Оправдание невиновных

— Как — не его? — изумилась Арина.

— Да ну! — соседка пренебрежительно махнула крепкой мозолистой ладонью. — Сонька ж вокзальная, и даже когда Серафим Федорович ее пригрел, отмыл, обиходил — все равно. Ну вы ж понимаете? Свечку я не держала, и вела себя она тише воды ниже травы, да только в тихом-то омуте — знаете, что? Шалава — она всю жизнь шалава. Не везло ему, в общем.

Скрюченная в углу студийного дивана фигурка, которую Арина помнила, была совсем о другом, совсем не о чертях, что водятся в тихом омуте. Но соседям, ясен пень, виднее. Соседи даже не подумают задаться вопросом: а чего это «невезучий» мужик не подыщет себе наконец кого поприличнее, а продолжает пригревать вокзальных побродяжек? Таких, кто, весьма вероятно, станет тянуться к прежней вольнице. Но соседи будут одновременно восхищаться добротой благодетеля, осуждать облагодетельствованных за отсутствие благодарности и прочие, реальные или надуманные грехи. И, разумеется, искренне сочувствовать «невезучему».

— И много таких тут побывало? — поинтересовалась Арина. — Ну раз вы говорите «не везло».

Тамара Степановна углядела в вопросе нападение на обожаемого Серафима Федоровича и рьяно кинулась на защиту. Точно в соответствии с Ариниными размышлениями:

— Что ж ему, век бобылем вековать? И ведь такой добрый, такой заботливый! Приведет бедняжку — голодную, холодную, а то и с синяками, отогреет, откормит, приоденет — ну все для нее. А бедняжка после — фьюить, хвостом махнула и усвистала. И так каждый раз. Сонька-то задержалась, потому, надо быть, что Витенька родился, да толку?

Арина вздохнула:

— Вы хоть кого-нибудь помните? Из тех, кого он до нее приводил?

— Чего это вам эдакое знать понадобилось? — еще подозрительнее нахмурилась соседка. — Ну Лерку помню, на нашем рынке сейчас стоит, шалава та еще, сразу ясно было, что не приживется. Ну эту вроде помню, как ее, чернявая такая, не то Алина, не то Анжела, тоже… — она сплюнула. — Детдомовская была, ну сама так говорила, сказала, родню какую-то отыскала, и уехала. Может, и наврала, эти девки — они такие! Ну кого еще?

Соседка назвала еще три-четыре имени, Арина аккуратно записала, понимая, впрочем, что смысла в этом нет, вся информация состояла из «может» и «вроде бы». Но бывают же еще и «а вдруг»?





* * *


Покинув словоохотливую соседку, Арина бросила еще один взгляд на кащеевский дом. За чисто промытыми стеклами совершенно определенно кто-то двигался. Соня? Нет, пожалуй, нет. Темная, едва различимая фигура была довольно высокой. Должно быть, сам хозяин.

Она подошла к калитке, ткнула в беленькую кнопочку. Звонок был слышен отчетливо, но, как и час назад, распахивать перед Ариной двери никто не спешил. Она позвонила еще раз, потом толкнула калитку — та начала открываться. Медленно, неохотно, словно держал ее кто. Должно быть, в прошлый раз я ее слишком слабо толкнула, подумала Арина, не веря сама себе, потому что час назад калитка совершенно точно была заперта! Что за чудеса? Кащеев играет в какую-то странную игру? Или все проще? Вот эти следы возле калитки — явно от коляски. И, кажется, в прошлый раз их не было. Соня пошла гулять с маленькой Викой? Арина огляделась: ни Сони, ни коляски видно не было.

Впрочем, какая разница! Главное — сейчас калитка открыта. Можно не топтаться под забором, а подняться на крыльцо, постучать, попроситься «поговорить».

Кащеев, конечно, ее и на порог не пустит, и разговаривать наотрез откажется, потребует какой-нибудь «ордер» предъявить, даже нагрубить может. Но, с другой стороны, ну и нагрубит, ну и не пустит, ну и откажется… но почему бы не попытаться? Как говорят, наглость — второе счастье. С крыльца спустит? Ну так оно низенькое, не страшно.

Поразила ли Кащеева ее наглость или была тому иная причина, но с крыльца он Арину спускать не стал. Особого радушия не проявил, но кивнул и плечом повел:

— Проходите.

И это вместо ожидаемого «пошла прочь» или, в лучшем случае, «приходи с ордером»! А он, вишь ты, «проходите».

Дом был и впрямь, как выразилась соседка, справный. Терем не терем, но — все ладно, добротно, нигде ничего не хлябает, все пригнано. И — очень чисто. Вымыто, выскоблено, практически вылизано. Чьими руками, подумала Арина, эта чистота поддерживается? Не сам же хозяин полы и окна надраивает. Соня, конечно. Как успевает — с маленькой Викой на руках?

Арина присела было, чтобы расшнуровать ботинки, но Кащеев, глядя сверху, двинул бровью — и она остановилась. Еще одно движение брови явно повторяло предыдущее приглашение: проходите. Идти по вымытым до блеска полам в уличных ботинках Арине было неловко, но хозяину же лучше знать?

Справа от просторной прихожей (назвать ее сенями язык не поворачивался) отходил коридорчик, ведущий, видимо, в кухню, слева темнели две закрытые двери. В левом дальнем углу сияла светлым деревом лестница на второй, мансардный этаж. Прямо, между лестницей и коридорчиком, дверь была двустворчатая.

Комната за ней вдруг напомнила Арине кукольный домик, которым очень гордилась одноклассница Татка. К ней и в гости ходили — посмотреть на домик. Мебель и прочие детали интерьера воспроизводили «взрослые» с фантастической, невероятной точностью. Ювелирная работа! Реальные диваны и стулья казались потом грубыми, неправильными. Играть с этим совершенством было, разумеется, невозможно — только смотреть и восхищаться. Диваны, стулья, кресла, столы и банкетки располагались в том же ювелирном порядке, даже занавески на маленьких окнах висели строго симметрично.

Кащеевская гостиная производила точно такое же впечатление: каждый предмет располагался на своем месте с точностью не то что до миллиметра — до волоска. Хотя никаких волосков или, боже упаси, пылинок, тут, разумеется, не было.

Должно быть, именно из-за этого ощущения ювелирной идеальности обстановки, хозяин казался крупнее, чем тогда, в студии. Он словно заполнял собой все пространство. Арина, пристроившись на краешек дивана — странного, с резными деревянными подлокотниками и высокой жесткой спинкой — чувствовала себя маленькой, незначительной и… отвратительно лишней. Ботинки, которые хозяин не разрешил снимать, были чистыми, но в нарезке подошв остался снег, который теперь растаял, образовав на чистом полу две лужицы. Маленькие и даже не сказать чтобы грязные — но настолько неуместные посреди окружающей идеальности, что Арине стало стыдно. Она старалась не смотреть на Кащеева, но все равно чувствовала его взгляд — холодный, почти безразличный, удивительно тяжелый. Господи, что я тут делаю?! Как муха в чае: и самой неуютно, и окружающим противно. И ведь я его еще расспросить о чем-то намеревалась — о чем, господи боже мой?! Ни единой мысли в голове!

Но молчать было настолько глупо, что становилось уже невыносимо, и она задала какой-то вопрос из тех, что звучали в студии:

— Серафим Федорович, вы удовлетворены результатами суда?

— Нет, — короткое слово упало с той же холодной тяжестью.

Как ртутная капля, подумала Арина. Вот что напоминает его взгляд — ртуть. Только без блеска.

— Вы по-прежнему вините в произошедшем Соню?

— Я ее простил.

Ни малейшей искры не сверкнуло в холодном тяжелом взгляде. Ведь речь о смерти сына! Сожаление? Гнев? В студии Кащеев очень убедительно гневался. А сейчас — ничего. Только смотрит. Как удав на кролика. Или не удав? Доисторический ящер, уже миллион лет как мертвый.

Единственной живой — и вполне человеческой — деталью его поведения была привычка грызть зубочистки. Прозрачная пластиковая баночка на ослепительно белой скатерти казалась стеклянной. Впрочем, может, она и была стеклянной. Кащеев не глядя извлекал из баночки очередную «щепочку», сжимал крупными, чуть желтоватыми зубами и замирал. Но через минуту зубочистка — уже изжеванная — отправлялась в плоскую хрустальную вазу и цикл начинался заново. Несколько зубочисток упали на пол, Кащеев не только не стал их поднимать, даже не взглянул. Арина наблюдала за странным действом как завороженная. Хоть и пыталась задавать еще какие-то вопросы, но все больше и больше чувствовала себя одной из перемолотых крупными зубами зубочисток.

Нет, довольно!

Она нагнулась, словно для того чтобы перевязать шнурок — тяжелый взгляд уперся в ее макушку, и Арине вдруг показалось, что она сейчас упадет с жесткого угловатого дивана. Ударится коленями — и так и останется коленопреклоненной, такая же беспомощная, как валяющаяся возле правого ботинка раздавленная зубочистка.

Стараясь не встречаться с хозяином глазами, она выпрямилось:


— Мне пора. Спасибо, что уделили время.

Он поднялся со стула — и только сейчас в глазах как будто что-то мелькнуло: раздражение? Удивление? Недовольство?

Арина спустилась с крыльца — три низких ступеньки — дошла по тщательно вычищенной дорожке до калитки, вышла на улицу.

Как будто все это ей снилось. Как будто она все еще сидела в идеально чистой, похожей на экспозицию мебельного магазина комнате. Она сидела, а он на нее смотрел. Просто смотрел. И ничего не было, кроме этого взгляда. И самой Арины тоже не было. Осталась пустая оболочка. Как мертвая бабочка на булавке. Марионетка на ниточке. Кукла.

В себя ее привела раскатистая трель будильника.

Но — как? Что?!

Она вовсе не сидела в кащеевском доме. Она стояла на улице метрах в двадцати от него.

И не будильник заливался так раскатисто — телефон!

С экранчика улыбалась и показывала язык племянница Майка.

— Арин, можешь сейчас приехать? — голос ее звенел. — Приезжай, пожалуйста!

— Что случилось? Ты где?

— Я в школе. Они говорят, что я воровка.





* * *


Майкина школа, сорок лет назад выстроенная стандартной буквой «н» — три гигантских белых «кирпича» с блестящими полосами бессмысленных в нашем климате просторных окон — со временем обросла многочисленными пристройками и выступами, превративших скучно минималистическую конструкцию в подобие собранного из лего лунохода в кратере меж окружавших его пяти-, девяти- и двенадцатиэтажек. Поутру сбегавшиеся от них многочисленные дорожки и тропинки, заполненные ребятней, выглядели, должно быть, веселыми разноцветными бусами. Но сейчас тут было пусто, даже охранник от входа куда-то отлучился.

Только посреди пустынного гулкого холла ссорились двое детишек. Или, может, не ссорились, подумала Арина, кто их знает, как у них нынче принято разговаривать. Майка — не показатель. Но парочка была примерно племяшкиного возраста, первый класс, максимум второй. Девочка в яркой пестрой куртке, узких джинсиках, ослепительно белых высоких кроссовках (к правой прислонился клетчатый по-шотландски ранец) была очень хорошенькая, прямо фея. Очень хорошенькая и очень сердитая. Голубые глазищи в обрамлении пушистых ресниц сверкали, нежные щечки заливал румянец, капризно изогнутый рот кривился в презрительной гримаске:

— А ты будешь ей передачи носить!

Да, все-таки детишки ссорились. Причем не как дети, а вполне по-взрослому. Горшки об стенку и кухня пополам, как говорила покойная Аринина бабушка. Девочка подхватила свой шотландский ранец, метнула в своего противника очередную молнию из-под ресниц и шагнула было к дверям. Но темноволосый мальчик в расстегнутом оранжевом пуховике, с перекинутым через одно плечо камуфляжным ранцем, недвусмысленно перекрыл ей дорогу.

На фоне просторных школьных дверей — не двери, а натурально ворота — маленькая оранжевая фигурка выглядела смешно. И почему-то трогательно. Но место мальчик занял правильно: спиной к линии соединения створок и трубам-рукояткам рядом.

Хорошо, что я уже вошла, подумала Арина.

— Пропусти! — скомандовала девочка, но оранжевый мальчик только головой чуть качнул.

— Иди и скажи…

— Вот еще! — нежный подбородок высокомерно вздернулся.

И тут у Арины все вдруг сложилось: Майкино «они говорят, что я воровка», девочкино «передачи будешь носить» и финальное — «иди и скажи».

— Вы, случайно, не из первого «б»? — миролюбиво улыбнулась она.

— Ну! — девочка взглянула на нее с тем же высокомерием.

Мальчик промолчал, только глядел выжидательно.

— Где тут у вас кабинет психолога? — уже после разговора с Майкой Арина поняла, что понятия не имеет, где базируется школьная психологиня, равно как и то, почему разборку проводит именно эта персона, а не директор или хотя бы завуч. Но перезванивать не стала, решив, что на месте разберется.

— А вы, что ли, Майкина мамочка? — фыркнула голубоглазая фея.

Ответить Арина не успела.

— Что тут происходит? — строго осведомилась крупная дама в просторном бордовом костюме (если бы не ультра-короткая, почти вызывающая стрижка и тяжелые кольца на длинных ровных пальцах, Арина решила бы, что это школьный повар) и тут же улыбнулась. — Простите, я могу чем-то помочь? — и сразу же, без паузы, повернулась к детям. — Мила, почему ты еще здесь?

— Он меня не выпускает!

— Коренев, в чем дело? Немедленно отойди от двери. И сам, кстати, домой иди.

— Пусть она сперва признается!

— Коренев!

— Минутку, — вмешалась Арина. — Моя фамилия…