Остров в глубинах моря

— А Розетта?

— Она остается в монастыре урсулинок. Я знаю, что это вы навешаете ее и от моего имени дарите ей подарки. Чем я могу отплатить вам за все то хорошее, что вы для нас сделали, дон Санчо?

— Ты мне ничего не должна, Тете.

— Мне нужно скопить денег, чтобы принять Розетту, когда она выйдет из школы.

— А что говорит об этом отец Антуан? — поинтересовался Санчо, насыпая пять ложечек сахара и вливая коньяк в свой кофе.

— Что Бог даст.

— Надеюсь, что так и будет, но на всякий случай было бы неплохо, чтобы у тебя имелся и альтернативный план. Мне нужна экономка, мой дом — просто несчастье, но если я найму тебя, Вальморены мне этого не простят.

— Я все понимаю, сеньор. Кто-нибудь даст мне место, я уверена.

— Всю тяжелую работу выполняют рабы, от обработки полей до ухода за детьми. Тебе известно, что в Новом Орлеане три тысячи рабов?

— А сколько свободных людей, сеньор?

— Около пяти тысяч белых и двух тысяч цветных, как говорят.

— То есть свободных более чем в два раза больше, чем рабов, — подсчитала она. — Как же мне не найти кого-нибудь, кто нуждался бы в моих услугах! Какого-нибудь аболициониста, например.

— Аболициониста в Луизиане? Если они здесь и имеются, то очень хорошо прячутся, — засмеялся Санчо.

— Я не умею читать, писать и готовить, сеньор, но могу делать работу по дому, помогать в рождении детей, зашивать раны и лечить болезни, — не сдавалась она.

— Легко это не получится, дорогая, но я постараюсь тебе помочь, — сказал ей Санчо. — Одна моя подруга считает, что рабы обходятся дороже, чем наемные: понадобится несколько рабов, чтобы они через пень-колоду сделали ту работу, которую свободный человек будет делать по доброй воле. Понимаешь меня?

— Более-менее, — призналась она, запоминая каждое слово, чтобы передать все потом отцу Антуану.

— У раба нет стимулов, ему выгодно работать медленно и плохо, ведь его старание принесет выгоду только его хозяину, а свободный человек работает для того, чтобы копить деньги и подниматься выше, и это его стимул.

— Стимулом в Сен-Лазаре был хлыст месье Камбрея, — откликнулась она.

— И ты знаешь, чем кончила эта колония, Тете. Нельзя бесконечно насаждать террор.

— Вы, должно быть, подпольный аболиционист, дон Санчо, потому что говорите, как учитель Гаспар Северен и месье Захария в Ле-Капе.

— Не говори больше этого при людях, иначе создашь мне проблемы. Завтра я хочу видеть тебя на этом же месте, чистую и прилично одетую. Мы пойдем навестить мою подругу.

На следующий день отец Антуан пошел по своим делам один, а Тете, в своем единственном свежевыстиранном платье и накрахмаленном шиньоне, отправилась вместе с Санчо в первый раз в жизни наниматься на работу. Далеко идти не пришлось: всего несколько кварталов по пестрой улице Шартре с ее магазинами по продаже шляп, кружев, ботинок, тканей и всего того, что существует на свете для насыщения женского кокетства. Остановились они перед двухэтажным домом, выкрашенным в желтый цвет и с зелеными балконными решетками.

Санчо постучал в дверь маленьким дверным молотком в форме лягушки, и дверь открыла толстая негритянка, которая, узнав Санчо, тут же сменила хмурую мину на широкую улыбку. Тете подумалось, что за двадцать лет она сделала круг, чтобы попасть ровно в то самое место, в котором оказалась, покинув дом мадам Дельфины. Это была Лула. Она не узнала Тете, да это было и невозможно, но так как та пришла с Санчо, то приняла ее и провела в зал. «Мадам скоро выйдет, дон Санчо. Она вас ждет», — объявила она и вышла, заставив жалобно стонать половицы под ее слоновьими шагами.

Несколько минут спустя Тете, сердце которой прыгало в груди, увидела, как в гостиную вошла сама Виолетта Буазье из Ле-Капа, такая же красивая, как в былые времена, но с уверенностью, источником которой являются годы и воспоминания. Санчо тут же преобразился. Исчезло его фанфаронство испанского сеньора, и он превратился в застенчивого юношу, который наклоняется к руке красавицы, в то время как его шпага опрокидывает столик. Тете поймала на лету средневекового фарфорового трубадура и прижала его к груди, не отрывая глаз от Виолетты. «Полагаю, это и есть та женщина, о которой ты говорил мне, Санчо», — сказала она. Тете заметила неформальность общения и смущение Санчо, припомнила слухи и поняла, что Виолетта и есть та самая «кубинка», которая, по словам Целестины, вытеснила Ади Супир из влюбчивого сердца испанца.

— Мадам… Мы знакомы очень давно. Вы купили меня у мадам Дельфины, когда я была еще девочкой, — выдавила из себя Тете.

— Да? Не припомню, — засомневалась Виолетта.

— В Ле-Капе. Вы купили меня для месье Вальморена. Я Зарите.

— Ну конечно же! Подойди-ка к окну, я хочу получше тебя рассмотреть. И как мне было тебя узнать? Тогда ты была тощей девчонкой с манией побега.

— Теперь я свободна. В общем, почти свободна.

— Боже мой, какое странное совпадение! Лула! Иди взгляни, кто к нам пришел! — крикнула Виолетта.

Появилась Лула, влача свое огромное тело, и, когда поняла, в чем дело, стиснула Тете в своих объятиях гориллы. Пара сентиментальных слезинок показалась на глазах огромной негритянки, когда она вспомнила об Оноре, неразрывно связанном в ее памяти с той девочкой, которой когда-то была Тете. Лула рассказала, что, прежде чем вернуться во Францию, мадам Дельфина попыталась его продать, но он ничего не стоил, поскольку был уже больным стариком, и хозяйка отпустила его, чтобы он сам находил себе пропитание, прося милостыню.

— Он ушел с мятежниками еще до начала революции. Приходил проститься со мной, мы ведь были друзьями. Настоящим кабальеро был этот Оноре. Не знаю, сумел ли он добраться до гор, ведь дорога туда крутая, все вверх и вверх, а кости у него уже никуда не годились. А если и дошел, кто знает, приняли ли его там, он-то уже совсем не годился сражаться на войне, — вздохнула Лула.

— Конечно его приняли, потому что он умел играть на барабанах и готовить. А это важнее, чем держать в руках оружие, — утешала ее Тете.

Тете распрощалась со священником и старой сестрой Люси, пообещав помогать им ухаживать за больными, когда сможет, и переехала жить вместе с Виолеттой и Лулой — то, чего она так хотела, когда ей было десять лет. Теперь ей представилась возможность получить ответ на вопрос, мучивший ее уже два десятка лет: сколько заплатила за нее Виолетта мадам Дельфине. Оказалось, что это была цена пары коз, хотя позже, при передаче Вальморену, она уже подорожала на пятнадцать процентов. «И это было даже больше того, чего ты действительно стоила, Тете. Ты ж была всего-навсего худущей и плохо воспитанной девчонкой», — совершенно серьезно заверила ее Лула.

Тете отдали единственную в доме комнату для рабов — маленькую, как тюремная камера, без воздуха, но чистую, а еще Виолетта порылась в своих вещах и нашла кое-что подходящее, чтобы ее приодеть. Дел для нее оказалось столько, что невозможно было и сосчитать, но в основном они состояли в выполнении поручений Лулы, ни возраст которой, ни силы уже не позволяли ей заниматься работой по дому, и она проводила время на кухне, занимаясь изготовлением кремов для красоты лица и мазей для усиления чувственности. Ни одна вывеска на улице не говорила о том, что предлагалось в этих стенах: вполне хватало и того, что передавалось из уст в уста. Эти частные рекомендации привлекали нескончаемую череду клиенток всех возрастов, большинство из которых были цветными, но приходили и белые, скрывая лица под плотной вуалью.

Виолетта принимала посетителей только во второй половине дня: она пока не утратила привычки посвящать утренние часы своей собственной красоте, а также досугу. Кожа ее, которой лишь в очень редких случаях касались прямые лучи солнца, по-прежнему была нежна, как крем-карамель, а тонкие морщинки возле глаз придавали ее лицу характер. Руки, которым никогда не приходилось ни стирать, ни готовить, радовали взгляд свежестью, а формы были чуть подчеркнуты несколькими набранными килограммами, которые лишь смягчали ее силуэт, не придавая ей вид матроны. Таинственные лосьоны сохранили в неприкосновенности черный как смоль цвет ее волос, которые она убирала, как и прежде, в довольно сложно устроенный пучок, оставляя спереди несколько вьющихся прядей — чтобы было где разгуляться воображению. Она все еще возбуждала в мужчинах желание, а в женщинах ревность, и уверенность в этом придавала особый ритм ее походке и кошачье мурлыканье — смеху. Клиентки поверяли ей свои горести, шепотом просили совета и покупали у нее снадобья не торгуясь, в обстановке величайшей таинственности. Тете ходила вместе с ней закупать ингредиенты: от жемчужин для отбеливания кожи, которые поставляли пираты, до флаконов цветного стекла, привозимых для нее одним капитаном прямо из Италии. «Упаковка ценится больше, чем содержимое. Внешний вид товара — вот что важно людям», — пояснила как-то Тете Виолетта. «Отец Антуан придерживается противоположных взглядов», — рассмеялась та.

Раз в неделю они отправлялись к писарю, и Виолетта излагала ему в общих чертах содержание письма, которое она намеревалась послать своему сыну во Францию. Писарь брал на себя труд заключить ее мысли в расцвеченные фразы и утонченную каллиграфию. Письма всего через два месяца попадали в руки юного кадета, который методично отвечал на каждое из них четырьмя фразами на военном жаргоне. В ответных письмах сына говорилось, что состояние его положительное и что он изучает язык противника, не уточняя, о каком, собственно, противнике идет речь, несмотря на то что у Франции их было несколько. «Жан-Мартен такой же, как его отец», — вздыхала Виолетта, когда читала эти зашифрованные послания. Тете осмелилась как-то спросить ее, как ей удалось стать матерью и сохранить тело таким же крепким, но Виолетта ответила, что эту особенность она унаследовала от своей сенегальской бабки. Она не призналась Тете в том, что Жан-Мартен был приемным сыном, и ни разу не упомянула о своих любовных отношениях с Вальмореном. Виолетта рассказала лишь о своей долгой связи с Этьеном Реле, любовником и мужем, памяти которого она оставалась верна, пока не появился Санчо Гарсиа дель Солар, потому что ни одному из прошлых претендентов на Кубе не удалось добиться ее любви, даже тому галисийцу, который едва на ней не женился.

— Во время вдовства у меня всегда кто-то был в кровати, чтобы оставаться в форме. Потому-то у меня хорошая кожа и настроение.


Тете подумала, что скоро сама она покроется морщинами и впадет в меланхолию, потому что вот уже несколько лет утешает себя сама, без каких-либо иных стимулов, кроме воспоминаний о Гамбо.

— Дон Санчо очень хороший господин, мадам. Если вы его любите, то почему вы с ним не поженитесь?

— Ты в каком мире живешь, Тете? Белые не женятся на цветных — это незаконно. Кроме того, в моем возрасте замуж уже не выходят, и тем более за такого неисправимого гуляку, как Санчо.

— Вы могли бы жить вместе.

— А я не желаю его содержать. Санчо умрет бедняком, а я собираюсь умереть богатой, чтобы меня похоронили в мавзолее, увенчанном мраморным архангелом.

За пару дней до того, как вступало в силу освобождение Тете, Санчо и Виолетта отправились вместе с ней в школу урсулинок, чтобы сообщить новость Розетте. Они расположились в зале для посетителей, просторной и почти голой гостиной с четырьмя деревянными стульями грубой работы и огромным распятием, свисающим с потолка. На столике стояли чашечки с едва теплым шоколадом, покрытом сливочной пенкой, и урна для пожертвований, которые помогали подкармливать прикрепленных к монастырю нищих. При этой встрече присутствовала и монахиня — она искоса наблюдала за происходящим, потому что ученицы не имели нрава без дуэньи находиться в присутствии мужчины, да еще такого соблазнителя, как этот испанец.

Тете редко затрагивала тему рабства в разговорах с дочерью. Розетта имела смутное представление о том, что они с матерью принадлежат Вальморену, и приравнивала свое положение к положению Мориса, который полностью зависел от своего отца и сам не мог принять ни одного решения. Это не казалось ей странным. Все женщины и девочки, которых она знала, и рабыни и свободные, принадлежали какому-нибудь мужчине: отцу, мужу или Иисусу. Тем не менее тема рабства постоянно присутствовала в письмах Мориса — свободного человека, который гораздо больше, чем она, был опечален абсолютной безнравственностью, как он выражался, этого явления. В детстве, когда различия между ними было намного менее заметными, Морис имел обыкновение впадать в трагическое состояние духа, в которое его погружали две неотступно преследовавшие его темы: справедливость и рабство. «Когда мы станем большими, ты будешь моим хозяином, а я стану твоей рабыней, и мы будем жить очень счастливо», — как-то заявила ему Розетта. Морис встряхнул ее, от слез потеряв всякое чувство меры: «У меня никогда не будет рабов! Никогда! Никогда!»

Розетта была одной из девочек с самым светлым цветом кожи среди цветных учениц, и никто не сомневался в том, что она — дочь свободных родителей. Только мать настоятельница знала об ее истинном положении и согласилась принять ее в колледж только после щедрого пожертвования Вальморена и его обещания об освобождении в ближайшем будущем. Этот совместный визит оказался гораздо более продолжительным, чем предыдущие, когда Тете наедине с дочкой не знала, о чем говорить, и обе чувствовали себя неудобно. Розетта и Виолетта мгновенно прониклись взаимной симпатией. Увидев их рядом, Тете подумала, что чем-то они похожи — не столько чертами лица, сколько цветом кожи и манерой держаться. Отведенный на свидание час они оживленно проговорили, а они с Санчо молча за ними наблюдали.

— Какая умная и красивая девочка эта твоя Розетта, Тете! Именно такую дочь я всегда мечтала иметь! — произнесла Виолетта, когда они вышли.

— А что с ней будет, когда она выйдет из школы, мадам? Она ведь привыкла жить как богачка, не работала никогда в жизни и считает себя белой, — вздохнула Тете.

— До этого еще есть время. Там посмотрим, — сказала в ответ Виолетта.





Зарите




В назначенный день я встала в дверях суда, чтобы дождаться прихода судьи. Объявление все еще было приколото к стене, висело, как и каждый день в течение этих сорока дней, — я видела его своими глазами каждый вечер, когда с замирающим сердцем и гри-гри в руке — на удачу — приходила сюда проверить, не возражает ли кто-нибудь против моего освобождения. Мадам Гортензия запросто могла это устроить: ей всего лишь понадобилось бы обвинить меня в привычке транжирить деньги или в дурном характере, по она, кажется, не осмелилась выступить против мужа. Месье Вальморен страшно боялся пересудов. В эти дни у меня было время подумать и появилось много сомнений. В голове крутились предупреждения Целестины и угрозы Вальморенов: свобода означает, что ты не можешь рассчитывать на помощь, у тебя не будет ни защиты, ни безопасности. Если я не найду работу или заболею, то закончу свою жизнь в очереди нищих, которых подкармливают урсулинки. А Розетта? «Успокойся, Тете. Доверься Богу, Он никогда нас не покинет», — утешал меня отец Антуан. Никто не обратился в суд, чтобы оспорить мое освобождение, и 30 ноября 1800 года судья подписал документ о моей свободе и передал мне Розетту. Только отец Антуан присутствовал там, потому что дон Санчо и доктор Пармантье, обещавшие мне прийти, позабыли об этом. Судья спросил меня, под какой фамилией меня записать, и святой позволил мне взять его фамилию. Зарите Седелья, тридцать лет, мулатка, свободная. Розетта, одиннадцать лет, мулатка во втором поколении, рабыня, собственность Зарите Седельи. Так значилось в бумаге, которую отец Антуан прочел мне слово за словом, а потом благословил меня и крепко обнял. Так оно было.

Святой тут же отправился к своим подопечным, а я села на скамейку на Оружейной площади поплакать — от облегчения. Не знаю, сколько я там просидела, но слез было много, потому что солнце подвинулось на небе и лицо мое высохло уже в тени. И тогда я почувствовала, что кто-то трогает меня за плечо, и услышала, как голос, который я тут же узнала, говорит мне: «Наконец-то вы успокоились, мадемуазель Зарите! Я уж подумал, что вы собираетесь растаять в слезах». Это был Захария, все это время он сидел на другой лавочке и не спеша меня разглядывал. Он был самым красивым мужчиной в мире, только раньше я не замечала этого, потому что была слепа от любви к Гамбо. В доме интенданта в Ле-Капе, в парадной ливрее, он выглядел очень внушительно, а здесь, на площади, в расшитом шелком жилете цвета мха, батистовой сорочке, сапогах с узорными пряжками и с несколькими золотыми кольцами, он казался еще лучше. «Захария! Это действительно вы?» Он казался видением, но очень четкам, с несколькими седыми волосками на висках и тонкой тростью с мраморным набалдашником.

Он сел рядом со мной и попросил меня оставить формальный тон: на «ты» общаться лучше, чем на «вы», учитывая нашу старинную дружбу. Он поведал мне, что со всей поспешностью покинул Сан-Доминго, едва было объявлено об отмене рабства, и поднялся на борт американской шхуны, направлявшейся в Нью-Йорк, где не знал ни одной души, дрожал от холода и не понимал ни слова из той тарабарщины, на которой изъясняются там люди. Он знал, что большая часть беженцев из Сан-Доминго обосновалась в Новом Орлеане, и добился того, чтобы оказаться здесь. Дела у него шли хорошо. Пару дней назад он случайно увидел в суде объявление о моем освобождении, навел справки и когда уже был уверен, что речь идет именно о той самой Зарите, его знакомой, рабыне месье Тулуза Вальморена, то решил прийти в указанный день, поскольку уж все равно его лодка стоит на якоре в Новом Орлеане. Он видел, как я вошла в суд вместе с отцом Антуаном, и стал ждать меня на Оружейной площади, а потом проявил деликатность, позволив мне выплакаться в свое удовольствие, прежде чем подошел ко мне поздороваться.

— Этого момента я ждала тридцать лет, а когда он пришел, то я, вместо того чтобы плясать от радости, принимаюсь плакать, — сказала я, засмущавшись.

— У тебя еще будет время потанцевать, Зарите. Сегодня же вечером мы будем праздновать, — предложил он мне.

— Но мне нечего надеть!

— Придется купить тебе платье — это самое малое, чего ты заслужила в этот день, самый важный день в твоей жизни.

— Ты богат, Захария?

— Я беден, но живу как богач. Это умнее, чем быть богатым и жить как бедный. — И он рассмеялся. — Когда я умру, моим друзьям придется скинуться на мои похороны, но моя эпитафия будет написана золотыми буквами: «Здесь покоится Захария, самый богатый негр на Миссисипи». Я уже заказал себе надгробную rummy и держу ее под кроватью.

— Того же желает и мадам Виолетта Буазье: пышную могилу.

— Это единственное, что после нас остается, Зарите. Через сто лет посетители кладбища смогут восхищаться могилами Виолетты и Захарии и воображать, что мы прожили хорошую жизнь.

Он проводил меня до дома. На полдороге мы встретились с двумя белыми мужчинами, одетыми почти так же хорошо, как и Захария. Они насмешливо оглядели его с ног до головы. Один из них плюнул, и плевок упал совсем близко от ног Захарии, но тот не придал этому значения или же решил этим пренебречь.

Ему не пришлось покупать мне платье, потому что мадам Виолетта решила сама собрать меня на первое в моей жизни свидание. Они с Лулой выкупали меня, натерли миндальным кремом, отполировали ногти и как могли привели в порядок ноги, хотя и не смогли скрыть мои мозоли — так много лет я ходила босой. Мадам сделала мне макияж, и в зеркале появилась не моя раскрашенная физиономия, а некая почти красивая Зарите Седелья. Она надела на меня свое муслиновое платье в стиле ампир цвета спелого персика и накидку того же цвета и по-своему завязала мне на голове шелковый тиньон. А еще мадам одолжила мне свои парчовые туфельки и серьги — большие золотые кольца — ее единственное украшение, если не считать кольца с треснувшим опалом, которое она никогда не снимала с пальца. Мне даже не пришлось выходить из дома в шлепанцах и нести туфли с собой в сумке, чтобы не испачкать, как обычно делают, потому что Захария приехал за мной на извозчике. Я думаю, что и Виолетта, и Лула, и несколько соседок, собравшихся полюбопытствовать, задавались вопросом: почему такой кабальеро, как он, теряет свое время с кем-то таким никчемным, как я?

Захария привез мне две гардении, которые Лула приколола к вырезу моего платья, и мы отправились в Оперу. Тем вечером давали спектакль по произведению композитора Сен-Жоржа, сына плантатора с Гваделупы и рабыни-африканки. Король Людовик XVI назначил его главным дирижером Парижской оперы, но все быстро закончилось, потому что оперные дивы и тенора отказывались петь, повинуясь его дирижерской палочке. Так рассказал мне Захария. Может статься, что ни один из тех белых, что так аплодировали, не знал, что эта музыка была написана мулатом. У нас были лучшие места в той части театра, что предназначалась цветным, — второй ярус, середина. В густом воздухе театра витали запахи алкоголя, пота и табака, но я чувствовала лишь запах моих гардений. На галерке оказалось несколько кентуккийцев, которые выкрикивали свои идиотские шутки, пока наконец их не вытолкали из зала, и музыка заиграла вновь. Потом мы отправились в «Салон Орлеан», где играли вальсы, кадрили и польки, те самые танцы, которым Морис и Розетта научились с помощью палки. Захария вел меня в танце, не наступая мне на ноги и не задевая другие пары, нам приходилось выписывать разные фигуры на площадке, не хлопая крыльями и не шевеля хвостом. Там было и несколько белых мужчин, но ни одной белой женщины, а Захария был самый черный из присутствующих, кроме музыкантов и обслуги, и самый красивый. Он был выше всех, танцевал плавно, словно парил, и улыбался, обнажая свои великолепные зубы.

Мы провели на танцах с полчаса, но Захария заметил, что мне не по себе, и мы ушли. Первое, что я сделала, когда мы оказались в экипаже, — сняла обувь.

Путь наш закончился возле реки, на скромной улочке вдали от центра. Мое внимание привлекло то, что там стояли и другие экипажи с извозчиками, дремлющими на облучке, как будто они уже довольно долго ждут. Мы остановились напротив увитой плющом глухой стены с узкой дверью, фонарь освещал ее довольно скудно, но она охранялась белым человеком с двумя пистолетами, который уважительно приветствовал Захарию. Мы вошли во двор: там стояло около дюжины оседланных лошадей и были слышны звуки оркестра. Дом, которого с улицы видно не было, оказался довольно большим, хотя и без претензий; происходящее внутри скрывалось задернутыми гардинами.

— Добро пожаловать в заведение «У Флёр» — самый известный игорный дом Нового Орлеана, — объявил мне Захария, обводя широким жестом фасад.

Скоро мы уже стояли в просторном зале. Сквозь пелену сигарного дыма я смогла различить и белых и цветных мужчин: некоторые окружали игорные столы, другие пили или танцевали с декольтированными женщинами. Кто-то подал нам бокалы с шампанским. Пройти вперед не удавалось — Захарию останавливали на каждом шагу приветствиями.

Вдруг среди троков завязалась драка, и Захария потянулся туда, собираясь вмешаться, но его опередила огромная фигура с целой копной жестких, как солома, волос, сигарой в зубах и в сапогах дровосека, которая отвесила зачинщикам по звонкой оплеухе, и спор затих. Через пару минут мужчины уже снова сидели с картами в руках и шутили как ни в чем не бывало. Захария представил меня тому, кто восстановил порядок. Я подумала, что это мужчина с грудью, но оказалось, что это женщина с волосами на лице. У нее было деликатное имя цветка и птицы, которое не вязалось с ее внешностью: Флёр Ирондель. [21]

Захария пояснил, что на те деньги, которые он годами копил, чтобы выкупить свою свободу, и которые вывез из Сан-Доминго, вкупе с банковским кредитом, полученным его компаньоном Флёр Ирондель, они смогли купить этот дом. Тогда он был в довольно плохом состоянии, но его отремонтировали и оборудовали всеми возможными удобствами, даже с намеком на роскошь. Проблем с властями не возникало, потому что немалая часть бюджета шла на их подкуп. Они продавали еду и горячительные напитки, в доме играла веселая музыка двух оркестров и предлагались самые яркие «ночные бабочки» Луизианы. Эти дамы не являлись служащими заведения, они были свободными художницами, потому что «У Флёр» домом терпимости не являлось: подобных заведений в городе хоть отбавляй и еще в одном не было никакой необходимости. За столами проигрывались и порой выигрывались целые состояния, но основные деньги оседали в игорном доме. Дела «У Флёр» шли неплохо, хотя компаньоны все еще вытачивали кредит и несли немалые расходы.

— Я мечтаю завести несколько игорных домов, Зарите. Конечно, нужны будут белые компаньоны, как Флёр Ирондель, чтобы раздобыть деньги.

— Она что, белая? Вообще-то, она больше похожа на индейца.