Отшельник

А я зарываюсь головой между ее ног и зализываю ее «там», как голодный зверь, пока она не начинает кричать и просить еще.

— Там скоро привыкнет, — пристраиваясь между распахнутых ног и глядя, как вспыхивает молниями небо, когда я жадно вхожу в ее тело.

И забываю обо всем. Моя собственная нирвана ослепляет настолько, что мне становится наплевать на окружающий меня мир. Мой собственный сконцентрирован только на ней, и он сгорит на хрен, если с ней что-то случится.

Помню, увидел, как эта сумасшедшая вошла в вольер к ротвейлерам после того, как я их наказал и лишил еды за то, что кинулись на одного из охранников и выдрали из его ляжки кусок мяса.

Увидел из окна кабинета и в первые секунды застыл с сотовым у уха, глядя, как она отпирает дверцу, и чувствуя, как холодеет все мое тело. Я понимаю, что уже ни хрена не успею сделать. Что, едва она переступит порог, эти твари сожрут ее, они этому обучены, и нет никого, кто мог бы их остановить. Швыряю сотовый и как обезумевший несусь по коридору вниз, распахивая ударом ноги дверь черного хода, и задыхаясь останавливаюсь как вкопанный у вольера, глядя, как она гладит одного из моих монстров между ушами, а второй облизывает ее пальцы. Она кормит их с рук…. твою ж мать.

Схватил ее за шиворот дрожащими руками, выволок из вольера, рыча прямо в лицо:

— Тыыыыыыы!

— Они скулили. Мне стало их очень жалко. Они голодные. Ты когда-нибудь испытывал чувство голода?

И хлопает глазами, а у меня голос отнялся от ужаса. Я держу ее за плечи дрожащими руками и ни черта не могу сказать.

— Я давно их кормлю… твой охранник, он обижал их. На Фанни шрамы от ударов, а Росси худой, и у него выпирают позвонки. Они его наказали… они не виноваты. Они хотели есть… а он дразнил и бил их.

А я ушам своим не верю, что не так с этой девочкой? Или со мной что-то не так. Она вошла к этим людоедам и протягивала им с руки куски мяса, и никто из них ее не тронул. Я вспомнил, как в нашу первую встречу сам натравил их на нее, и рывком прижал ее к себе за голову, вдавливая в свою грудь, впиваясь в ее волосы пальцами обеих рук и чувствуя бешеное желание вдавить ее всю в себя, чтоб срослась со мной. Пиздец какой-то. Это что-то жуткое, то, что я чувствую к ней, что-то бешеное и невменяемое.

Потом я брал ее прямо там у ограды, возле вольера, подняв под колени и вдавливая в плиты забора, вдалбливаясь в нее на бешеной скорости, выплескивая ярость за то, что напугала меня, за то, что вдруг испытал самый отчаянный ужас за всю свою жизнь.

Мне всегда казалось, что моя жизнь была полной… на самом деле я и не жил до нее. И я думал, что никогда не смогу ее отпустить и расстаться с ней.

Все, что я с ней вообще думал, было равно нулю. Потому что я осознал, что люблю ее. Наверное, примерно так же человек понимает, что он смертельно болен.





Глава 29




Я, как подарком, пользуюсь любовью.

Заслугами не куплена она.

И значит, добровольное условье

По прихоти нарушить ты вольна.

Уильям Шекспир



Это было сумасшествие. Каждый мой день превратился в ослепительно яркое сумасшествие. Нет, это не был рай, это не был ад, это было какое-то особенное место, принадлежавшее только нам обоим. Я не знала, что испытываю к нему, не знала, какое название имеет та метаморфоза, которая произошла со мной за эти дни. Я не знала, сколько их прошло этих дней или ночей, они все слились в вереницу похоти и марево страсти. Я не представляла, что способна на это. Способна сходить с ума от желания, чтобы он ко мне прикоснулся. Иногда Роман доводил меня до такого состояния, что я была готова опуститься на колени и умолять дотронуться до меня. Он изучал меня вместе со мной. Настолько глубоко и основательно, что каждый раз я поражалась тому, что этот дьявол творил с моим телом и как выворачивал мои мозги.

Он превращал в орудие сладких пыток все, к чему прикасался, в его руках эротично смотрелась даже расческа, потому что он мог вести ее зубьями по моей голой груди с возбужденными сосками, оставляя тонкие полосы и заставляя выгибаться от утонченного удовольствия прямо возле зеркала, глядя в его потемневшие глаза. Он обожал играть и испытывать грани моего терпения, доводить до исступления только словами, заставлять у него на глазах трогать себя и кончать под его бешеным взглядом. Доводить каждым словом, иметь ими так изощренно и профессионально, что иногда мне хватало всего лишь пары слов, чтобы взорваться. Он разбудил во мне ураган, о котором я даже не подозревала, и когда я уже сама набрасывалась на него, срывая одежду, впиваясь в его рот, он тихо смеялся и останавливал меня:

— Тшш, малышка, ты забыла, как говорила мне нет? Пришла моя очередь… Давай скажи мне, как ты меня ненавидишь за то, что я не даю тебе кончить. Покричишь для меня о своей ненависти?

Он выматывал меня физически, и я валилась с ног в самом прямом смысле этого слова. Засыпала прямо в столовой или у него в кабинете в кресле, и меня будили нежные прикосновения его языка. Я больше не жила в крыле прислуги, а они больше не смели поднять на меня взгляды. Но я точно знала — все они ждут, когда я впаду в немилость. Я так и читала на их лицах это вожделенное ожидание моего падения. Иногда мне казалось, что каждая из них мечтает поставить мне подножку.

— Они меня ненавидят. Я не хочу лишний раз видеть их лица… и не хочу, чтоб они смотрели на нас. Я могу и сама принести, — как-то сказала я Огинскому, когда он отругал меня за то, что я сама принесла с кухни нам ужин.

— Покажи мне — кто.

— Нет. Не надо. Я не хочу, чтобы из-за меня кого-то уволили.

Он пожал плечами.

— Тогда чего ты хочешь?

— Сама ухаживать за тобой и кормить тебя.

— Тогда иди ко мне.

Отложил в сторону салфетку и, взяв меня за талию, усадил прямо на стол перед собой. Стянул с меня трусики и поставил мои ноги по обе стороны своего кресла на подлокотники, подвигая пиалу с джемом.

— Приготовь для меня десерт, маленькая. Я ужасно проголодался за весь день.


И окунул мои пальцы в варенье.





* * *


Когда он уезжал, мною овладевала тоска. В этом огромном доме было совершенно скучно. Я читала книги, смотрела фильмы, и все же мне надо было чем-то заниматься. Я не могла вот так сложа руки целыми днями отсиживаться и ничего не делать. Иногда я писала письма маме. Звонить не решалась. Боялась, что он услышит или узнает. Когда я последний раз попросила набрать маму, он ответил, что там все хорошо и они сейчас в каком-то крутом санатории, где намеренно нет связи, чтобы пациенты восстанавливались подальше от цивилизации. Точнее, мне это сказал Марк, когда был у нас на ужине. И каждый раз, когда мы говорили об этом, Роман сильно напрягался. Наверное, он думал, что я по-прежнему хочу уйти и жду, когда для этого появятся причины… А я уже не хотела. Нет, я уже не представляла себе, как можно проснуться в постели одной, не представляла, как можно не отвечать на его звонки на телефон, который принимал входящие только с его номера… и в тот же момент я думала и о том, что есть в этом доля деспотизма. Он ведь все равно подавляет мою волю и продолжает держать меня здесь насильно. Но с каждым днем я понимала, что рано или поздно он уступит… он всегда мне уступал, как бы это странно не звучало. Улыбался своей ослепительной улыбкой и сдавался. Мне казалось, что у меня получится со временем убедить его, что у нас все может быть, как и у всех, и ему не нужно держать меня насильно в этом доме, я сама здесь останусь по доброй воле.

Тогда я начала писать маме письма и просить Людмилу отправлять их из города. Раз в неделю. Иногда я просто писала и не отсылала. Писала о том, что чувствую… о том, как все меняется для меня. Это было мое сокровенное, я прятала эту тетрадь от Романа и от слуг. Мне нужно было с кем-то говорить о нем… и мне было не с кем. Я хотела понять себя, как так произошло, что это чудовище вдруг стало для меня таким близким. И у меня не было ответов ни на один из этих вопросов. Потому что любят не за что-то. Любят вопреки всему.

Я его любила… Как-то вымученно и отчаянно, как любят далеко не с первого взгляда и не с первого поцелуя. Я любила его совершенно осознанно. Возможно, тогда я еще не могла себе в этом признаться, но я, и правда, его любила. И, нет, это осознание пришло ко мне не в минуты бешеного секса, когда я срывала под ним голос от наслаждения, и не в минуты, когда он осыпал меня подарками или выполнял мои прихоти. Это осознание пришло, когда я увидела на его столе отчетность о переводах в фонд детям больным ДЦП, а потом, когда мы ездили в приют проведать Лаврушу, оказалось, что в здании ведется капитальный ремонт и животные временно находятся в пристройке. Все это на деньги Огинского, директор приюта благодарила его и жала ему руки и… я бы в жизни не поверила, но он смущался. Оказывается, этот сильный и властный человек, которого все боялись до дрожи в коленях, совершенно не умел принимать искреннюю благодарность. Он к ней не привык.

Ротвейлеров в особняке теперь кормили только под моим надзором. Именно в такие моменты у меня щемило внутри, и я сдавливала его в объятиях и сама целовала в губы, а он от неожиданности не знал, как ему реагировать на мою радость. Иногда мне казалось, что он совершенно не знает, что значит просто чему-то радоваться или слышать, как человек от счастья плачет. От счастья, что ему помогли. Нет, он не был чудовищем. Но никто и никогда не говорил ему об этом. Он привык, что его боятся, ненавидят и считают монстром.





* * *


Я медленно открыла глаза и снова в наслаждении закрыла. Как же не хотелось вставать с постели, в которой его уже не было. Она вся пропахла его запахом, и мне хотелось нежиться в ней до самого его возвращения. Закрывала снова глаза и трогала губы кончиками пальцев, припухшие, чувствительные после его поцелуев.

— А ведь я раньше никого не целовал.

— Почему? — смеясь, уворачиваясь от поцелуев.

— Потому что я был уродлив, а потом я брезговал трогать их губы.

Едва он это сказал, я сама впилась в его рот губами, отыскивая языком едва заметные шрамы с внутренней стороны.

— Не верю, что ты мог быть уродлив.

— Ты не видела?

— Нет. Я не видела ничего ужасного и целовала бы тебя даже таким.

— Лгунья.

— А вот и нет. Человека любят не за внешность.

Он перестал смеяться и подмял меня под себя.

— А за что любят людей?

— Не знаю… нет ни одной причины, по которой один человек любит другого. Но любят не красивые глаза или губы. Любовь — это совокупность всего в человеке, когда сводят с ума даже недостатки. Это желание быть всегда рядом. Дышать с ним одним и тем же воздухом.

— Как красиво ты описываешь это чувство.

— Любовь не красивая.

Он смотрел на меня с интересом и гладил мои волосы по бокам от лица.

— Но она делает ослепительно красивым того, кого мы любим.

— А маленькая солнечная девочка, оказывается, очень умна.

— То есть раньше ты считал иначе.

— Ну а кем можно считать девушку, подписавшую контракт, не читая условий, и попавшую к сексуальному маньяку в рабство?

Теперь уже не улыбалась я.

— А я в рабстве?

— Конечно. У тебя ведь контракт.

И заставлял забыть, как меня зовут, своими наглыми ласками. Вот эти все мелочи… они заставили меня наивно поверить ему, заставили-таки оказаться той самой дурой… впустить его в свою душу, раскрыть для него сердце, чтобы он разодрал его на ошметки.

Но это будет потом. Когда я позволю себе и верить ему, и находить оправдание его поступкам, когда совершенно прощу ему все, что он со мной сделал. Да и как можно не простить того, кто прикасается к тебе двадцать четыре часа в сутки, шепчет на ухо грязные пошлые словечки, заплетает волосы, кормит по утрам со своих пальцев и ест с моих. Возит с собой на все приемы. В газетах уже начали пестреть заголовки, что у олигарха Огинского появилась молоденькая женщина совсем не его круга. Иногда мне эти газеты попадались в доме, и я с замиранием сердца смотрела на наши фотографии, где Роман то держал меня за руку, то закрывал собой от репортеров. Он закрывал, а мне как-то по-женски хотелось, чтоб все меня видели с ним, чтоб знали, что я его женщина, а он мой мужчина. Что я не его игрушка, которую прячут дома и играют в нее по ночам.