Пакт

– Доброе утро, Кузьма, – неизменно отвечал Карл Рихардович.

Было трудно определить не только возраст Кузьмы, но и его рост, цвет глаз, волос, черты лица. Он сутулился, подгибал колени. Зрачки тонули в глубоких глазных впадинах. Плоские щеки и раздвоенный тяжелый подбородок покрывала густая ржавая щетина. Никогда Карл Рихардович не видел Кузьму гладко выбритым или с нормально отросшей бородой. Зато усы свои Кузьма холил, красил в черный цвет, расчесывал специальной щеточкой, чтобы выглядели точно как у товарища Сталина.

Кузьма жил в пряничном домике, исполнял обязанности сторожа, истопника, уборщика, дворника. Под телогрейкой он всегда носил портупею, кроме пистолетной кобуры, к ремню была прицеплена кожаная сумка с набором слесарных инструментов.

Пока шли к крыльцу, доктор увидел в углу двора, под шиферным навесом, хлебный фургон и новенький шоколадный «бьюик». По широкой дороге, покрытой тонким слоем утреннего снега, тянулись следы нескольких пар ног, не только обутых, но и босых. По сторонам двери стояли два красноармейца в форме внутренней охраны НКВД.

– Вот, товарищи бойцы, доктора веду, – сообщил им Кузьма и осклабил в улыбке темные редкие зубы.

Бойцы ничего не ответили, скользнули по лицу Карла Рихардовича равнодушными взглядами, отвернулись.

Внутри дома слышались странные звуки. Мерное постукивание, поскрипывание, мычание. Карл Рихардович снял шапку, пальто, размотал кашне.

– Сегодня, это самое, троих доставили, – прошептал Кузьма, доверительно подмигивая и помогая надеть белый халат. – Везут их сюды, падл троцкистских, двурушников, прям как в санаторий, здоровьице проверяют, давленьице, рост-вес, сердечную деятельность. Какая же это сердечная? Вражеская их деятельность, едрена вошь. А тута им нате-извольте, ванна горячая, белье свежее, питание калорийное, все по высшему разряду, за их-то шпионство, понимаешь.

Звуки затихли, потом усилились, мычание переросло в однообразный унылый вой. Карл Рихардович направился к лестнице, хотел подняться на второй этаж, но Кузьма остановил его, взял за локоть.

– Не-е, товарищ доктор, приказано вам сюды, Григорь Мосеич велел вас весть сюды.

«Сюды» означало просторную комнату за широкой двустворчатой дверью, бывшую купеческую гостиную с изразцовой печкой, лепниной на потолке. В углу поблескивал вишневыми лаковыми боками рояль, рядом на этажерке стоял патефон. Рояль, этажерка, да еще оттоманка, обитая цветастым ситцем, остались от старых домовладельцев. Все прочие предметы обстановки были завезены год назад, зимой тридцать шестого, после тщательного ремонта здания.

Вдоль стены сверкали чистыми стеклами белые медицинские шкафы, рядом стояли столы: лабораторный с микроскопом, аптекарскими весами, спиртовками и операционный, новейшей модели, с рычагами регулировки высоты. Из-под него торчала больничная каталка, обтянутая клеенкой. Возле печки, за китайской ширмой, прятался канцелярский стол, довольно облезлый, с латунным овалом инвентарного номера.

Центральное место занимало зубоврачебное кресло, но бормашины при нем не было. В кресле полулежал длинный худой мужчина, одетый в нижнюю грязную фуфайку и подштанники. Руки и ноги, пристегнутые ремнями, дергались так сильно, что тяжелое кресло тряслось и скрипело. Корпус выгибался дугой, обритая голова прыгала на подголовнике. Мужчина выл, кричать он не мог, изо рта торчал кляп.

За канцелярским столом сидел маленький худощавый брюнет в белом халате, писал что-то, низко склонившись, не обращая внимания ни на мужчину в кресле, ни на вошедшего доктора. Длинная, густо смазанная бриолином челка свисала до кончика носа и подрагивала в ритме движения пишущей руки.

Дипломированный врач, выпускник Тифлисского медицинского института, пламенный большевик Григорий Моисеевич Майрановский еще недавно заведовал токсикологической спецлабораторией Всесоюзного института экспериментальной медицины (ВИЭМ). Лаборатория занималась изучением ядов и разработкой противоядий. Григорий Моисеевич обожал яды, знал о них все и пытался создавать новые, более надежные, удобные в применении, имитирующие картину естественной смерти и не оставляющие следов в организме.

Ему требовалась зарубежная научная литература, он бесстрашно совал свой нос куда не следует, вынюхивал подходы к сверхсекретным разработкам, которые вел сверхсекретный спецотдел НКВД. В результате был уволен с занимаемой должности, исключен из партии «за развал работы спецлаборатории и попытку получить доступ к секретным сведениям».

В ожидании неминуемого ареста Григорий Моисеевич успел настрочить жалобу в ЦКК, в которой откровенно поведал о своих специфических научных изысканиях. Из ЦКК последовал приказ немедленно восстановить тов. Майрановского в партии. Сотрудники НКВД явились к нему, но не арестовали, а пригласили работать в секретной «Лаборатории Х» при 12-м отделе.

Майрановскому выделили удобное здание, особнячок на 2-й Мещанской, который прежде использовался для конспиративных встреч с секретными сотрудниками. В качестве «лабораторного материала» Майрановский получал заключенных, приговоренных к высшей мере наказания.

Поставкой заключенных ведал Василий Михайлович Блохин, начальник Комендантского отдела административно-хозяйственного управления НКВД. Майрановский передавал ему в устной форме заявки. Блохин подбирал людей требуемого возраста и телосложения. Молодые, старые, худые, полные, здоровые, больные доставлялись в особнячок на 2-й Мещанской в полное распоряжение Майрановского. Когда они умирали, Блохин подписывал акт об исполнении приговора.

В ходе опытов Майрановский обнаружил, что некоторые вещества не убивают, а развязывают язык. Испытуемый болтает без умолку, не контролируя себя. Это вдохновило Григория Моисеевича на поиски «таблетки правды».

Заказчиками продукции, производимой Майрановским, были сотрудники Иностранного отдела. Совершенные яды требовались им для спецопераций за рубежом. Работа над созданием «таблетки правды» вызвала у них жгучий интерес, было решено предоставить в помощь Майрановскому опытного психиатра. Руководство ИНО остановило свой выбор на докторе Штерне.

– Опаздываете, товарищ Штерн, – произнес Майрановский, не поднимая головы. – Я буду вынужден сигнализировать руководству.

Карл Рихардович ничего не ответил, подошел к мужчине в кресле, вытащил кляп, приложил пальцы к запястью, стал считать пульс.

Майрановский поднялся из-за стола.

– Ну-ну, Карл, я пошутил. Обиделись? Опоздали вы всего на пять минут, просто я не люблю ждать, вы знаете, я страшно нетерпелив, когда чувствую близость заветной цели. Азарт ученого, вам ли не понять этого сладкого и мучительного чувства.

Ясные голубые глаза Майрановского смотрели в упор на доктора, тонкие бледные губы мечтательно улыбались.

«Челка, голубые глаза навыкате, не хватает чаплинских усиков, а так – одно лицо», – подумал Карл Рихардович и спокойно произнес:

– Близость заветной цели, азарт ученого, все это замечательно, только зачем вы человеку с разбитым носом сунули кляп в рот? Нос у него не дышит. Еще немного, он бы умер от асфиксии.

Больной жадно хватал воздух беззубым ртом. Пульс был бешеный, но конвульсии закончились. Тело обмякло, глаза закрылись. Доктор быстро пересек комнату, распахнул окно. Сухо затрещали бумажные ленты, которыми Кузьма заклеивал на зиму рамы, вздыбились и полетели на пол бумаги с канцелярского стола, приоткрылась и с грохотом захлопнулась дверь.

– Товарищ Штерн, что вы делаете? Меня продует! – в ужасе пискнул Майрановский.

– Ему нужен воздух, много воздуха, – доктор вернулся к больному, расстегнул ремни на запястьях, помассировал вспухшие кисти, приложил пальцы к шейной артерии.

Пульс немного успокоился. Лицо из багрового сделалось бледно-желтым.

– Вы меня слышите? – спросил доктор.

– Зачем? – пробормотал больной на выдохе. – Зачем подохнуть не дали?

Майрановский пытался закрыть окно, рама разбухла, он никак не мог втиснуть ее обратно.

– Простите, сработал рефлекс, наверное, я поступил неразумно, – прошептал Карл Рихардович на ухо больному.

– Так исправьте, пока не поздно. Не могу больше, – морщась, пробормотал больной. – Вколите мне что-нибудь, для вас пустяк, для меня огромное облегчение.


Майрановскому надоело возиться с рамой, он подошел к двери, громко позвал Кузьму. Тот явился мгновенно, окно закрыл на крючок, проворчал:

– Едрена вошь, заклейку содрали, теперь дуть будет, понимаешь. А чего это документы валяются? Документы государственные на полу, ну-ка я подберу.

– Не трожь, я сам! – рявкнул Майрановский. – Окно заклеишь сегодня же. Все, иди.

Пока Майрановский собирал бумаги, Карл Рихардович освободил от ремней ноги больного, повернул рычаг кресла так, чтобы опустилась спинка, прошептал:

– Отдохните, попробуйте поспать.

– Вечным сном… послушайте, меня все равно расстреляют, ну что вам стоит? Укольчик, и никаких мучений, – бормотал больной.

– Нет.

– Дайте пить, раз уж подохнуть не дали.

Карл Рихардович налил воды из графина, приподнял голову больного, поднес стакан к губам. Глядя, с какой жадностью он глотает, доктор подумал, что человек этот мог бы еще пожить, даже после всего, что с ним сотворили.

– Он по всем параметрам подходящий экземпляр, – сказал Майрановский. – Я испробовал на нем хлораль-скополамин[10], но, кажется, произошла передозировка.

– Подходящий экземпляр? – Карл Рихардович подошел к Майрановскому, встал у него за спиной. – Вы хотите сказать, что источник информации долго сидел в тюрьме, его там лишали сна, сломали нос, выбили зубы, кормили соленой рыбой и не давали пить?

Майрановский развернулся на стуле, снизу вверх уставился на доктора. Глаза казались огромными и хрустально прозрачными. Такие же глаза были у полоумного ефрейтора. Дело, конечно, не в цвете радужки, не в прозрачности и выпуклости. Просто из этих окошек глядит на тебя нечто непостижимое.

«Психиатрия – наука о душевных болезнях. Существа, у которых душа отсутствует, никакому изучению и лечению не поддаются, – подумал доктор. – Куда же девается душа у таких существ? Кажется, Данте пытался ответить. В одном из последних кругов ада обитают души тех, кто формально числится живущим на земле. „Он есть, и пьет, и спит, и носит платье…“»

Последнюю фразу, цитату из Данте, доктор пробормотал вслух, по-немецки. Майрановский молчал и продолжал смотреть на него не моргая, не двигаясь. Видимо, простой вопрос озадачил его, что-то сместилось в мозговом механизме.

– Источник информации, – спокойно продолжил доктор по-русски, – служит в каком-нибудь министерстве – обороны, экономики, неважно. Не мое дело, где он служит, но я знаю совершенно точно, что этот человек сыт, отлично высыпается, не искалечен побоями, не измотан болью. Вы, Григорий Моисеевич, повторяете все ту же методологическую ошибку. Прежде чем испытывать пилюли правды, необходимо привести человека в подобающий вид, а не пихать вашу дрянь дистрофику, полутрупу.

– Срочный заказ, – промямлил Майрановский. – Запасного подходящего экземпляра не нашли.

– Тем более странно, что вы чуть не угробили его.

– Я действую по инструкции!

Никаких инструкций не существовало. Похоже, это была одна из кодовых фраз. Как только Майрановский произнес ее, подвижность вернулась к нему, на щеках выступил легкий румянец, глаза заморгали, ноздри затрепетали. Мозговой механизм включился и заработал в нормальном режиме.

Больного перевели в лазарет, на второй этаж. Там в просторной чистой комнате стояли койки, на них лежали измученные полуживые люди. Доктору удавалось держать их у себя несколько дней. При помощи двух медбратьев, тоже из заключенных, Карл Рихардович лечил, мыл, кормил их. Препараты, разработанные Майрановским, он потихоньку подменял глюкозой, хлористым кальцием, физраствором, прочими безобидными снадобьями.

Ему ни разу не удалось сохранить человеку жизнь. Рано или поздно всех его подопечных убивали. Он не знал, правильно ли поступает, давая обреченным короткую передышку. Одни благодарили его, другие проклинали.





Глава пятнадцатая




Когда Маша вернулась из театра, дома никого не оказалось. Мама дежурила в больнице, папа после недельной командировки забежал домой, бросил чемодан и умчался на работу. Вася торчал у Валерки или опять где-то ловил шпионов. Она не успела раздеться, зазвонил телефон. Взяв трубку, она услышала голос Мая.

– Машка, прости, ты устала, и поздно уже. Ничего, если я зайду минут на двадцать?

Мая не было на репетиции. Маша не знала, что случилось, на всякий случай сказала Пасизо, что он заболел.

– У тебя голос простуженный, может, лучше я к тебе? Лекарства какие-нибудь принести?

– Я здоров, ко мне сейчас нельзя, соседи опять что-то празднуют. Ну, пустишь в гости?

– Конечно.

Маша повесила трубку, сняла шубу, разулась. Май звонил из будки в двух шагах от ее дома. Телефона в его подвале не было. Соседи праздновали что-нибудь почти каждый вечер. Напивались, орали, дрались. Случалось, вламывались в их комнату, требовали валокордин и пустырник, если не хватало водки, выгребали из аптечки все спиртовые настойки. Май отдавал им бабушкины лекарства, не драться же с ними. Уйти вечером из дома Май не мог, бабушка боялась соседей, когда они что-то праздновали, а когда бывали трезвы, боялась еще больше.

– Почему ты не вызовешь милицию? – однажды спросила Маша.

– Потому что мы с бабушкой ЧСВР, члены семьи врагов народа, живем в Москве на птичьих правах, и нам лучше не возникать.

– Не понимаю, как можно все это терпеть, – сказала Маша.

Сейчас она ни за что не задала бы такого идиотского вопроса, не произнесла бы высокомерного «не понимаю». Май и его бабушка тоже не понимали, но терпели.

Май позвонил в дверь через пять минут. Он был синий от холода, глаза припухли и покраснели.