Пакт

«Тюбингенский университет».

Илья понимающе кивнул.

Пока продолжалась переписка, они вели оживленную беседу о пользе физических упражнений на свежем воздухе, пеших прогулок и холодных обливаний по утрам.

Слуцкий спохватился, скомкал листок, сунул в карман. Илья пытался угадать, где начальник ИНО будет жечь эти бумажки? Наверное, дома, заперевшись ночью у себя в кабинете. Форточку откроет и простудится, бедняга, поскольку сильно вспотеет от волнения.





* * *


Маша проснулась от собственного крика «Мама!». Приснился очень скверный сон. На этот раз никаких вурдалаков, совершенно реальные люди в форме уводят маму В доме обыск, люди в форме потрошат книги. Папа и Вася сидят за обеденным столом неподвижно, сложив руки, как примерные школьники, и глаза у обоих закрыты. Мама в белом халате, в шапочке застыла в дверном проеме. Лица не видно, только смутный силуэт. Потом она исчезает, растворяется, вместо комнаты темный двор, вспыхивают фары «воронка». Вот тогда Маша и закричала и проснулась от собственного крика.

Было темно, фосфорные стрелки будильника показывали семь. Вася завертелся, забормотал тревожно:

– Что? Вставать? В школу опоздал?

– Спи, сегодня воскресенье, – прошептала Маша.

Она тоже могла бы еще поваляться, но боялась уснуть.

Вдруг вернется жуткий сон? Вчера вечером она всего лишь подумала, что мама могла бы попросить за бабушку Мая, только подумала, даже не произнесла этого вслух, ничего не обещала Маю, не пыталась поговорить с мамой, а уже страшно. Надо встать и хорошенько размяться. Станок и партерный экзерсис – отличное лекарство от кошмариков.

Она зажгла маленький ночник, на цыпочках подошла к шкафу. Домашний костюм для занятий состоял из маминой старой тенниски и папиных сатиновых трусов, преображенных в шаровары при помощи двух резинок. На ногах толстые вязаные гольфы. В их с Васей комнате папа смастерил для нее балетный станок между двумя окнами. Переодевшись, Маша встала к станку.

Привычные упражнения хорошо разогревали мышцы, но не спасали от мутного, тошнотворного страха. Маша вдруг отчетливо осознала, что страх этот живет в ней давно и все попытки отмахнуться, не думать приводят к обратному результату. Становится еще страшнее и тошнее. Нельзя врать себе. Надо попробовать разобраться, откуда взялся страх, настоящий он или придуманный и чего именно она боится.

У Маши осталось смутное, очень тревожное воспоминание. Ночь, папа и мама сидят на полу, между ними стопки книг и журналов, рядом цинковый тазик. Они быстро молча пролистывают страницы, некоторые выдирают, рвут в клочья, бросают в тазик. Ей было тогда двенадцать лет, она встала пописать, спросонья ничего не поняла, но почувствовала тревогу и напряжение родителей. Они оба вздрогнули и замерли, смотрели на нее испуганно, словно она поймала их на чем-то грязном, запретном. Она не решилась спросить, что они делают, зачем ночью рвут книги и журналы. Потом Катя Родимцева рассказала по секрету, что ее мама и дедушка точно так же ночью вычищали домашнюю библиотеку, уничтожали все, что имело отношение к Троцкому, – портреты, цитаты. Катя объяснила, что Сталин ненавидит Троцкого, выслал его, объявил врагом и если у кого-то дома найдут что-нибудь с ним связанное, посадят в тюрьму.

В училище на собраниях и на политчасе проклинали Троцкого и прославляли Сталина. Двенадцатилетняя Маша видела в этом всего лишь ритуал, вроде обязательной гигиенической процедуры. Обе фигуры, Троцкий и Сталин, были одинаково далеки, нереальны. Кто кому враг, кто кого ненавидит, Машу вовсе не волновало. Но после той странной ночи и Катиных объяснений ей впервые стало страшно. Она вздрагивала, когда слышала слово «троцкист». Кого угодно могли назвать троцкистом, и человек исчезал, это было как прикосновение волшебной палочки злой ведьмы. Раз – и тебя нет.

Она стала взрослой, и страх вырос вместе с ней. Он пронизывал всю жизнь, и его постоянной спутницей была ложь, она сопровождала страх, как высокая температура вирусную инфекцию. Мама однажды объяснила, что температура при гриппе – защитная реакция, организм борется с инфекцией. Но в данном случае ложь не боролась со страхом, наоборот, она его усиливала. Чем больше люди лгали, тем сильнее боялись, и лгали еще отчаяннее.

«Почему я все время думаю об этом? – спрашивала себя Маша, прижимаясь лбом к коленке высоко поднятой ноги. – Ну ведь можно же просто жить как все люди. А что значит – все? Кто они, эти все? Из людей, которых я знаю, нет, наверное, ни одного, кому не страшно, но говорить об этом нельзя. Так, может, и не нужно думать?»

Она плавно опустилась на прямой шпагат, наклонила корпус вперед, уперлась локтями в пол, лицо уложила в ладони, закрыла глаза и сказала себе: «Просто у папы и мамы такая работа, что приходится бояться».

Папа был засекречен, он конструировал военные самолеты. На вопрос «Кто твой папа?» Маша и Вася всегда отвечали: «Инженер». Обычно никто не задавал уточняющих вопросов. Мама тоже была засекречена, поскольку работала хирургом не в простой больнице, а в Кремлевской. Она никогда не рассказывала о своих пациентах, так же как папа никогда не рассказывал о своих сослуживцах и самолетах, которые конструирует.

В тишине отчетливо прозвучал хлопок входной двери. Часы показывали без десяти восемь. Мама в это время обычно возвращалась с дежурства. Маша на цыпочках побежала в коридор, но вместо мамы увидела Карла Рихардовича.

– Твой Май ушел, – доктор виновато развел руками. – Я уговаривал подождать, позавтракать, не послушал.

– Вот дуралей, – рассердилась Маша. – Мы же собирались сегодня вместе ехать в больницу. Ладно, надеюсь, вечером объявится.

Она еще раз поблагодарила Карла Рихардовича за то, что приютил на ночь Мая, и отправилась в душ. Когда вышла из ванной, часы показывали половину девятого. Папа и Вася уже встали, мамы не было.

– Наверное, какой-то экстренный случай, – сказал папа. – Давайте завтракать.

Маша сварила овсянку и чуть не выронила кастрюльку, пока несла в комнату, так сильно дрожали руки. Мамины сутки заканчивались в семь утра, она всегда возвращалась с дежурств не позже восьми. Тем более сегодня, в воскресенье, когда, наконец, вернулся папа, не могла она задержаться, любого экстренного пациента она передала бы утренней смене.

За завтраком Маша рассказала о бабушке Мая, потом Вася принялся рассказывать, как в школе ставят к юбилею Пушкина «Сказку о попе и о работнике его Балде».

– Я все выучил наизусть, я так хотел Балду играть, Нафталиниха обещала, а потом отдала Балду Сашке Нестерову.

– Нафталиниха – это кто? – спросил папа и в очередной раз покосился на часы.

– Лидипална, которая драмкружок ведет, от нее нафталином разит, ужас. Сашка слов не знает, он здоровенный, на голову выше всех в классе и на артиста Столярова похож, вот она ему Балду и дала. А мне зайца. У зайца вообще ни одного слова, только бегает вокруг моря, ну я что, на зайца, что ли, похож? Так хотел Балду или в крайнем случае подосланного бесенка, у него слов много. Я даже специально в словаре посмотрел, что такое полба. Помните, Балда говорит: «Буду служить тебе славно, усердно и очень исправно, в год за три щелка тебе по лбу, есть же мне давай вареную полбу». Сашка путается, вместо «полбу» все время повторяет: «вареную воблу». Никто не замечает, они сами текста не знают, ни Нафталиниха, ни Раисмихална, русичка. Только я знаю.

– И что же такое полба? – спросила Маша и взглянула на часы.

Без двадцати десять. Папа поймал ее взгляд, нахмурился, еле заметно помотал головой, что означало: «Не паникуй, успокойся».

– Полба это злак, из него делают крупу вроде пшена, из крупы кашу варят, – объяснил Вася и вдруг спросил: – А где мама?

И папу, и Машу вопрос застал врасплох.

– Сейчас придет, – сказала Маша. – Кому еще чаю?

– Позвоню в ординаторскую, выясню, в чем дело, – сказал папа и вышел в коридор.


– Маня, я боюсь, – прошептал Вася, когда они остались одни.

– Чего ты испугался? Еще десяти нет, ну немного задержалась мама на работе, подумаешь, как страшно!

Папа вернулся, сказал, что в ординаторской никто ничего не знает. Пришла новая смена, мамы на работе нет. Он допил свой остывший чай и сердито обратился к Васе:

– Что ты сидишь? Собери посуду, отнеси на кухню. Будешь молодец, если еще и вымоешь тарелки.

– Почему я? – проворчал Вася. – Мне уроки делать и роль учить.

– Ты же сказал, заяц только бегает вокруг моря, а слов у него никаких нет, – напомнил папа.

– Да, а вдруг Нафталиниха передумает и даст мне Балду?

Посуду он все-таки собрал, ушел на кухню.

– Пап, может, подождем еще два часа и позвоним в милицию? – предложила Маша, когда они остались вдвоем.

– Бесполезно, – чуть слышно ответил папа.

Маша обняла его, уткнулась лбом ему в плечо и прошептала:

– Папочка, пожалуйста, не говори так.

– Ну что ты, я совсем другое имею в виду, – он погладил ее по волосам. – В милицию надо не звонить, а идти, писать заявление, я это имею в виду, ты просто неправильно меня поняла, Манечка, и вообще нет никаких оснований для паники. Просто я очень соскучился по маме, поэтому нервничаю немного. Не обращай внимания.

На кухне что-то грохнуло и зазвенело. Вася разбил тарелку.

– Ну вот, к счастью. Все будет хорошо, – сказал папа и ушел курить на лестничную площадку.

– А вдруг ее арестовали? – шепотом спросил Вася, пока они сметали осколки.

– Прекрати, с ума сошел? За что, интересно, ее могут арестовать? – Маша убрала веник и совок, залила кипятком посуду в тазике.

– Не знаю. Могут. И ее, и папу, – продолжал шептать Вася. – У кого должность, всех берут. Товарищ Сталин сказал, у нас незаменимых нет.

– Это он сказал, чтобы укрепить дисциплину и повысить производительность, – парировала Маша. – А еще он сказал: «Жить стало лучше, жить стало веселей». То есть очень скоро Советская власть окончательно победит всех врагов и аресты закончатся, некого будет арестовывать.

– Он это давно сказал, а врагов больше и больше, вот у Борьки Терентьева отца взяли, и у Кольки Казаченко, и еще Чеснок исчез, взяли за агитацию с пропагандой.

– Кто такой Чеснок?

– Завуч, Чесноков Семен Иваныч. Он точно никакой не враг, зуб даю, не враг он, в гражданскую был красный командир, вместе с Фрунзе воевал. А директрису, Инфузорию Туфельку, еще давно взяли, она, конечно, противная была, но какая разница? Ее арестовали потому, что у нее должность. И у Чеснока должность. Машка, я не понимаю, ведь мы живем в самой счастливой и справедливой стране в мире, так?

– Да, конечно.

– Ну а тогда почему?

Маша не могла сказать брату ничего утешительного. Запас утешений иссяк. Вася был слишком взрослый, чтобы рассказывать ему сказки, и слишком маленький, чтобы принять честный ответ: «Я сама ничего не понимаю, мне тоже страшно».

– Потому что время такое. Война в Испании, фашизм, Гитлер, – беспомощно лопотала Маша. – И вообще ты все преувеличиваешь. Может, эта твоя Инфузория теперь в РОНО служит, и Чеснок просто перешел на другую работу, никто их не арестовывал.

– Ага, как же! Все в школе знают, что их взяли. У Инфузории сын Генка в седьмом классе учился, он тоже исчез. А Чеснок жил в квартире, где Валерка, и Валерка сам видел, как за ним пришли.

Они перемыли посуду, вернулись в комнату. Часы показывали без четверти одиннадцать.

– Это все из-за твоего Мая! – вдруг выпалил Вася. – У него родители репрессированные, он в Москве незаконно живет, и не надо было его домой к нам пускать!

– С ума сошел! Что ты несешь? – Маша не сдержалась и шлепнула брата по щеке.

Шлепок получился совсем легкий, но Маша никогда прежде никого не била по лицу и представить не могла, что на такое способна. От стыда и ужаса у нее пересохло во рту.

– Васенька, прости, я не хотела, прости, маленький, но ты сам виноват, ты ужасные вещи говоришь. При чем здесь Май? У него беда, бабушка заболела, я не могла его выгнать, он мой партнер, мой друг. Ну хочешь, ударь меня, дай сдачи.

Вася ничего не ответил, залез в угол между буфетом и родительской кроватью, где хранились в ящике его старые игрушки, высыпал на пол оловянных солдатиков и принялся выстраивать их в шеренгу. Маша ушла за перегородку, открыла заложенный в середине том Тургенева, попыталась читать, но не смогла, нашла в шкафу мешок с вязанием, уселась на кровать. Однообразные движания спицами успокаивали, слегка убаюкивали, притупляли тревогу. Но глаза то и дело прилипали к циферблату. Минутная стрелка сошла с ума, бежала по кругу со спринтерской скоростью. Только что было одиннадцать, теперь половина двенадцатого. Вася увлеченно возился со своими солдатиками, к которым не прикасался последние года два. Папа то застывал у окна, смотрел во двор, то усаживался за стол, шуршал газетой, но тут же вскакивал, уходил курить на лестницу.

Взглянув на часы, Маша вздрогнула, упустила петлю. Час дня. В очередной раз хлопнула входная дверь. Через минуту в комнату вошел папа и сказал:

– Мама вернулась.

У нее были красные глаза. Пройдя несколько шагов, она опустилась на коврик у буфета, села, поджав ноги, посмотрела снизу вверх и вдруг засмеялась.

Смех звучал странно, мама смеялась и мотала головой.