Пакт

Немного согревшись в салоне, она вдруг поняла, что впервые нарушила одну из заповедей Бруно – приехала на встречу с агентом на своей машине. Новенький сине-голубой «порш», подарок милого Франса, бросался в глаза на серых берлинских улицах.

«Может, поэтому никто не пришел?» – спросила маленькая Габи тревожно и виновато.

«Ерунда! Я оставила машину достаточно далеко. Никто не пришел потому, что вся необходимая информация печатается в газете „Правда“,» – ответила взрослая Габриэль и завела мотор.

В пустой квартире заливался телефон.

– Добрый день, можно отправлять к вам рассыльного? – произнес незнакомый женский голос, писклявый и сердитый.

– Какого рассыльного? Кто говорит?

– Я звоню вам три часа подряд, никто не отвечает. Вы, наконец, готовы получить заказ? – пищала трубка.

– Какой заказ? Я не понимаю…

– Фрейлейн Габриэль Дильс, Кроненштрассе, дом четырнадцать, квартира… – не унимался противный телефонный голос.

– Да, это я. Но я ничего…

– Вы заказали пирожные в кондитерской «Жозефина».

– Жозефина, – эхом отозвалась Габи.

– Пирожные будут вам доставлены в ближайшие полчаса, извольте предупредить консьержа.

На том конце положили трубку. Габи медленно опустилась на коврик в прихожей, просидела так несколько минут, пытаясь унять слезы и смех, успокоить разбушевавшееся сердце.

«Жозефина… твоя Жозефина… нежно любящая тебя…»

«Между прочим, он забыл добавить „Гензи“, это может оказаться случайным совпадением», – заявила маленькая Габи.

«Совпадение? Нет! Я не заказывала никаких пирожных, и он вовсе не должен ничего добавлять. Жозефина – Жозеф – Джо – Ося… А что такое Гензи?»

«Кажется, так звали хозяина пансиона в Копенгагене».

«Ну да, конечно. Чудесный пансион, добрейший господин Гензи. Мы с Осей в первый раз решились остаться вместе на всю ночь, и потом, через месяц, в Зальцбурге, когда гостиничный портье передал мне записку от некой Жозефины Гензи, я сразу поняла…»

«И полетела в кондитерскую у ратуши, не заметив, что следом полетел фотограф из газеты „Ангриф“. Куда вы бежите, фрейлейн Дильс? Позвольте вас проводить… Благодарю вас, это ни к чему, у меня важная деловая встреча…»

Габи тогда здорово перенервничала. Болван фотограф никак не отставал, вошел вместе с ней в кондитерскую, заявил, что мечтает о чашке кофе и пирожном. Был ли он осведомителем гестапо или пытался ухаживать, не имело значения. Он ни за что не должен был увидеть, с кем встречается фрейлейн Дильс.

Оглядев зал, Габи с облегчением обнаружила, что Оси еще нет, и хотела поскорее уйти. Пока она сочиняла более или менее достоверную легенду для фотографа, как-то объясняющую ее странное поведение, ее окликнул по имени хрипловатый женский голос. В дальнем углу, за столиком, сидела незнакомая пожилая дама, смотрела на Габи поверх массивных очков в толстой роговой оправе и приветливо махала рукой. Фотограф, ничуть не смущаясь, сел к ним за столик.

Габи с ходу сочинила, что фрау Жозефина Гензи – мастерица и знаток старинной рунической вышивки, которой очень интересуются читательницы «Серебряного зеркала».

– Так и знал, что за тобой кто-нибудь увяжется, – сказала Жозефина мужским голосом, когда удалось, наконец, отделаться от фотографа. – Придется тебе провести ночь в моем тихом домике, арийское руническое рукоделие имеет долгую и сложную историю, за пару часов не расскажешь, к тому же домик мой далеко от города, на высокой горе, и спускаться в темноте опасно.

Воспоминание о зальцбургском приключении вызвало очередной приступ смеха до слез. Габи стало жарко. Она сняла шубку, повесила на вешалку, вышла на лестничную площадку и спустилась вниз, оставив дверь открытой.

По случаю воскресенья дежурил самый пожилой из консьержей, однорукий ветеран, который никогда не снимал своей капральской формы. Габи старалась поддерживать с консьержами хорошие отношения, знала каждого по имени. Они сообщали хозяину дома обо всех, кто приходил к жильцам, а хозяин докладывал в районное отделение гестапо.

– Отто, я жду посыльного из кондитерской, пропустите, пожалуйста, – она улыбнулась и добавила доверительным шепотом: – Иногда так хочется сладкого, не могу отказать себе, а ведь надо беречь фигуру.

– Фрейлейн, мне бы ваши заботы, – вздохнул капрал.

Звонок в дверь прозвучал минут через пятнадцать. На пороге стоял мужчина с картонной коробкой, перевязанной розовой лентой. Потертая кожаная куртка на меху, кожаный теплый шлем, надвинутый до глаз, штаны цвета хаки, длинный белый шарф грубой вязки, толстые полосатые гетры, высокие армейские ботинки. Он был похож на пижона-авиатора, вовсе не на посыльного. Под носом чернели фюрерские усики.

– Кондитерская «Жозефина», ваш заказ, фрейлейн Дильс, – произнес он тем же сердитым писклявым голосом, что звучал в трубке. – Позвольте войти?

Она не успела ответить. Он переступил порог, поставил коробку, захлопнул дверь и начал целовать Габи, при этом снимая с себя куртку, с нее жакет. Когда он расстегнул пуговицу на поясе ее юбки, она фыркнула и спросила:

– Что вы себе позволяете, господин посыльный?

– Фрейлейн, вы правы, – пробормотал он своим нормальным голосом, – приличные посыльные так себя не ведут…

Они опять стали целоваться.

– Где ты снял номер? – прошептала Габи.

– В «Дортмунде», на Каштаненплац.

– Но я не смогу туда прийти…

– Ты туда и не пойдешь, ты спустишься вниз, дашь консьержу эту перчатку и скажешь: господин трам-пам-пам, посыльный из кондитерской забыл свою перчатку, если он вернется, будьте любезны, передайте ему. Хорошо, фрейлейн Дильс, обязательно передам, ответит он. Спасибо, господин трам-пам-пам, скажешь ты и положишь на его столик вот эти монетки. Он трогательно поблагодарит тебя…


– Ося, ты что? – Габи отступила на шаг, испуганно уставилась на него. – Допустим, он поверит, что не заметил, как ты вышел. Но потом тебе придется выйти по-настоящему.

– Что-нибудь придумаем. Я слишком соскучился, а в этом городе уже не осталось мест, где нам сдадут комнату без документов, под вымышленными именами.

Он был прав. Встречаться в Берлине стало практически невозможно. Габи узнавали. Семитская внешность Оси вызывала усиленное внимание, ему то и дело приходилось предъявлять удостоверение сотрудника МИД Италии.

– Как ты проскользнешь, как? Он примет тебя за вора и вызовет полицию.

– Почему за вора?

– Да потому! Если я принесу перчатку, значит, от меня ты вышел, верно?

– Мг-м.

– Но на самом деле не вышел, остался в доме! Зачем? Чтобы залезть в чью-то квартиру. Именно так поступают воры. Консьерж трам-пам-пам – это капрал Отто, он старый, но бдительный, дорожит своим местом, боится, что хозяин уволит его, и старается изо всех сил.

– Утром будет дежурить другой трам-пам-пам, ты спустишься, скажешь, что у тебя засорилась раковина, он отправится за слесарем, я быстро проскользну. Все, иди. Нет, подожди, – Ося вытащил платок и принялся вытирать ей лицо.

Она взглянула в зеркало и увидела, что весь черный грим которым были нарисованы усики, размазался по ее щекам и подбородку.

Капрал Отто дремал, уронив голову на единственную руку. Услышав, что посыльный прошел незамеченным, он испугался так, что Габи стало жаль старика.

– Не может быть, нет, я никогда не сплю на дежурстве, я вот как раз подумал, почему этот посыльный так долго не выходит, хотел даже подняться к вам, узнать, все ли в порядке.

– Разумеется, все в порядке, иначе и быть не может, – Габи улыбнулась. – Когда вы дежурите, я чувствую себя в полной безопасности.

Три марки окончательно его утешили.

Вернувшись, она услышала шум воды. Ося принимал душ. Ни о чем больше не думая, Габи разделась и залезла к нему в ванну.





* * *


В половине восьмого утра позвонил помощник Майрановского, аспирант Института тонкой химической технологии Филимонов.

– Товарищ Штерн, срочно явитесь, безотлагательно требуется ваше явление, я извиняюсь, присутствие ваше, срочно, государственной важности.

Филимонов тяжело дышал, запинался, говорил слишком быстро и слишком долго. Аспирант пил и страдал по утрам похмельем. Карл Рихардович ответил, что придет через полчаса, но аспирант как будто не услышал, продолжал тарабанить:

– Срочно, товарищ Штерн, экстренный случай, поторопитесь быстрее, товарищ Штерн, государственной важности.

– Через полчаса, – повторил доктор и бросил трубку.

Вызов был неожиданный и не имел никакого смысла, доктор и так собирался идти в пряничный домик, в последнее время он бывал там ежедневно. Зеркальный уродец уже не появлялся каждое утро, давал небольшие передышки. Но сегодня возник и заговорил необыкновенно бодро, энергично, словно успел отдохнуть, набраться сил:

– Поздравляю, герр доктор, ты стал незаменимым, без тебя не могут обойтись. Они без тебя, а ты без них. Наконец ты освободился от сантиментов и научился рассуждать здраво. Чем научная работа в «Лаборатории Х» отличается от прочих медицинских исследований? Наука требует жертв. Любое новое лекарство должно пройти стадию испытаний, не только на животных, но и на людях. Ты можешь возразить: одно дело, когда это лекарство и цель эксперимента – лечение болезней, и совсем другое, когда это яд и цель – убийство. Но разве цель оправдывает средства? Каждое лекарство может стать ядом, и каждый яд лекарством. Где граница? И почему бы тебе самому не продегустировать продукцию товарища Майрановского?

Предложение звучало соблазнительно, пожалуй, слишком соблазнительно, чтобы отнестись к нему всерьез. Зачем отнимать у палачей их работу? Каждый должен заниматься своим делом. Доктор не сомневался, рано или поздно товарищи из НКВД его прикончат.

Он часто вспоминал слова молодого итальянца Джованни Касолли, который не дал ему прыгнуть за борт и утонуть в Балтийском море холодной осенней ночью 1934 года:

«Вы хотите избавиться от боли, я понимаю, но, поверьте, это самый неподходящий способ из всех возможных. Вы просто заберете ее с собой, и она будет мучить вас вечно».

Итальянец, шпион, приятель Бруно наверняка много врал, как положено шпиону. Однако те его слова не были ложью хотя бы потому, что истина никому не известна. Это вопрос веры и чувства. Доктор верил и чувствовал, что если однажды не выдержит, последует совету зеркального жителя, придется забрать с собой уже не только боль. Багаж окажется куда тяжелее, чем мог быть тогда, осенью 1934-го.

Карл Рихардович медленно шел сквозь мягкий утренний снегопад, до бетонного забора осталось меньше ста шагов. Всякий раз, когда он нырял в узкий проход между забором и глухой стеной соседнего дома, наваливалась лютая тоска. Рука наливалась свинцом, немели пальцы, требовалось неимоверное усилие, чтобы поднять ее, дотянуться до кнопки звонка у калитки. В голове оглушительно хихикал зеркальный житель:

– Наука требует жертв, работа есть работа, действуйте согласно инструкции, во имя великой цели, следуйте неуклонно генеральной ленинско-сталинской линии партии большевиков! Добро пожаловать в ад, дорогой коллега!

Но стоило подняться на второй этаж, войти в лазарет, зеркальный житель затыкался. Над умывальником висело зеркало, в котором злобный старикашка почему-то никогда не возникал.

Доктор обрабатывал раны, менял повязки, ставил капельницы, кормил, мыл, выносил судна, выдумывал очередное вранье, чтобы подольше продержать у себя больных, писал липовые наукообразные отчеты для руководства ИНО. Удивительно, как до сих пор никто не заподозрил подвох, не догадался, чем занимается в своем лазарете доктор Штерн?

Санитары, приставленные к нему в помощь, резались в карты или валялись пьяные. Аспирант Филимонов туго соображал с похмелья. Майрановский пил лишь за компанию, очень умеренно, алкоголь на него не действовал. Он был тяжелый наркоман, просто вместо морфия и кокаина употреблял человеческие мучения, наркотик, самый сильный из всех существующих.

Обитатели пряничного домика слабели и угасали очень быстро, каждый по-своему. Ассистент Майрановского, студент-биолог Терентьев принял дозу цианистого калия, предназначенную очередному подопытному смертнику. Санитар из заключенных Вейншток, фельдшер по образованию, живший при лаборатории, допился до белой горячки и повесился.

Майрановский со своими подручными замучил и убил множество людей, но призраки убитых никогда не являлись убийцам. Зато их постоянно беспокоили призраки тех, кто работал в их команде и покончил с собой. Когда хлопали двери, дымили печи, скрипели половицы, обитатели пряничного домика обсуждали, кто на этот раз шалит, Терентьев или Вейншток. Кузьма, аспирант Филимонов, сам Майрановский, яростный материалист, не сомневались, что их бывшие товарищи-самоубийцы слоняются по дому, портят электропроводку и лабораторное оборудование. Терентьев таскает опытные препараты, Вейншток покушается на веревки, провода, рвет простыни.

«А что, если весь персонал во главе с Майрановским окончательно свихнулся? – подумал доктор. – Бегают по комнатам, ловят привидений. Филимонов пришел утром, испугался, решил вызвать психиатра, вот и позвонил мне».