Палач из Гайд-парка

Эмили смущенно отвернулась к окну.

– Вчера я была на официальном обеде, – начала она, разглядывая великолепный цветной узор гардин, и вдруг умолкла. Все, что она собиралась сказать матери, вдруг показалось таким мелким и ничтожным… Она тщетно подбирала нужные слова.

– Да, я слушаю тебя. – Кэролайн поднялась повыше на подушках и села на кровати. – Ты кого-то встретила там и это очень важно?

– О, нескольких персон. Но одну из них ни в коем случае нельзя назвать важной.

Кэролайн нахмурилась, но она была терпелива и не торопила дочь.

– Важно то, что она сказала, – наконец выпалила Эмили. – Это была леди Малмсбери, если ты хочешь знать…

– Мать Селины Корт? – На лице Кэролайн было удивление. – Кстати, ты давно видела сэра Джеймса? Когда-то это был довольно приятный мужчина, не так ли? Теперь ты бы его не узнала. Растолстел, появилось брюшко, и стал лысеть. Я всегда считала, что Селина заслуживала лучшей партии, но Марии Малмсбери не терпелось поскорее сбыть ее с рук.

– Да, он никогда мне не нравился, – согласилась Эмили, несколько овладев собой. – Леди Малмсбери сказала мне, что видела тебя у театра водевилей в странном наряде – шелковый тюрбан и платье, как она выразилась, без намека на талию. С тобой были еще Джошуа Филдинг и другие актеры. Вернее, ей показалось, что, возможно, это была ты. Однако я сразу поняла, что она хотела сказать. Это, бесспорно, была ты.

– Да, мы отлично провели вечер, – оживилась Кэролайн, и глаза ее заблестели от приятных воспоминаний. – Было так весело. Никогда не думала, что некоторые из легких песенок так хорошо запоминаются. Я давно так не смеялась. А смех, как ты знаешь, полезен. От смеха лица людей поразительно меняются.

– Но шелковый тюрбан, мама! – патетически воскликнула Эмили.

– Ну, и что такого? Шелк – это великолепнейшая ткань, а тюрбан всем к лицу.

– Но тюрбан, пойми, мама! А платье? Если ты решила выйти в свет, то могла бы одеться соответственно. Даже эстетствующие модницы давно отказались от экстравагантности.

– Моя дорогая Эмили, я не собираюсь позволить Марии Малмсбери указывать мне, что носить, в каком обществе появляться и какие театры посещать. А от твоих эстеток меня тошнит. Я очень люблю тебя и Шарлотту, но не позволю вам ставить мне какие-либо условия. – Она ласково дотронулась до руки дочери. – Если я чем-то огорчила вас и вам стыдно за меня, я очень сожалею, но в недалеком прошлом, дорогая, ты тоже доставляла мне немалое огорчение, и не раз. Например, чего стоили твои попытки вмешиваться в сыскную работу Томаса.

– Ты сама в этом участвовала, мама, – возмутилась Эмили. – Всего шесть месяцев тому назад! Как ты можешь…

– Я знаю, – перебила ее Кэролайн. – И если обстоятельства сложатся так, я снова это сделаю. Жизнь показала, что тогда я была не права, стыдясь этого. Придет время, и, возможно, ты тоже поймешь, как ошибаешься сейчас.

У Эмили вырвался вопль отчаяния.

– И это все, что тебя беспокоит, дорогая? – ласково спросила Кэролайн.

– Ради бога, мама, разве этого мало? Моя мать бывает в обществе актера вдвое моложе ее и совершенно не беспокоится о том, как это губительно для ее репутации! Ее видят на Стрэнде в экстравагантных одеждах…

– Ну, знаешь, милочка, чем больше я отпугну респектабельных ханжей от избирательных урн, тем больше будет шансов у нереспектабельного люда проголосовать за Джека, – весело рассмеялась Кэролайн. – Будем надеяться, что их больше, чем ханжей. Но если ты хочешь, чтобы я сидела дома и носила одежду цвета королевского пурпура, боюсь, я не пойду на такие жертвы, как бы мне ни хотелось, чтобы Джек победил.

– Я думаю не о Джеке. Я думаю о тебе, мама, – запротестовала Эмили, и была искренней, ибо мало верила в победу мужа на выборах. – Что будет с тобой, когда все кончится? Ты думала об этом?

Радость исчезла с лица Кэролайн, и Эмили увидела, какой беззащитной могла быть ее мать. Ей вдруг захотелось обнять ее, как обиженного ребенка.

– Став старой и одинокой, я сохраню прекрасные воспоминания о времени, когда я была счастливой, когда меня любили, хоть я и знала, что это всего лишь краткий миг счастья. – Кэролайн произнесла эти слова очень тихо, опустив глаза на розовое одеяло. – Я познала радость общения и дружбу, какие достаются не каждой женщине, и мои воспоминания не будут горькими. – Она подняла глаза на дочь. – Вот что будет со мной потом. Я не впаду в отчаяние и не заставлю вас с Шарлоттой выслушивать мои жалобы и утирать мне слезы. Тебя устраивает такой вариант?

К своему удивлению, Эмили увидела в глазах матери слезы.

– Нет, мне… мне будет так жаль тебя… – Дочь хлюпнула носом и стала безуспешно искать носовой платок.

Кэролайн вытащила свой из-под подушки и протянула его дочери.

– Такова цена любви, девочка, – сказала она тихо. – Обычно ее платят родители за любовь к своим детям, а иногда бывает наоборот. Единственное спасение – это любить не так сильно, чтобы потом не страдать. Но это означало бы, что какая-то часть тебя должна умереть.

Долгий вздох Эмили был похож на стон. Она ничего не могла сказать в ответ, да это и не требовалось.

– Расскажи, как проходит избирательная кампания. – Кэролайн осторожно взяла из рук дочери свой носовой платок. – А как новый дом Шарлотты, ты была там?

– Да, сейчас он выглядит ужасно. Но я уже представляю, каким красивым он будет – ведь в него столько вложено, по крайней мере, сто фунтов, а возможно, и все двести. – Она принялась оживленно рассказывать матери о новом доме сестры.

Спустя полчаса, когда она собралась уходить, Эмили в холле встретилась с бабушкой. Старая леди была во всем черном. Овдовев, она носила только черное, ибо считала, что вдова всегда должна оставаться таковой. Тяжело опираясь на палку, бабушка молча ждала, когда ее внучка спустится с лестницы, и лишь когда нога Эмили ступила на паркет холла, она заговорила.

– Итак, – сказала она недобро, – ты навестила свою мамочку. Ее спальня похожа на комнату уличной девки дешевого пошиба! Она сошла с ума, хотя никогда им особенно и не отличалась. Лишь бедняга Эдвард, пока был жив, умел заставить ее держаться в рамках и сохранять хотя бы видимость достоинства. Бедняга, должно быть, перевернулся в гробу. – Старуха сильно ударила палкой о пол. – Мне кажется, я более не могу находиться в этом доме. Это выше моих сил. Я переезжаю к тебе. – Ее всю передернуло от негодования, когда она окинула взглядом холл. – О том, чтобы переехать к Шарлотте, не может быть и речи. Я никогда этого не хотела. Она вышла замуж за человека ниже себя. Я не могу с этим примириться.

Эмили остолбенела от неожиданности.

– И это все из-за того, что мама заново окрасила спальню? – Голос Эмили был полон удивления. – Если вам не нравится, не заходите туда.

– Не будь глупой! – Старая леди резко повернулась к ней. – Ты думаешь, она сделала это для себя? Она надеется пригласить его к себе. Это так же бесспорно, как нос на твоем лице.

Эмили в это время думала лишь об одном: она не сможет жить в одном доме с бабушкой. Даже в таком огромном доме, как особняк Эшвордов, им со старой леди будет тесно.

– Я не могу оставаться в доме, открытом для скандалов и аморальности, – горячилась старая леди, повышая голос до крика. – Не думала, что на старости лет доживу до такого позора. – Ее маленькие, как черные бусинки, глаза метали искры. – Все это сведет меня в могилу.

– Ерунда! – не выдержала Эмили. – Ничего страшного не произошло и не произойдет. – Она сама не очень-то верила в то, что говорила, и поэтому избегала взгляда бабушки.

– Не груби мне, девочка! – Бабушка так грозно стукнула палкой о пол, что железный наконечник оставил царапину на паркете. – Мои глаза все видят; я не слепая и не могу не заметить, когда женщина начинает дурно себя вести под моей крышей.


– Но это не ваша крыша, бабушка. Это мамин дом. И в нем нет дурно ведущих себя женщин.

– Не забывай, с кем ты говоришь, девочка, – сердито оборвала ее старуха и, поскольку Эмили уже направилась к двери, грозно остановила ее: – Нет, изволь выслушать меня. Откуда в тебе эта дерзость, хотела бы я знать?

– Но мы уже обо всем поговорили, бабушка. Я должна спешить домой, и к тому же у меня масса общественных обязанностей.

Старая леди разразилась гневной тирадой, еще раз стукнула о пол палкой и, повернувшись, ушла в свои комнаты. Эмили воспользовалась этим и быстро покинула дом.



Она ничего не сказала Джеку о своем визите к матери. Ему совсем ни к чему знать об этом, а сообщение о намерении бабушки поселиться в их доме, даже предположительное, было бы достаточным предлогом, чтобы отвлечь его мысли от главных дел.

Вместо этого она поспешила в детскую. Появление ее там было неожиданным и произвело переполох. Пожилая няня маленькой Эви, державшая на руках уже засыпавшую девочку, была напугана. Горничная Сьюзи, складывавшая белье, выронила его из рук, юный Эдвард, не доев свой рисовый пудинг, без разрешения встал из-за стола.

– Мама! – с громким криком бросился он к ней. – Мама, я все выучил о Генрихе Шестом, что было задано на сегодня. Ты знаешь, у него было восемь жен, и всем он отрубил голову. А королева Виктория тоже отрубит голову принцу Альберту, когда он ей надоест? – Он стоял перед матерью, выпрямившись, стройненький и тонкий, с сияющими от возбуждения глазами; светлые, как у матери, волосы падали ему на лоб. Он был одет в белую рубашку с широким отложным воротником и темные в полоску штанишки. Мальчик переступал с ноги на ногу от нетерпения поскорее услышать мнение матери. – Правда, здорово?

– Ничего хорошего в этом нет, дорогой, – ответила несколько огорошенная Эмили и ласково дотронулась до его плеча. Ей хотелось обнять сына, прижать его к груди, но она знала, что он рассердится. Все это Эдвард считал ненужными нежностями не по его возрасту и с трудом соглашался на родительский поцелуй перед сном, лишь бы не огорчать отца и мать.

– Во-первых, это был король Генрих Восьмой, – поправила его мать. – У него было шесть жен, и не всем он отрубил голову.

Мальчик был разочарован.

– Да? А что он сделал с теми, что остались?

– Одна умерла, со второй и даже, кажется, с третьей он развелся, а последняя жена пережила его.

– Но остальным он все же отрубил голову?

– Кажется, да. А какие у тебя были еще задания, кроме истории?

– Сложение и география.

Из детской спальни вышла гувернантка мисс Робертс. Она была дочерью священника, аккуратная, некрасивая, почти тридцатилетняя девушка, без всякой надежды выйти замуж. Ей самой приходилось заботиться о себе и зарабатывать на жизнь. Так она стала гувернанткой. Эмили была довольна ею и надеялась, что придет время, и мисс Робертс будет учить малышку Эви.

– Добрый день, – поздоровалась с ней Эмили. – Мой сын хорошо учится?

– Да, миссис Рэдли. – Гувернантка улыбнулась краем губ. – Хотя больше запоминает дворцовые интриги и сражения, чем законы и договоры. Но я думаю, что в этом ничего плохого нет. Я сама любила королеву Елизавету.

– И я тоже, – согласилась Эмили.

Эдвард нетерпеливо посматривал то на одну, то на другую, но был слишком хорошо воспитан, чтобы прервать их беседу.

– Ты не доел свой пудинг, – наконец сказала ему мисс Робертс.

– Он уже холодный.

– И кто в этом виноват? – Мисс Робертс была неумолима.

Эдвард решил было возразить, но, увидев лицо гувернантки, передумал. Спорить и проиграть – недостойно, особенно проиграть женщине, а как юный виконт, он относился очень серьезно к вопросам собственного достоинства, что было весьма важно для семилетнего мальчугана, воспитываемого в основном женщинами. Он невозмутимо проследовал к столу, сел на стул и взял ложку.

Эмили и мисс Робертс с улыбкой обменялись взглядами. Горничная с охапкой чистого белья ушла в детскую спальню. Эмили повернулась к няньке и протянула руки к ребенку.

– Она только что уснула, бедняжечка, – запротестовала нянька.

Это была крупная, излучавшая добродушие женщина, уже в молодости ставшая кормилицей. Она брала младенцев из благородных семей к себе домой, где выхаживала их и кормила грудью до годовалого возраста, а иногда и дольше, чтобы потом вернуть их в детские под опеку нянек и горничных, а позже – гувернанток и учителей. Больше всего она любила трехлетних детишек и часто к кому-нибудь из них привязывалась так крепко, что расставалась с ними крайне болезненно. Она понимала, что не может отказать Эмили. Мать хотела подержать свое дитя в руках, почувствовать тяжесть его тельца, погладить по нежной кожице, вглядеться в крошечное личико. Эмили продолжала ждать с протянутыми руками.

Нянька знала, что спорить бесполезно и безрассудно, поэтому поднялась и протянула Эмили ребенка.

Эви не шелохнулась, переходя из рук в руки. Получив ее, Эмили стала ее легонько покачивать. Прошло несколько минут. Нянька, отвернувшись, чем-то занялась, хотя, по правде, делать ей было нечего. Эмили погладила золотистые волосики девочки, наконец разбудила ее и, сев в кресло-качалку, стала ворковать над дочуркой какой-то милый вздор. А в это время привычный ритм жизни в детской был безнадежно нарушен. Горничная запоздала с уборкой, нянька изнывала от безделья, а юный Эдвард после вечернего чая опоздал послушать свою сказку перед сном. Наконец спокойная Эви издала первый крик.

К этому времени терпению няньки пришел конец. Она взяла из рук Эмили ребенка, окунула клочок ваты в сахарный сироп и сунула в рот плачущей Эви, решительно заявив хозяйке, что пора каждому заниматься своим делом.

Эмили послушно пожелала Эдварду спокойной ночи, не осмелившись поцеловать его, что сначала ужасно понравилось ему, ибо означало его победу, но потом стало выглядеть грустно. Возможно, так много достоинства совсем ни к чему в его возрасте, печально размышлял он. Но, раз приняв решение, Эдвард не собирался его менять, особенно в присутствии мисс Робертс, чьим мнением он особенно дорожил. Завтра он сам подставит щеку для поцелуя и таким образом возьмет инициативу в свои руки. Это было прекрасное решение. Довольный Эдвард лег в постель. К тому же прочитанная на ночь гувернанткой история короля Артура очень ему понравилась.

Эмили проводила сына взглядом, чувствуя, какой нежностью переполняется ее сердце, и, попрощавшись с няней и горничной, спустилась в столовую, чтобы ждать Джека к ужину.

Муж пришел около семи, порядком измотанный предвыборными делами. Он был рад хотя бы за ужином забыть о выборах и новых группах избирателей, которых предстояло убедить, при этом быть убежденным самому. Дата выборов была определена, оставалось три недели, и голова его была занята только этим.



Утром Эмили уже хлопотала за столом в комнате для завтрака, самой любимой из всех комнат в ее огромном доме, когда вошел Джек с двумя газетами в руках. Комната была восьмигранной, с тремя дверями, одна из которых выходила в небольшой тенистый сад с восточной стороны дома. По утрам лучи солнца, проникая через стеклянную дверь, рисовали теплые желтые квадраты на паркете и заставляли весело сверкать красивую чайную посуду в двух горках у стен.

– Только об этом и пишут, – с досадой сказал Джек, положив газеты на край стола, и с озабоченным видом взглянул на жену. – И по-прежнему новость первой полосы.