Писатель как профессия

Оставшиеся 95 % населения не так часто сталкиваются в повседневной жизни с художественной литературой, и, вероятно, чем дальше, тем реже это будет происходить. Значит, потеря интереса к чтению будет прогрессировать. И тем не менее на сегодняшний день – и опять речь идет только о приблизительной цифре – как минимум половине из этих 95 % литература небезынтересна как социокультурный феномен или как интеллектуальное развлечение. Если бы этим людям предоставили возможность, они, судя по всему, были бы не прочь почитать на досуге книжку. Это так называемые «латентные читатели». В политическом контексте такое явление называется «колеблющимися голосами». Им нужно что-то вроде шоурума или хотя бы витрины, и этой цели, по-видимому, и служит премия Акутагавы. В мире виноделия эту роль исполняет фестиваль Божоле-нуво, в музыке – новогодние концерты Венского филармонического оркестра, в беге – эстафета Экидэн Хаконэ. Ну и, конечно, есть еще Нобелевская премия по литературе. Но говорить о ней – это вообще-то целая отдельная беседа…

Я никогда в жизни не входил в жюри ни одной из литературных премий. Не то чтобы меня ни разу не просили, просто я всегда отказывался, потому что считаю, что у меня нет необходимой квалификации для такой работы.

Почему – ответ простой: я по натуре чересчур индивидуалист. У человека, которого я называю собой, есть очень четкое внутреннее понимание того, кем является этот «я». В соответствии с этим пониманием происходит внутренний, формирующий смыслы процесс. Чтобы его поддерживать, мне нужно обязательно оставаться самим собой во всех аспектах жизнедеятельности. Иначе я не смогу писать.

Это мое, сугубо личное видение профессии, оно подогнано именно под меня – не думаю, что другим писателям оно сгодится. Я ни в коем случае не оспариваю право на существование других, отличных от моего подходов (а многими из них, несмотря на различия, почтительно восхищаюсь), но есть среди них такие, которые решительно со мной несовместимы. А может быть, я просто не в состоянии их понять.

Как бы то ни было, я могу наблюдать за вещами и событиями и судить о них только в одной системе координат – своей собственной. Это можно назвать индивидуализмом, но есть и другие названия: эгоизм и эгоцентризм. И если в этой эгоцентричной системе координат, исходя из своего видения, я начну судить произведения других людей, то для них это будет невыносимо, как мне кажется. Если речь идет о уже состоявшихся писателях, то это еще куда ни шло, но вершить, так сказать, судьбы только-только вступивших на профессиональную литературную стезю, исходя из своих предвзятых представлений, – страшно. Такого я допустить не могу.

Наверное, мой подход может быть истолкован как отказ меня как писателя от социальной ответственности. Если так, ну что ж поделать, возможно, те, кто так думает, правы. Ведь я сам попал в писатели благодаря дебютной премии журнала «Гундзо» – она стала моей путевкой в жизнь, с нее началась моя карьера прозаика. Если бы я ее не получил, то скорее всего просто не стал бы писать. Настрой у меня был «побаловался, и хватит», а с таким отношением ничего бы я больше не создал, как мне кажется. А раз так, то неужели я не должен, в свою очередь, оказать услугу молодому поколению? Даже если мои представления столь предвзяты, неужели я не чувствую моральную обязанность сделать над собой усилие и, вооружившись минимальной объективностью, выдать несколько путевок в жизнь младшим коллегам, дать им шанс? Да, наверное, должен и, наверное, чувствую. И если ничего в этом направлении не делаю, то может показаться, что виной тому исключительно моя нерадивость.

Только, обратите внимание, главная ответственность прозаика – не забывать о своих читателях и продолжать писать качественные вещи. Моя основная профессия – писатель, вернее, «писатель в развитии», то есть находящийся в поиске и постоянно спрашивающий себя: «Что я сейчас делаю? Что буду делать дальше?» Он не на жизнь, а на смерть бьется на поле боя под названием «литература», на самой линии фронта. И его (моя!) задача – выжить в этом бою и продвинуться дальше. Объективное чтение и критика произведений других авторов, поручительство и рекомендации, а также отклонение кандидатур – все это не входит в сферу моей нынешней профессиональной деятельности. Если все это делать всерьез – а если уж делать, то, понятно, только всерьез, – понадобится немало времени и сил. Значит, придется обкрадывать самого себя, тратя ресурсы, необходимые для основной работы. У меня, честно говоря, нет на это пороху. Наверное, есть люди, которые могут делать и то и другое одновременно и неплохо, но меня едва хватает на ежедневное выполнение своей основной задачи.





Что это, если не эгоизм?




Что это, если не эгоизм? Конечно, это он. У меня также нет времени кого-либо переубеждать. Буду рад любой критике.

С другой стороны, я еще ни разу не слышал, чтобы у какого-то издательства возникли трудности с формированием премиального состава судей. Также я ни разу не слышал, чтобы какую-либо премию пришлось закрыть из-за нехватки членов жюри. Куда там! Премий с каждым годом становится все больше. У меня иногда возникает ощущение, что в Японии каждый день присуждается какая-нибудь литературная премия. Так что, если я и откажусь работать в жюри, это вовсе не значит, что количество «путевок» снизится, а мой отказ станет причиной серьезной общественной проблемы.

Еще кое-что. Если, к примеру, я раскритикую произведение какого-нибудь номинанта, после этого ко мне могут прийти и спросить: «А ты свои-то тексты видел? Какое ты имеешь право судить других, да еще с таким апломбом?» Я вряд ли найду, что ответить, потому что вопрошающие будут как раз таки в своем праве. Я хотел бы такой неприятной ситуации по возможности избежать.

Только я сразу хочу заявить – однозначно и недвусмысленно, – я говорю лишь за себя; и мои принципы ни в коей мере не распространяются на коллег по цеху, принимающих участие в работе того или иного жюри.．Среди них, я уверен, есть люди, которые одинаково хорошо могут оттачивать собственное мастерство и объективно критиковать произведения новичков. Просто они должны уметь хорошо преключаться с одного на другое. Ну и кроме того, кому-то ведь нужно взять на себя эту работу. Я к таким людям отношусь с большим уважением и крайне им благодарен, но сам я – увы – на подобное не способен. Чтобы сделать вывод, мне требуется слишком много времени, но даже когда оно у меня есть, заключения, к которым я прихожу, часто оказываются ошибочными.





Говорить напрямую – самая правильная стратегия




Раньше я почти никогда не говорил о премиях и о том, что они собой представляют. Вынесенная на публичное обсуждение, эта тема оказывается весьма болезненной. А ведь самое главное – это понять, что факт наличия или отсутствия у автора премии чаще всего не имеет почти никакого отношения к его произведениям. Именно поэтому, по прочтении одной небольшой журнальной колонки, посвященной премии Акутагавы, я вдруг подумал, что пришло время в общих чертах высказаться. Ведь если этого не сделать, то у людей могут возникнуть превратные представления, которые могут стать общепринятым, но ошибочным мнением, не будучи подкорректированными.

Говорить открыто на эту болезненную (как открытая рана) тему оказалось действительно очень трудно. Чем правдивее и откровеннее ты высказываешься, тем более неискренними и даже высокомерными выглядят твои слова. Брошенный камешек может отскочить рикошетом прямо тебе в лоб с гораздо большей силой. И все-таки я думаю, что говорить напрямую – в конечном итоге самая правильная стратегия. Уверен, где-нибудь да найдутся те, кто меня поймет.

Больше всего мне хотелось бы повторить, что для писателя самое главное – его «индивидуальная квалификация». Премия – всего лишь поддержка со стороны, в этом заключается ее основная роль. Она не результат писательской работы и даже не награда за нее. И уж точно не цель. Если какая-то конкретная премия помогает писателю «подтвердить» себе самому собственную квалификацию, значит, эта премия хороша конкретно для этого автора. Если премия становится обузой, вызывает неприятные чувства и переживания, то, к сожалению, хорошей ее никак не назовешь. В таком случае Олгрен забрасывает свою медаль куда подальше, а Чандлер с большой долей вероятности отказывается ехать в Стокгольм – хотя, разумеется, я не могу знать наверняка, как бы он поступил, окажись в ситуации выбора.

Ценность премии, на самом деле, будет разной в глазах непохожих людей. Все зависит от положения писателя, его ситуации, мировоззрения, образа жизни. Нельзя всех стричь под одну гребенку, игнорируя различия. Это главное, что я хотел вам сказать о литературных премиях. Не стоит валить все в одну кучу. Я это вам совершенно серьезно говорю. Так что не валите, пожалуйста.

Я могу писать об этом сколько угодно. Только вот вряд ли что-то изменится после моих слов.





Беседа четвертая

Несколько слов об оригинальности




Что такое оригинальность?




Что такое оригинальность?

Ответить на этот вопрос не так-то просто. Если, например, мы говорим о произведении искусства, то что именно будет значить прилагательное «оригинальный»? Какими характеристиками должно обладать произведение, чтобы мы могли назвать его «оригинальным»? В поисках однозначного ответа случается, что чем больше мы стараемся понять, тем меньше в этом преуспеваем и окончательно запутываемся.

Нейропсихолог Оливер Сакс в книге «Антрополог на Марсе», характеризуя творческое начало в человеке, упоминает в том числе оригинальность:



«…о наличии подлинного таланта следует судить по результатам деятельности человека, которые должны отличаться принципиальной новизной, оригинальностью подхода. Талант человека выражается потребностью в творчестве, которое предполагает наличие у индивидуума не только способностей, но и мотивов, воображения, интуиции. Талант выражается и в потребности человека раскрыть и расширить свои созидательные возможности. Творчество связано с внутренней жизнью личности, с потоком новых идей и сильными чувствами». (Пер. В. Николаева.)






О «Битлз»




Ничего не скажешь, это убедительно объясняет суть феномена, но рука непроизвольно тянется почесать затылок.

Так что давайте отложим в сторону определения, данные «в лоб» и более сложные. Обратимся к конкретному примеру – так, наверное, будет понятнее. Скажем, когда в моей жизни появились «Битлз», мне было пятнадцать лет. Первой их песней, которую я услышал по радио, была Please, please me, и я отлично помню, как прямо-таки задрожал всем телом при ее звуках. Почему это произошло? Потому что, во‑первых, это было звучание, на которое я еще никогда не слышал ничего похожего. Во-вторых, потому что это было действительно круто. Мне трудно объяснить словами, в чем именно заключалась красота, но песня была обалденно красивой. За год до этого я точно также по радио впервые услышал композицию «Бич бойз» Surfing USA и испытал примерно такие же чувства: «Прикольно! Вообще ни на что не похоже!» Сейчас я понимаю, что так реагировал, потому что эти ребята были супероригинальными. Они сумели добиться такого звучания, которого не было ни у кого, и поэтому их музыка стала единственной в своем роде, а качество было отменное! В них виделось что-то особенное, нечто такое, что тут же передавалось четырнадцатилетнему (или пятнадцатилетнему) мальчишке как несомненный и безусловный факт даже через ужасный звук транзисторного приемника, принимавшего вещание на длинных волнах.

Кстати, если попытаться связно объяснить словами характер оригинальности их музыки или хотя бы ее отличие от других коллективов того времени – сразу станет ясно, что это дело наитруднейшее. Мне тогда это было вообще не по силам. И даже мне сейчас – взрослому дяде и профессиональному писателю – это совсем не просто. Более того, если я выражу все словами, мое объяснение неизбежно будет «специализированным» логическим умопостроением, которое с большой степенью вероятности окажется непонятным или как минимум недопонятым. Гораздо быстрее и понятнее будет просто послушать музыку. Вроде как не услышишь – и не поймешь.

Если говорить о музыке «Битлз» и «Бич бойз», то надо учитывать, что со времени их появления прошло полвека. Следовательно, сейчас уже трудно понять, каким мощным движущим толчком их творчество стало для нас, их современников.

Естественно, что после этих двух коллективов стали один за другим появляться музыканты, которые творили под их влиянием. А музыка «Битлз» и «Бич бойз» с тех пор уже прочно вошла в общественное сознание как нечто достойное «по определению». В наши дни пятнадцатилетний мальчишка слышит первый раз по радио «Битлз», и даже если он и подумает «о, как круто!», то все равно не сможет прочувствовать тот драматический момент «беспрецедентности».





Еще примеры из музыки




То же самое можно сказать и о «Весне священной» Стравинского. Когда в 1913 году в Париже состоялась премьера этого балета, он оказался настолько новаторским, что негодующая публика чуть не разнесла театр. Нарушающая привычные устои музыка стала для них ударом как обухом по голове. Но время шло, и чем дальше, тем спокойнее реагировали люди. В наше время такая музыка и вовсе превратилась в популярную классику. Когда мы слушаем ее сегодня, то искренне не понимаем, как она могла вызывать у людей такую бешеную реакцию. Мы можем только строить догадки, какими на момент премьеры были истинные масштабы потрясения «на почве оригинальности».

Сейчас у вас, возможно, возникло подозрение, что со временем оригинальность может поблекнуть… Да, может. Тут все зависит от обстоятельств. В большинстве случаев привычка, признание и приятие делают свое дело, и оригинальность утрачивает начальный импульс. Но зато произведение – если оно выдающееся и ему сопутствует удача – переходит в разряд классики (или современной классики). Тогда оно получает почет и уважение многих и многих людей. Слушая «Весну священную», современная публика не испытывает шока и не устраивает беспорядков, но силу воздействия этой музыки и ее непреходящую свежесть можно ощутить и сегодня. Именно это ощущение в качестве важной референции, отсылки встраивается в глубинный уровень сознания (psyche) и становится его частью. То есть для любителей музыки это произведение стало неотъемлемой частью питательного культурного слоя и важным элементом в наборе базисных оценочных критериев. Сейчас я позволю себе категоричное высказывание: между тем, кто не слышал «Весну священную», и тем, кто слышал, есть качественная разница в глубине восприятия и осознания музыки. Я не могу дать конкретное определение этой разницы, но в ее существовании сомневаться не приходится.

С музыкой Малера дело обстоит немного иначе. Его произведения были абсолютно не поняты современниками. Обычным людям и даже некоторым его коллегам музыка Малера казалась неприятной, уродливой, неповоротливой, плохо структурированной. Из нашего времени нам видно, что творчество Малера можно назвать деконструкцией симфонической формы, он опередил свое время, но его современники не могли этого осознать. Они-то считали такую музыку скорее ретроградной. По их понятиям, она не заслуживала никакого внимания, будучи неблагозвучной. Сам Малер в свое время был известен не как композитор, а как выдающийся дирижер. Оставшееся после него музыкальное наследие было по большей части забыто. Оркестрантам не очень нравилось исполнять его музыку, а публика, в свою очередь, не особо стремилась ее слушать. И только его ученики и немногочисленные последователи и почитатели продолжали играть и слушать его вещи – поддерживать огонь, чтоб он совсем не угас.

В шестидесятые годы произошло поистине драматическое возрождение творчества Малера, и на сегодняшний день его музыка звучит во многих концертных залах, заняв подобающее ей место в иерархии музыкальных произведений.

Людям нравятся симфонии Малера – их пугающее, пробирающее до души звучание, которое поражает в самое сердце. То есть выходит, что мы словно перенеслись в прошлое, откопали там изначальную оригинальность, свойственную произведениям Малера, и, вернувшись в наше время, переживаем ее здесь и сейчас. Иногда случается и такое. Ведь и прекрасный цикл шубертовских фортепианных сонат практически не исполнялся при его жизни. Лишь ко второй половине двадцатого века эти сонаты стали регулярно входить в репертуар концертных программ.

Творчество Телониуса Монка – еще один пример превосходной, оригинальной музыки. Мы – то есть те из нас, кто хоть чуточку интересуется джазом, – довольно часто в разных обстоятельствах слышим произведения Монка, поэтому они уже не оказывают на нас такого ошеломительного эффекта. «О, – думаем мы, заслышав знакомую музыку, – это Монк». При этом ни у кого из нас нет сомнений, что Телониус Монк писал оригинальные вещи. Его творения разительно отличались по звуку и структуре композиции от работ его современников. Он не только создавал вещи с особой мелодикой, но и исполнял их самобытно, в своем оригинальном стиле. Такая музыка, что называется, трогала сердца слушателей. В течение долгого времени Монк и его произведения оставались недооцененными, но благодаря поддержке нескольких близких людей, веривших в него, он постепенно добился широкой известности, а затем и заслуженной славы. В результате на сегодняшний момент мелодии Телониуса Монка оказались встроенными в «систему распознавания музыки», которая есть внутри каждого из нас, и стали еще одним из обязательных и самоочевидных пунктов нашей внутренней базы данных. Другими словами – музыка вошла в канон и стала классикой.





Примеры из литературы и живописи




Я говорил о музыке, но то же самое будет верным и для литературы с живописью. Картины Ван-Гога и Пикассо поначалу казались людям странными, они вызывали у публики ощущение дискомфорта. А сейчас этими полотнами любуются и вдохновляются. Маловероятно, что при взгляде на них кто-то из наших современников испытывает дискомфорт. Наоборот, люди получают позитивный заряд, находят в работах этих художников утешение и отдохновение. В общем, море положительных впечатлений. Это превращение вызвано не утратой оригинальности с течением времени, а феноменом адаптации – люди приспособились к такой оригинальности, и она тоже постепенно стала одной из записей в нашем внутреннем каталоге.

Проза Нацумэ Сосэки или, скажем, Эрнеста Хемингуэя на сегодняшний день тоже уже стала частью литературного канона и служит референтной записью. Оба этих писателя были раскритикованы современниками за стиль и подвергались насмешкам. Очень многим читателям (большей части культурной элиты того времени) не нравилось, как они пишут. Тогда художественный стиль что Сосэки, что Хемингуэя был непривычным, неудобным, но сейчас… Сейчас – это уже золотой стандарт. Если бы в свое время не было их прозы, то скорее всего не было бы и современной японской или американской литературы, какой мы ее знаем сегодня. То есть можно сказать, что писательский стиль Сосэки прочно вошел в глубинное сознание японцев, а особенности прозы Хеминугэя стали неотъемлемой частью американского менталитета.



Если что-то было оригинальным в прошлом, то анализировать это с позиций нынешнего времени довольно просто. Почти все, что должно было исчезнуть, уже исчезло, а мы работаем с лучшим, что осталось, давая произведениям высокую оценку с чистой совестью и спокойной душой. Но, как показывает большинство моих примеров, справедливо оценить творческую оригинальность современного нам автора в настоящем времени – дело гораздо более сложное. Почему? Потому что в глазах современников творчество автора может казаться нам неприятным, ненатуральным, ненормальным – а иногда и общественно вредным. Или просто идиотским. Чаще всего, сталкиваясь с чем-то подобным, мы испытываем изумление, затем шок и внутреннее отторжение. Большинство людей на инстинктивном уровне отвергают то, что не понимают. А уж закосневший истеблишмент (намертво застрявший в болоте раз и навсегда установленных выразительных средств, которые являются для него единственным мерилом прекрасного) точно не может не плеваться при виде таких возмутителей спокойствия. Попытка унизить соперника – это всего лишь стремление не допустить разрушения островка стабильности у себя под ногами.

Правда, когда «Битлз» начали выступать, они безусловно были весьма популярны среди современной им молодежи, но это, пожалуй, исключительный случай. Тем не менее их музыка далеко не сразу завоевала широкое признание. Их творчество считалось музыкой для народных масс – недолговечной и низкопробной по сравнению с классикой. Многим членам истеблишмента песни «Битлз» и они сами были неприятны, и правящее мнение при первой же возможности заявляло во всеуслышание об этой неприязни, особенно на первых порах. Сейчас в это трудно поверить, но поначалу даже в стрижках и костюмах ливерпульской четверки людям виделась серьезная угроза общественным устоям, так что взрослое население искренне ненавидело музыкантов. Время от времени это выливалось в демонстрации, во время которых участники ломали и сжигали пластинки с записями группы.

Безусловное признание переворота, который «Битлз» совершили в музыке, пришло только со сменой поколения, когда заслуженно высокая оценка их творчества стала нормой в широких общественных кругах. Собственно говоря, к этому моменту они уже подверглись канонизации.

В середине шестидесятых годов Боб Дилан, который до тех пор играл только на акустической гитаре в стиле «протестный фолк» (унаследованный им от его предшественников Вуди Гатри и Пита Сигера), сменил пластинку и взялся за электрогитару. Тогда многие из его фанатов проклинали и поносили Дилана, называя «Иудой» и «продажным предателем». Сейчас вы вряд ли найдете кого-нибудь, кто захочет раскритиковать его выбор. Если слушать музыку Боба Дилана в хронологическом порядке, становится предельно ясно, что для него как творческой личности, обладающей силой созидательного самообновления, это был естественный и необходимый для дальнейшего развития шаг. Но его современникам (не всем), для которых оригинальность Дилана заключалась в его принадлежности именно к музыкальному направлению «протестный фолк», такой шаг представлялся циничным, вероломным предательством.

«Бич бойз» тоже были достаточно популярны с момента появления. Но у их музыкального лидера Брайана Уилсона была постоянная необходимость создавать новые оригинальные композиции, и через некоторое время это привело к развитию психического заболевания на нервной почве, так что он почти отошел от дел. Публика ждала от «Бич бойз» привычного серф-рока, и ей оказалась не нужна тщательно сделанная музыка, которую начал писать Брайан после выхода шедеврального альбома Pet Sounds. Ситуация все больше ухудшалась. В какой-то момент я тоже совершенно перестал понимать его музыку, он отдалился уже на какое-то совсем непреодолимое расстояние. Сегодня я слушаю записи тех лет и замечаю то, чего не видел раньше, какие-то тенденции. Я наблюдаю музыку в развитии и понимаю, что она очень хорошая. Но тогда, признаюсь честно, я этого не осознавал и ничего хорошего в ней не видел. Оригинальность – это такая штука, которую порой очень сложно разглядеть на бегу, ухватить в процессе постоянного движениия, которым является человеческая жизнь.





Условия определения оригинальности