Писатель, моряк, солдат, шпион. Тайная жизнь Эрнеста Хемингуэя, 1935–1961 гг.

Эньлай, Чжоу — харизматичный китайский коммунистический лидер, который встречался с Хемингуэем и Геллхорн.

Эррера, Хосе Луис (также известен как Эррера Сотолонго) — кубинский коммунист и ветеран гражданской войны в Испании, который был личным врачом и другом Хемингуэя.





Введение




В 2010 г. я занимал должность историка в «лучшем музее, который вы никогда не видели» — музее ЦРУ, расположенном в бесконечных коридорах здания эпохи Эйзенхауэра на закрытой территории в Северной Вирджинии. Мы готовились к открытию новой экспозиции, посвященной Управлению стратегических служб (УСС) — первой американской объединенной разведслужбе, которая была создана в 1942 г. Моя задача заключалась в сборе всего, что только удастся найти об этой организации, в том числе данных о ее кадровом составе.

УСС, формировавшееся в спешном порядке для борьбы с гитлеровской Германией и ее союзниками, было довольно необычной организацией — собранием представителей интеллектуальной элиты восточного побережья Америки в первоначальный момент и магнитом для талантливых людей из всех сфер деятельности, от юристов с Уолл-стрит до голливудских кинематографистов, авантюристов и солдат удачи, в их числе оказалась даже будущий автор книг по кулинарии Джулия Чайлд. УСС открывало для них возможность чуть ли не в буквальном смысле отыскивать для себя увлекательные занятия. Мало кого из этой разношерстной команды привлекала менее либеральная культура сухопутных и военно-морских сил.

Я с головой погрузился в исследование и неожиданно для себя натолкнулся на факты, которые увлекли меня в неизведанные воды. Раньше мне уже доводилось читать о том, как Эрнест Хемингуэй и полковник Дэвид Брюс из УСС «освободили» от немцев бар в отеле Ritz в Париже в августе 1944 г. Теперь же меня интересовало, нет ли каких-нибудь дополнений к этой истории. Хемингуэй не был чем-то совершенно инородным для УСС. Он любил секреты и то ощущение превосходства, которое они давали. Он жаждал действий, но не слишком годился для обычной военной службы. Его считали своим в разных социальных и экономических классах, и он легко перемещался через границы. На мой взгляд, у него было немало общего со многими представителями шпионской профессии, с которыми я встречался или о которых читал. Так что мешало ему работать на УСС? Какой на самом деле была полная история Хемингуэя и разведки во время Второй мировой войны?

Я тщательно изучал все источники, которые удавалось обнаружить. В библиографии ЦРУ упоминалось рассекреченное дело УСС, которое хранилось в Национальном архиве в Колледж-Парке, штат Мэриленд, недалеко от Вашингтона{1}. Никто в архиве не мог отыскать это дело, несмотря на многочасовые поиски в хранилище среди старомодных скоросшивателей с тремя кольцами. В конечном итоге один из доброжелательно относившихся ко мне исследователей творчества Хемингуэя предоставил мне копию дела УСС, которое он раскопал в 1983 г. Попутно я обнаружил другие ссылки на некогда секретные дела УСС, ФБР и Госдепартамента.

В результате многомесячного упорного труда у меня начал вырисовываться портрет Хемингуэя, который не походил ни на что известное мне ранее. Писатель пытался участвовать — чуть ли не с болезненной одержимостью, на мой взгляд, — в разведывательной деятельности и в сражениях на двух континентах начиная с 1937 г., т. е. до Второй мировой войны и во время нее. Места, где это происходило, менялись и нередко были экзотическими: поля сражений в Испании, закоулки Гаваны, джонка на реке Бэйцзян в Китае. Его, казалось, тянуло к людям, которые действовали на свой страх и риск, оставаясь в тени. В какой-то момент третья жена Хемингуэя, Марта, тайно подала прошение о его зачислении в штат УСС. Ее запрос рассматривали заместители директора и руководители направлений, которые оценивали возможности писателя в откровенных заметках на полях сопроводительных писем.

А потом я узнал нечто поразительное: Хемингуэй начал работать на другую разведывательную службу, которая совершенно не вписывалась в устоявшуюся концепцию его жизни. Этой службой был советский НКВД — Народный комиссариат внутренних дел, предшественник более известного КГБ, который, несмотря на свое название, действовал как в своей стране, так и за ее пределами во времена холодной войны.

Я наткнулся на связь с НКВД, когда стал проверять, все ли базы источников учтены в моем исследовании. Я выискивал ссылки на Хемингуэя и разведку в самых неожиданных местах. Как-то раз мне попалась на полке книга, написанная в 2009 г. отошедшим от дел офицером КГБ Александром Васильевым{2}. В ней имелся раздел с дословными выдержками из официального досье Эрнеста Хемингуэя, которое Васильев тайно вывез из России. Приводимые Васильевым факты были убедительными. Документы о взаимосвязи Хемингуэя с НКВД говорили о том, что советский агент привлек Хемингуэя к «сотрудничеству на идеологической основе» в декабре 1940 г., когда Советским Союзом правил Сталин, было заключено соглашение о ненападении с Гитлером (пакт Молотова — Риббентропа), а в стране вовсю шли кровавые чистки, начавшиеся в 1934 г.

Как давний поклонник Хемингуэя, я почувствовал себя оплеванным, когда увидел, что он согласился работать на НКВД. Как такое могло случиться? У него всегда было много друзей с левыми взглядами, но он никогда не присягал коммунизму (или какой-то другой идеологии). Его герои олицетворяли немало американских ценностей, которыми мы дорожим и по сей день: правдивость, храбрость, независимость, сохранение достоинства в трудной ситуации, защита жертв несправедливости. Его убеждения были подлинно американскими — и революционными. Он изменил курс развития американской литературы в 1920-е гг. За несколько недель до того, как связаться с НКВД в конце 1940 г., Хемингуэй опубликовал один из величайших политических романов столетия «По ком звонит колокол». Почему такой человек согласился работать на сталинских приспешников? И почему он сделал это тайно, т. е. скрыл правду от своих друзей, родственников и читателей? Самые лучшие его творения, в конце концов, рождались потому, что он делился своим жизненным опытом, а не скрывал его.

Остановиться я уже не мог и после завершения работы над экспозицией, посвященной УСС, занялся поиском ответов на вопросы, так беспокоившие меня. Может, это ошибка, допущенная, например, при переводе или переписывании? А если нет, то как такое произошло? Как вербовка вписывается в общую картину? И что она означает для наследия Хемингуэя?

Главных действующих лиц уже не было в живых: советский вербовщик Хемингуэя умер в Гринвич-Виллидж на День благодарения в 1943 г. (в результате сердечного приступа после обильного застолья, как и некоторые его капиталистические враги), а сам Хемингуэй покончил с собой в 1961 г. Ушли из жизни и почти все близкие друзья писателя. Я понимал, что в основном мне придется опираться на письменные источники вроде советских архивов, которые так и не были официально рассекречены, да на частные документы и письма, не предназначенные для посторонних глаз. Оставалось надеяться, что в архивах и библиотеках сохранилось достаточно информации, объясняющей суть произошедшего.

И я пустился в поиски — день за днем просиживал в читальных залах библиотек по всей стране от Сан-Диего до Сиэтла, от Вашингтона до Бостона. Довольно быстро мне посчастливилось наткнуться на документы о Хемингуэе в Президентской библиотеке Джона Кеннеди. Я копался в переписке Хемингуэя — письма он писал ничуть не хуже романов — в комнате, окна которой смотрели на холодные воды Бостонской бухты, но интерьер напоминал гостиную на тропической Кубе, где лежали шкуры животных, а на столе рядом с диваном красовался кувшин с чем-то внешне похожим на ромовый коктейль «Дайкири».

Всю свою жизнь, еще задолго до работы в ЦРУ, мне хотелось докопаться до истоков какой-нибудь легенды. Исследования всегда увлекали меня. Они, казалось, давали право не просто разок заглянуть в архив, а прийти туда снова. Еще одной неизученной книги о гражданской войне в Испании, Второй мировой войне или холодной войне всегда было мало. Так вот в течение трех лет я добавлял штрих за штрихом к новому портрету Хемингуэя, опираясь на свои необычные источники информации, в которые теперь входили личные бумаги генерала НКВД из Национального архива США, документы фэбээровского куратора писателя из другого вашингтонского архива и документальные свидетельства его разногласий с адвокатом, которые на первый взгляд касались авторских прав. Малоизвестные письма Хемингуэя, прочитанные в библиотеке Принстонского университета под строгим взглядом Джона Фостера Даллеса[1], оказались на удивление многоговорящими в привязке к контексту.

В конечном итоге я пришел к выводу, что заигрывание Хемингуэя с НКВД и объясняющая его политическая подоплека сильно повлияли на жизнь и творчество писателя. Они отразились на многих его решениях, принятых в последние 15 лет жизни: на выборе местожительства, на характере написанных произведений, на поступках. Эта цепочка событий даже сыграла определенную роль в его самоубийстве в 1961 г. Драма разыгрывалась в значительной мере в его воображении, и он раздул ее сверх всякой меры. События холодной войны — красная угроза, кубинская революция и, за два месяца до смерти, провал операции в заливе Свиней — лишь усугубили ситуацию для него. Хемингуэй не понимал политику и интригу в той мере, в которой предполагал, и на протяжении долгого времени переоценивал свою способность контролировать себя и других и влиять на ход истории. Увидев границы своих возможностей, он сделал трагический вывод, что единственный путь восстановления контроля — это самоубийство.

Именно об этом и пойдет речь в моей книге.

Николас Рейнольдс,

Вашингтон





Глава 1. Пробуждение





Когда море опустошило землю


Хемингуэя не было там, и он не видел, как это произошло. Он находился 4 сентября 1935 г. на борту своей новенькой моторной яхты Pilar примерно в 120 км к северо-востоку от Ки-Уэста и держал путь к островам Аппер-Кис, чтобы принять участие в спасательной операции. Полный решимости сделать все возможное, чтобы помочь островитянам, пережившим один из самых сильных ураганов в истории Америки, он загрузил Pilar продовольствием, водой и всевозможными вещами, которые делали жизнь под открытым небом более сносной. Однако помогать было практически некому. Хемингуэй не видел ничего подобного даже на фронтах Италии во время Первой мировой войны. В День труда ураган пронесся над узкими, чуть возвышающимися над уровнем воды островами и оставил после себя разрушения, сравнимые с теми, что бывают после артиллерийского обстрела на протяжении целого дня. Множество больших деревьев было вывернуто с корнем. Уцелели лишь отдельные дома, остальные превратились в груды обломков. Около маленького почтового отделения на Айламораде порыв ветра опрокинул поезд, отправленный для эвакуации спасателей, и вагоны лежали на земле под самыми невероятными углами. Самым ужасным зрелищем были тела погибших, раздувшиеся на 30-градусной жаре. Многие плавали в воде, все еще мутной после того, как схлынул 4,5-метровый штормовой прилив. В глаза бросалось скопление мертвых мужчин у деревянного причала — люди привязывали себя к сваям, чтобы их не унесло в море. Две женщины покоились на ветвях мангровых деревьев, устоявших под напором воды и ветра. Трудно сказать, пытались ли они спастись, забравшись повыше, или волны забросили их туда. Впрочем, теперь это не имело никакого значения. Единственное, чем великий писатель мог помочь мертвым, это рассказать миру о случившемся и о том, кого следовало винить в трагедии. Он решил, что должен стать свидетелем событий, и это изменило его жизнь.



К 1935 г., когда случился этот ураган, Хемингуэй уже достиг профессиональных высот. Рожденный на рубеже столетий, этот амбициозный человек из Оук-Парка, штат Иллинойс, стал зачинателем революции в литературе в свои 20 с небольшим лет. Два его бестселлера «Фиеста (И восходит солнце)» и «Прощай, оружие!» были отражением его собственной жизни в первые три десятилетия: имеющий ранения участник войны в 19 лет, затем иностранный корреспондент газеты Toronto Daily Star и член парижского кружка невероятно талантливых писателей из «потерянного поколения».

В обосновании присуждения Нобелевской премии по литературе, врученной Хемингуэю позднее, ясно объясняется привлекательность его работ: «честное и мужественное» отражение «образа эпохи» с характерным сочетанием простоты и точности. Силой того, что он писал, была краткость, захватывающее изложение историй скупыми словами, понятными миллионам читателей. Центром повествования всегда была личная храбрость: он демонстрировал «неподдельное восхищение каждым, кто боролся за правое дело в мире… полном насилия и смерти»{1}.

Хемингуэй был настолько успешен, что постепенно превращался в стандарт для всех американских писателей и модель для подражания в глазах многих американских самостоятельно мыслящих граждан. Они читали Хемингуэя, цитировали его, копировали поведение и искали у него совета. Несмотря на чисто американские взгляды писателя, его считали одним из ведущих романистов мира. Соперников у него практически не было. Слава Хемингуэя докатилась даже до Советского Союза, где литература служила политике. Советские писатели все больше теряли свободу выражения своих представлений о мире и все больше обслуживали интересы государства. Это мало волновало аполитичного в целом Хемингуэя. Ему, однако, было приятно, что советские люди читают его произведения.

И вот 19 августа 1935 г., как раз в тот период, когда Хемингуэй ощущал недостаток внимания со стороны американских литературоведов, ему пришел пакет из Москвы с экземпляром переведенных на русский язык рассказов. Отправителем был выдающийся молодой переводчик и литератор по имени Иван Кашкин, который сделал для популяризации Хемингуэя в СССР больше, чем кто-либо другой, — сначала в кругу коллег по перу, а потом и среди более широкой публики, включая некоторых членов правящей элиты{2}. Хемингуэй был рад увидеть русское издание и «в ожидании сочувствия и соучастия» прочитать вложенное послание Кашкина с похвалами в свой адрес{3}. В сопроводительном письме (адресованном «уважаемому сэру или мистеру Хемингуэю, а может быть, и уважаемому товарищу») Кашкин говорил почти безапелляционно о том, как хорошо советские читатели приняли работу писателя: «…в нашей стране нет таких, кто остался бы равнодушным к вашим блестящим и поразительным достижениям или стал радоваться неудачам»{4}. Хемингуэй тотчас же поблагодарил Кашкина и сказал, что «приятно, когда есть кто-то понимающий, о чем ты пишешь», в отличие от критиков в Нью-Йорке{5}. Это было первое из множества пространных и удивительно откровенных писем Хемингуэя человеку, которого он высоко ценил как критика и переводчика{6}.

Хемингуэю было приятно внимание советских читателей, однако он хотел показать Кашкину, что не собирается превращаться в коммуниста и даже просто в симпатизирующего коммунистам, что останется независимым, несмотря на попытки изменить его взгляды. В одном из писем Хемингуэй объяснял Кашкину, что, по словам его доброжелателей и критиков, он рискует растерять друзей, если не станет марксистом. Но он их не слушал. «Писатель, — продолжал он, — все равно что цыган», который «не принадлежит ни одному государству» и «никогда не будет хранить верность государству, в котором живет». Для государства лучше быть маленьким; большое государство неизбежно «несправедливо»{7}.

Впрочем, что бы он там ни заявлял, читатели на левом фланге стали находить проявления классового сознания в произведениях Хемингуэя, где говорилось о нерадивости американских политиков и о том, как богатые в Америке закрывают глаза на ужасное положение бедных. Одни критики кивали на его короткий рассказ «Один рейс» о владельце судна, которому в результате экономического кризиса пришлось встать на преступный путь, другие, как ни странно, цитировали некоторые авторские высказывания о ситуации в Америке из книги «Зеленые холмы Африки», в которой на самом деле речь шла о развлечении богачей — охоте на крупного зверя{8}.

История, которую Хемингуэй написал для журнала New Masses, стала неожиданностью для многих американских левых и привлекла внимание Советов. Возглавляемый американскими левыми и коммунистами, этот литературно-критический журнал марксистского толка считался чуть ли не официальным органом Коммунистической партии США (КП США). Когда New Masses впервые вышел в свет в 1926 г., журнал Time охарактеризовал его как «чадящее судно, несуразное, но мощное, с красной носовой частью и красными отметинами на беспорядочно работающих механизмах»{9}.


Беспорядок мало беспокоил писателей, в число которых входили как мировые знаменитости вроде Бернарда Шоу и Максима Горького, так и третьестепенные авторы, известные только в левых кругах. Всем им нужно было где-то публиковаться. Некоторые работы были политическими, но большинство — нет. Хемингуэй предлагал статьи на самые разные темы, от происшествий во время корриды до гибели людей в засыпанном снегом альпийском шале. Он без стеснения ругался с редакторами после публикации разгромного отзыва о его повести «Вешние воды». Они революционеры, писал он своему старому другу поэту Эзре Паунду, лишь в силу надежды на то, что новая власть будет считать их «талантами»{10}. Редакторы в ответ упрекали Хемингуэя в том, что он слишком замкнут на личности и ничего не смыслит в экономических силах, определяющих ход американской истории.

Эти силы заявили о себе в полный голос в 1929 г. Тогда крах фондового рынка привел к глубочайшей депрессии, которая поставила под сомнение все, что было связано с американской мечтой. Двигатель капитализма, Уолл-стрит, застопорился и не мог больше двигать экономику. Около четверти всех работников оказались на улице. По оценкам, два миллиона человек скитались по стране в товарных вагонах в поисках работы. Еще больше народа ходило голодным. Некогда успешные бизнесмены пытались продавать на перекрестках карандаши или яблоки, а потом занимали место в очереди за бесплатной миской супа. Ситуация на процветавших в прежние времена фермах страны была не лучше. Города не могли позволить себе потреблять мясо и сельхозпродукты в таком же количестве, как раньше, и депрессия распространилась на сельские районы. Дело усугубила продолжительная засуха на Великих равнинах: ветры в буквальном смысле сдували плодородные земли акр за акром, образуя гигантский пыльный котел.

После 1929 г. характер New Masses стал еще более радикальным. Редакторы решили выйти «на бурную арену, где кипели сражения» и отправить репортеров «в ряды пикетчиков… в неспокойные фермерские края [и] на тлеющий Юг»{11}. Идея заключалась в получении из первых рук информации о страданиях, вызванных почти идеальным экономическим и экологическим штормом в стране. Рассказы об этом должны были привлечь читателей, которые созрели для того, чтобы трезво взглянуть на изъяны капитализма.

Далекий Советский Союз, казалось, предлагал решение. Советы обещали будущее без безработных и голодных. Они рисовали заманчивый образ справедливого бесклассового общества. Нацистская Германия и фашистская Италия были словно созданными на заказ противовесами Советскому Союзу. Речи Гитлера задавали тон в Германии. Энергично жестикулируя со сжатыми кулаками, он яростно обвинял евреев и коммунистов в кризисе, охватившем Германию точно так же, как и весь мир. У него был другой выход из депрессии: заставить врагов замолчать, мобилизовать силы для войны, отобрать все, чего не хватает, у врагов. С таким подходом Гитлер и его напарник диктатор Муссолини толкали американских деятелей культуры в объятья левых, причем в значительно более крепкие объятья, чем в ином случае{12}.



Еще до депрессии Хемингуэй перебрался в Ки-Уэст вместе со своей второй женой Полин Пфайффер. Там можно было создать семейное гнездо, а у активного, статного спортсмена — рослого (180 см), мускулистого, с густыми темными волосами и темными глазами, привлекавшими внимание, — оставалась возможность вести суровую жизнь на свежем воздухе или как минимум одеваться соответствующим образом: ходить босиком в простой полурасстегнутой рубахе и коротких брюках, подвязанных веревкой.

Ки-Уэст, на самом южном из островов, — это почти последний кусочек суши в цепочке островков, которая тянется от полуострова Флорида в Мексиканском заливе. В 1928 г. он был тропическим раем для неимущих, до которого можно было добраться только по железной дороге или на лодке. Многие улицы там были немощеными, а наличием водопровода и электричества мог похвастаться далеко не каждый дом. С продуктовым магазином соседствовал небольшой склад, где продавались товары первой необходимости.

Берег находился совсем близко, а вода всегда была теплой и прозрачной. До песчаного дна даже на пятиметровой глубине, казалось, можно достать рукой. Рыба, снующая над песком, легко становилась добычей местных жителей. Подальше от берега рыбалка была еще лучше. Рыбаки продавали дневной улов или отдавали его в обмен на что-то соседям, которые дополняли свой рацион рисом и фасолью со склада и фруктами из собственного сада. После ужина каждый мог посидеть на городском пирсе и посмотреть, как солнце садится в океан, а потом отправиться в обшарпанный бар, называвшийся поначалу Blind Pig, потом Silver Slipper и, наконец, Sloppy Joe’s. Как бы он ни назывался, там всегда можно было «найти хорошую компанию, сыграть на деньги, выпить 15-центового виски и 10-центового… джина»{13}.

Хемингуэй впервые услышал о Ки-Уэсте от своего собрата по перу Джона Дос Пассоса, интеллектуала из Балтимора, — высокого, застенчивого, лысеющего, скорее рассудительного, чем несдержанного, смахивающего на профессора. Несмотря на свой вид, Дос Пассос был любителем природы ничуть не меньше известного рыбака и охотника Хемингуэя. Он набрел на это место во время бродяжничества по островам Флорида-Кис в 1924 г. и написал о нем Хемингуэю. Тот оправился посмотреть, тоже поддался очарованию местных красот и в конечном итоге обосновался в хорошем, сложенном из белого камня двухэтажном доме на Уайтхед-стрит.



Депрессия не обошла стороной город на острове. К 1934 г. Ки-Уэст стал банкротом в буквальном смысле: он не мог собрать достаточно налогов, чтобы оплачивать свои счета. На помощь пришла рузвельтовская Федеральная администрация по чрезвычайной помощи{14}. Остров в определенной мере был привлекателен своей изолированностью от материка, а тут национальное агентство, отодвинув в сторону местную власть, взялось спасать его от самого себя. Дос Пассос недолго раздумывал над результатами такого оборота дел. То, что он называл «шантажом под видом помощи», превращало «город независимых рыбаков и контрабандистов» в «ферму на госдотации»{15}. Хемингуэй был полностью согласен с ним. Новый курс Рузвельта, т. е. предложенный президентом выход из депрессии, смахивал на «мероприятие Ассоциации молодых христиан», организованное «витающими в облаках недоносками». С точки зрения Хемингуэя, который всегда превозносил уверенность в собственных силах, Новый курс подталкивал людей бросать работу и довольствоваться социальным пособием{16}. К тому же план оздоровления предполагал превращение Ки-Уэста в туристическую Мекку, а дом знаменитого писателя на Уайтхед-стрит — в одну из достопримечательностей, что лишало Хемингуэя и его семью уединения. Так или иначе, они называли это место домом вплоть до 1940 г.



На островах Флорида-Кис жизнь проходила на лоне природы, и для такого остро чувствующего погоду человека, как Хемингуэй, было нетрудно заметить приближение шторма. В одну из ночей августа 1935 г. крепкий ветер гнал по небу темные облака, а барометр падал. Увидев в газете подтверждение своих предчувствий, Хемингуэй без промедления занялся подготовкой дома и судна к шторму. Его выполненная из дуба и красного дерева яхта Pilar в точности соответствовала требованиям писателя: на ней можно было не только рыбачить, но и жить на открытой воде. В ту ночь яхта стояла на якоре в нескольких кварталах от дома, рядом с укрытиями для подводных лодок на верфи военно-морских сил. Хемингуэй провел там пять часов, делая все мыслимое для повышения шансов яхты на выживание во время предстоящего испытания.



В конечном итоге шторм не причинил Ки-Уэсту значительного вреда, а обрушился со всей силой на острова Миддл- и Аппер-Кис. Хемингуэй подождал, пока шторм стихнет, и отправился на северо-восток, чтобы оценить нанесенный ущерб и понять, чем он может помочь. Там он увидел масштабы катастрофы. Деревья стояли голые, как будто опаленные пламенем, а земля, казалось, превратилась в пустыню{17}. Такие картины попадались на глаза, пока он не достиг прибрежных лагерей ветеранов Первой мировой войны, которые были заняты в строительном проекте в рамках Нового курса. Там опустошение было намного серьезнее. Примитивные деревянные хижины, сколоченные из грубых досок, с крышей из парусины просто исчезли. Тела погибших были разбросаны тут и там, как обломки корабля после крушения. Хемингуэй не видел так много погибших в одном месте с 1918 г. Он не раз говорил, что на войне привыкаешь к смерти. Солдат должен просто смириться с ней. Но сейчас не было войны, и с этим невозможно было смириться.

В пространном письме редактору Максвеллу Перкинсу из издательства Charles Scribner’s Sons Хемингуэй не смог сдержать свои чувства и не рассказать об увиденном{18}. Его описание полуголых тел, разлагающихся на солнце, было чересчур ужасным для настоящего ньюйоркца, который отправляется в море на рыбалку в пиджаке и галстуке. Хемингуэй считал, что ветеранов «практически убили». Он обвинял президента и руководителя Федеральной администрации по чрезвычайной помощи, бывшего социального работника Гарри Гопкинса, а теперь представителя Рузвельта. Они «отправили этих несчастных служак сюда, чтобы спровадить их с глаз долой» и в конечном итоге «избавились от них»{19}. (Правда заключалась лишь в том, что администрация Рузвельта предложила безработным ветеранам, устраивавшим протесты в Вашингтоне, возможность работать на островах.) Для Хемингуэя эта история была еще одним подтверждением порочности федерального правительства и Новой политики.

Джо Норт, один из редакторов-коммунистов журнала New Masses, который время от времени возникал на пути Хемингуэя, отправил писателю телеграмму с просьбой написать статью об этом стихийном бедствии. Норт искал материалы, которые могли выставить Новую политику в плохом свете. По мнению коммунистов в те дни, администрация Рузвельта ничем не отличалась от администрации Гувера за одним исключением: новый президент преподносил свою капиталистическую политику с улыбкой{20}.



Оставляя автору достаточную свободу в описании того, что он видел, Норт рассчитывал получить от Хемингуэя такую статью, которая требовалась. Это укладывалось в общую установку коммунистической партии на использование знаменитостей при любой возможности независимо от их ориентации. Членство в партии было необязательным, требовалась только готовность писать{21}. Несмотря на то что New Masses постоянно критиковал его буржуазные взгляды, Хемингуэй согласился написать статью для Норта{22}. В конце концов, он уже изложил наметки истории в письме Перкинсу и был рад получить еще одну возможность выплеснуть свои переживания. К тому же никто больше не обращался к нему с подобными предложениями{23}. Для защиты своей репутации Хемингуэй постарался сообщить друзьям и тем, с кем он вел переписку, о том, что его отношение к редакционной политике New Masses не изменилось{24}.

Журнал со статьей Хемингуэя, получившей заголовок «Кто убил ветеранов?», вышел в свет 17 сентября 1935 г. Статья преподносилась как выпад против политики администрации Рузвельта, результатом которой была «безработица, недоедание и гибель» ветеранов{25}. Статья носила необычный для New Masses характер. Она начиналась довольно хорошо с демонстрации классовых различий богатых и ветеранов. Хемингуэй писал, что богатые рыболовы вроде Гувера и Рузвельта прекрасно знали об опасностях посещения островов Флорида-Кис летом. Погода там, особенно ближе к Дню труда, становится коварной и опасной для имущества. Ветераны, впрочем, не относились к имуществу. Они, как продолжал Хемингуэй, были просто «неудачниками», лишенными роскоши выбора. Их отправили на острова для выполнения «грязной работы» в сезон ураганов.

Затем Хемингуэй менял тему и рассказывал на оставшейся части первой страницы о том, как он заботится о своем имуществе, в частности о построенной по особому заказу яхте, с описанием всех мелочей, которые ему пришлось сделать, чтобы уберечь яхту во время шторма. Этот пассаж — настоящее пособие для начинающего судовладельца по подготовке к урагану — редакторы каким-то образом пропустили. Далее, вновь сменив тему, Хемингуэй ставил ряд обличительных вопросов, перемежавшихся с шокирующими деталями стихийного бедствия. Он спрашивал: кто отправил ветеранов на острова? Кто оставил их там в сезон ураганов? Кто не эвакуировал их, т. е. «не обеспечил единственно возможную защиту»? В завершение автор задавался вопросом о том, какое наказание понесли виновные в человекоубийстве{26}.

Статья «Кто убил ветеранов?» получила известность далеко за пределами узкого круга читателей New Masses. Прежде всего, журнал Time сделал статью Хемингуэя гвоздем своего собственного репортажа о бедствии. В основу его сюжета легло заявление прокурора штата Флорида Джорджа Уорли об «отсутствии виноватых в том, что ветеранов не эвакуировали… прежде чем… ураган убил 458 человек». Хемингуэй противопоставлялся Уорли. Без намеков на то, что он перешел в стан леваков-революционеров, Time цитировал заключительный вопрос Хемингуэя о том, почему ветеранов бросили умирать{27}. Еще дальше пошла газета Daily Worker, которая именовала себя «центральным органом Коммунистической партии США». Она перепечатала оригинальную статью слово в слово, поместила имя Хемингуэя в начале и в конце и добавила подзаголовок «Писатель находит распухшие тела людей, отправленных на верную гибель»{28}. Кашкин собственноручно перевел статью на русский для своей газеты, сделав ее доступной для растущего круга поклонников Хемингуэя в Советском Союзе{29}.

Статья привлекла внимание и еще одной группы читателей в Москве. Работники службы подбора вырезок для советской разведки наверняка поместили ее в досье для дальнейшего использования и добавили соответствующую карточку в каталог, чтобы информацию о Хемингуэе можно было отыскать при необходимости{30}. Цель заключалась в выявлении иностранцев, которые симпатизировали рабочему классу и могли когда-нибудь пригодиться. Это был пассивный сбор информации, нечто подобное предварительному маркетинговому исследованию, на основании которого составлялись списки потенциальных благожелателей, способных однажды поддержать политический курс Советов. Именно тогда, наверное, в НКВД, или Народном комиссариате внутренних дел, и заинтересовались Хемингуэем.

К этому времени НКВД[2] был одной из самых опытных и эффективных секретных служб в мире. Эта организация, превратившаяся после целого ряда смен названия в более широко известный КГБ (Комитет государственной безопасности), стояла на прочном фундаменте российских и большевистских традиций. В царской России существовала своя секретная полиция — Охранное отделение. Чтобы уцелеть в противоборстве с Охранным отделением, большевики создали подпольную партию с жесткой дисциплиной. После прихода к власти в 1917 г. большевистское правительство ликвидировало Охранное отделение, но сохранило и даже развило его бизнес-модель, учредив значительно более могущественную организацию, задачей которой были защита революции и продвижение ее идей. Внутри страны она была инструментом контроля. К 1930-м гг. секретные органы государства влезли практически во все аспекты жизни и работы в Советском Союзе, причем не самым деликатным образом. За рубежом НКВД (несмотря на свое название) занимался вербовкой агентов, сбором разведывательной информации и устранением противников молодого режима.

Хемингуэем заинтересовался иностранный отдел НКВД, находившийся в ведении Первого главного управления, которое имело постоянные представительства, так называемые резидентуры, во многих западных странах. В Соединенных Штатах резидентуры находились в Нью-Йорке, Сан-Франциско и Вашингтоне. Помимо наблюдения за КП США, в их задачи входила кража американских технологий, а также анализ и, возможно, влияние на внешнюю политику Америки, что приобретало особую важность после прихода Гитлера к власти в Германии в 1933 г. В связи с этим НКВД следил за широким кругом американцев, имевших доступ к интересующей его информации. В число целей в 1934 г. входили такие люди, как Дэвид Сэлмон, глава отдела коммуникаций и документации Госдепартамента, и Лоренс Дагган, молодой человек с подходящим образованием — Академия Филлипса в Эксетере и Гарвард — и отличными связями, тоже из Госдепартамента{31}.

Поначалу Советы собирали информацию о людях, которые могли когда-нибудь оказаться полезными для их дела{32}. Наводки поступали из московского центра или от местных партийных ортодоксов, которых называли «соратниками». В Соединенных Штатах резидентуры тесно сотрудничали с КП США и полагались на периодические издания вроде Daily Worker и New Masses, считая, что они точно отражают политическую реальность.

Когда сотрудники НКВД читали статью Хемингуэя, они уделяли основное внимание тому, как он «клеймил» власть. В статье говорилось о том, «что бедному и угнетенному народу штата [Флорида] приходится бороться за выживание не из-за последствий урагана, а из-за действий правительства»{33}. Советские шпионы полагали, что американская публика примет политические заявления Хемингуэя «за чистую монету… поскольку… [он был] известным и уважаемым автором»{34}. Их позиция мало чем отличалась от позиции New Masses: независимо от того, в какой мере они контролировались Советами, публичные фигуры вроде Хемингуэя заслуживали обхаживания. У них было множество потенциально полезных контактов, да и сами они могли однажды стать проводниками советской точки зрения.

Хемингуэй теперь был постоянно в поле зрения НКВД. В тот момент разведывательное ведомство вряд ли планировало завербовать его, оно, скорее, готовилось воспользоваться подходящей возможностью, когда такая подвернется. Если это произойдет, то НКВД (или его заменители) найдет приемлемый подход и пошлет представителя, мужского или женского пола, который прощупает Хемингуэя и узнает, как далеко он готов пойти.





Глава 2. Писатель и комиссар





Война в Испании


Время — весна 1937 г., место действия — Испания. На фотографии виден некогда элегантный черный седан, что-то вроде четырехдверного Dodge выпуска 1934 г., изрешеченный вражеским истребителем. Теперь это была груда металла со спущенным колесом, выбитым ветровым стеклом и фарой, вывалившейся из гнезда. Капот отсутствовал, он валялся на земле рядом с автомобилем. Распахнутая дверь говорила о том, что пассажиры успели выпрыгнуть. Их было двое — Хемингуэй и голландский коммунист Йорис Ивенс. Теперь они, оставшиеся чудесным образом целыми и невредимыми, позировали фотографу на фоне разбитой машины.

На протяжении большей части своей жизни Хемингуэю нравилось ходить по краю и рисковать. Однако по выражению его лица можно понять, что на этот раз смерть была совсем рядом. Его губы сжаты, руки засунуты в карманы длинного застегнутого не до конца рыжевато-коричневого плаща с поднятым воротником. На голове — небольшой черный берет. Хотя его глаза кажутся полузакрытыми, заметно, что писатель все же смотрит в сторону фотоаппарата. А вот стоящий рядом с ним Ивенс уставился прямо в объектив. Как и на Хемингуэе, на нем черный берет и зимнее пальто, однако оно распахнуто, а левая рука — в кармане брюк. На его лице какое-то подобие улыбки, почти удовлетворенное выражение, словно говорящее, что жизнь продолжается, несмотря на воздушный налет{1}.