Пятое время года

– Это землетрясение на севере, – говорит она, – как минимум девять баллов. Именно это мы ощутили на поверхности. И оно было глубоко. – Она внезапно замолкает, отворачивается от тебя и хмурится, словно услышала что-то тревожное, хотя там нет ничего, только стена. – Никогда не видела такого землетрясения. Странный рисунок у него. – Затем снова, как птица, резко поворачивает голову к тебе. – Вероятно, прорвало много водоносных слоев. Конечно, со временем они восстановятся, но в ближайшей перспективе невозможно сказать, какие загрязнения могут возникнуть вокруг. Я имею в виду, это же отличное место для города, верно? Ровное, легкий доступ к воде, нигде поблизости никаких сдвигов. Я хочу сказать, тут, вероятно, когда-то мог быть город. Знаешь, сколько грязи оставляют после себя умершие города?

Ты не сводишь с нее глаз. Хоа тоже, но он на все так смотрит. Затем та штука во фляге перестает щелкать, и неприкаянная наклоняется, чтобы вытащить ее. От нее в воду уходила какая-то полоска – кора?

– Безопасно, – говорит она и запоздало замечает твой взгляд. Она чуть хмурится и показывает полоску. – Она сделана из того же растения, что и сафе. Ну, приветственный чай. Знаешь? Но я обработала его еще кое-чем, чтобы улавливать те вещества, которых не улавливает сафе.

– Нет такого, – вырывается у тебя, и потом ты замолкаешь, обеспокоенная ее резким взглядом. Надо закончить фразу. – То есть… нет того, вредного для людей, чего не улавливает сафе.

Только потому его и пьют, поскольку вкус у него как у кипяченой мочи.

У женщины раздраженный вид.

– Это не так. Где тебя, ржавь земная, учили?

Это то, чему ты сама учила в яслях Тиримо, но прежде чем ты успеваешь ответить, она резко говорит:

– Сафе не работает в холодном растворе, все это знают. Жидкость должна быть теплой или комнатной температуры. Оно также не ловит того, что убьет тебя через несколько месяцев, а не за пару минут. Чего хорошего, если ты помрешь не сегодня, а через год от коросты?

– Ты геомест! – выдыхаешь ты. Это кажется невозможным. Ты видела геоместов. Такими люди представляют себе орогенов, когда они в благодушном настроении – загадочные, непостижимые, обладающие знаниями, запретными для смертных, волнующие. Никто, кроме геоместов, не знает так много бесполезных фактов.

– Нет. – Женщина подбирается. Ее почти разрывает от гнева. – Мне хватило мозгов не слушать этих болванов в Университете. Я не дура.

Ты снова смотришь на нее в полном смятении. Но в этот момент твоя фляга переполняется, и ты ищешь затычку. Она перестает качать, затем сует крохотное устройство из коры в карман своих объемистых юбок и начинает разбирать один из тючков у ее ног, быстро и эффективно. Она вытаскивает флягу – такого же размера, как и твоя, – и отбрасывает ее в сторону. Затем, когда маленький тючок пустеет, она отбрасывает и его. Ты не отводишь взгляда от этих двух предметов. Было бы легче, если бы мальчик сам мог нести свои припасы.

– Бери их, если уходишь, – говорит женщина, и хотя она не смотрит на тебя, ты понимаешь, что она нарочно отложила их для тебя. – Я не останусь, ты тоже.

Ты подходишь взять флягу и пустой маленький рюкзачок, женщина встает, чтобы помочь тебе наполнить вторую флягу, затем снова принимается рыться в своих вещах. Привязывая флягу и спальный мешок, который ты подобрала по дороге, и перекладывая кое-какие вещи из своего рюкзака в рюкзачок для мальчика, ты говоришь:

– Ты знаешь, что случилось? Кто это сделал? – ты показываешь в направлении, откуда раздались разбудившие тебя крики.

– Сомневаюсь, чтобы это был «кто-то», – говорит женщина. Она откладывает несколько пакетов просроченной еды, пару детских трусов, которые могли бы подойти Хоа, и книги. Кто же берет книги в рюкзак? Однако женщина читает заголовок каждой, прежде чем отбросить их в сторону. – Люди не так быстро, как природа, реагируют на такие перемены.

Ты привязываешь к своему рюкзаку вторую флягу, понимая, что не надо заставлять Хоа нести слишком большую тяжесть. Он всего лишь мальчик, да еще и недоросток. Поскольку неприкаянной их общество явно не нужно, ты забираешь трусики из груды ненужных ей вещей. Ей вроде все равно.

Ты спрашиваешь:

– Ты думаешь, какие-то животные напали?

– А ты разве не видела труп?

– Я и не знала, что был труп. Люди стали вопить и разбегаться, и мы тоже побежали.

Женщина вздыхает.

– Это не неразумно, но это действительно лишает тебя… возможностей.

Словно иллюстрируя свои слова, она отбрасывает в сторону очередной выпотрошенный рюкзак и встает, поднимая на плечи два оставшихся. Один из них более поношен и явно удобнее остальных – ее собственный. Бечевкой она связывает две фляги, чтобы они улеглись на ее зад, поддерживаемые его немалым изгибом, а не болтались. Внезапно она ожигает тебя злым взглядом.

– Не ходи за мной.

– И не собиралась. – Маленький рюкзачок для Хоа собран. Ты надеваешь свой, проверяешь, чтобы все было прочно и удобно.

– Я не шучу. – Она чуть наклоняется вперед, ее лицо почти дико от ярости. – Ты не знаешь, к чему я возвращаюсь. Я могу жить в огороженном поселении с полусотней такой же ржави, как я. У нас острые зубы и поваренная книга блюд из сочных тупых людишек.

– Ладно, ладно. – Ты делаешь шаг назад, что вроде успокаивает ее. Злоба сменяется облегчением, она продолжает пристраивать рюкзаки поудобнее. Ты тоже получила то, что хотела, так что пора уходить. Когда ты протягиваешь мальчику рюкзак, он вроде им доволен, ты помогаешь ему надеть его как следует. Когда ты занимаешься этим, неприкаянная проходит мимо тебя, и остатки твоей былой личности заставляют тебя сказать:

– Кстати, спасибо.

– Не за что, – беззаботно говорит она, направляясь к двери, – и резко останавливается. Смотрит на что-то. Взгляд на ее лицо заставляет волосы на затылке встать дыбом. Ты спешишь к двери, чтобы увидеть то, на что она смотрит.

Это киркхуша – одна из тех длинных пушистых тварей, которых срединники держат как домашних питомцев вместо собак. Поскольку собаки слишком дороги для всех, кроме самых шикарных экваториалов. Киркхуша скорее похожа на сухопутную выдру, чем на собаку. Они хорошо приручаются, дешевы, поскольку питаются листвой низких кустарников и живущими там насекомыми. И они даже забавнее щенков, когда маленькие… но эта киркхуша вовсе не забавна. Это здоровенная, фунтов в сто тварь с гладкой шерстью. Кому-то она была дорога, по крайней мере до недавнего времени – на ее шее еще сохранился ошейник из тонкой кожи. Она рычит, выскальзывая из травы на дорогу, и ты видишь красные пятна вокруг ее пасти и на когтистых цепких лапах.

С киркхушей, понимаете ли, есть проблемы. Дело в том, что каждый может себе позволить держать такую. Они питаются листьями – пока не почуют пепел, что запускает внутри них какой-то инстинкт, который обычно спит. И тогда они меняются. Во время Зимы все меняется.

Женщина у тебя за спиной шипит, и ты напрягаешься, ощущая, как твое сознание быстро опускается в землю. (Ты по привычке вытаскиваешь его назад. Только не когда вокруг другие люди. Если только выбора не останется.) Она подошла к краю асфальта, наверняка готовясь метнуться в поля и прорваться к дальним деревьям. Но неподалеку от дороги, примерно там, где раньше кричали люди, ты видишь, как волнуется трава, и слышишь тихий хруст и писк других киркхуш – сколько их там, сказать невозможно. Но они заняты. Жрут.

Эта прежде была домашним любимцем. Может, она тепло вспоминает своих хозяев. Может, она замялась, когда остальные напали, и всего лишь попробовала мяса, которое станет основной ее пищей до конца Зимы. Теперь она оголодает, если не забудет о своих цивилизованных привычках. Она то выходит на асфальт, то сходит с него, стрекоча себе под нос, словно в нерешительности – но не уходит. Она заперла тебя, Хоа и неприкаянную в доме, пока борется со своим сознанием. Бедная, бедная тварь.

Ты встаешь и шепчешь Хоа и женщине, если она способна слушать:

– Не двигайся.

Но прежде чем ты находишь что-нибудь безопасное, за что можно зацепиться – скальную инклюзию, которую ты можешь сдвинуть, или источник воды, который ты можешь заставить бить гейзером, что оправдает то, что ты заберешь теплоту из воздуха и жизнь из этой белки-переростка, – Хоа смотрит на тебя и делает шаг вперед.


– Я же сказала, – начинаешь ты, хватая его за плечо, чтобы отдернуть назад, но это все равно что пытаться сдвинуть скалу, одетую в пиджак, – твоя рука просто стягивает ткань. Он не сдвигается ни на йоту.

Протест умирает у тебя на устах, когда мальчик продолжает двигаться вперед. Ты понимаешь, что он не просто не повинуется – в его позе слишком много целенаправленности. Ты не уверена, что он даже заметил твою попытку его остановить.

Теперь мальчик останавливается в нескольких футах от твари. Она перестает рыскать и подбирается, словно… ждет. Чего? Непохоже, что она собирается наброситься. Она опускает голову и бьет коротким хвостом, неуверенно. Она обороняется.

Мальчик стоит к тебе спиной. Ты не видишь его лица, но сразу его коренастая маленькая фигурка становится все менее безопасной. Он поднимает руку и протягивает ее в сторону киркхуши, словно предлагая понюхать ее. Словно она все еще домашний питомец.

Киркхуша атакует.

Стремительно. Они вообще быстрые животные, но ты видишь сокращение ее мускулов, и вот она уже на пять футов ближе, пасть ее разинута, и зубы смыкаются на середине предплечья мальчика. И, о Земля, ты не можешь видеть, как у тебя на глазах умирает ребенок, не Уке, как ты могла это допустить, ты – худшая в мире тварь.

Но можно – если ты сумеешь сосредоточиться – заморозить тварь и не задеть мальчика, ты опускаешь взгляд и сосредотачиваешься, хотя неприкаянная ахает, кровь мальчика капает на асфальт. Смотреть на то, как тварь калечит мальчика, – это мешает концентрации, плевать, что он потеряет руку, главное – спасти ему жизнь…

Воцаряется тишина.

Ты поднимаешь взгляд.

Киркхуша перестала двигаться. Она там, где была – висит, стиснув зубы, на руке Хоа, глаза дикие от… скорее от страха, чем от ярости. Она даже чуть-чуть дрожит. Ты слышишь, как она еле слышно испускает писк, резко обрывающийся.

Затем мех киркхуши начинает шевелиться. (Что?) Ты хмуришься, присматриваешься, но это хорошо видно, поскольку тварь так близко. Все шерстинки покачиваются одновременно, но в разных направлениях. Затем они начинают блестеть. (Что?) Мех застывает. Ты сразу понимаешь, что не только ее мускулы застыли, но и покрывающая их плоть тоже. Не просто застыли, но… окаменели.

И затем ты замечаешь, что вся киркхуша окаменела.

Что…

Ты не понимаешь, что ты видишь, потому продолжаешь смотреть, осознавая все по частям. Глаза ее стали стеклом, когти – кристаллами, зубы – каким-то охряно-желтым волокном. Где прежде было движение – теперь покой, мышцы ее окаменели, и это не метафора. Просто мех изменился в последнюю очередь, перекосился, когда фолликулы превратились во что-то иное.

Вы с неприкаянной просто смотрите.

Ого.

Правда. Ты так думаешь. Ничего больше в голову не приходит. Ого.

По крайней мере, это заставляет тебя двигаться. Ты бочком продвигаешься вперед, пока не видишь всю картину с другого ракурса, но в целом ничего не меняется. Мальчик по-прежнему вроде в порядке, хотя его рука наполовину в глотке твари. Киркхуша по-прежнему мертва. Хорошо. Мертва и безопасна.

Хоа смотрит на тебя, и ты вдруг понимаешь, насколько у него несчастный вид. Словно ему стыдно. С чего бы? Он всех вас спас, даже если метод был… Ты не знаешь, как это назвать.

– Это ты сделал? – спрашиваешь ты его.

Он опускает взгляд.

– Я не хотел пока, чтобы ты такое видела.

Отлично. Есть о чем подумать потом.

– Что ты сделал?

Он поджимает губы.

Вот прямо сейчас он решает дуться. Но, возможно, сейчас и правда не время для разговоров, с учетом того, что его рука торчит из глотки остекленевшей твари. Зубы пронзили его кожу, бьет кровь и стекает по уже неживым челюстям твари.

– Твоя рука. Сейчас… – Ты озираешься. – Сейчас найду что-нибудь, чтобы освободить тебя.

Хоа запоздало вспоминает о своей руке. Он снова смотрит на тебя, ему явно не нравится, что ты это видишь, но затем покорно вздыхает. Затем он сгибает руку, прежде чем ты успеваешь сказать ему, чтобы не делал ничего, что может покалечить его еще сильнее.

Голова киркхуши рассыпается. Большие куски камня с грохотом падают на пол, рассыпается блестящая пыль. Рука мальчика начинает сильнее кровоточить, но она свободна. Он чуть сгибает пальцы. Они в порядке. Он опускает руку.

Ты бросаешься к нему, поскольку его рана – это то, что ты понимаешь и с чем можешь что-то сделать. Но он быстро отдергивает руку, прикрывая укус другой рукой.

– Хоа, разреши…

– Все в порядке, – спокойно говорит он. – Но нам надо идти.

Другие киркхуши все еще близко, хотя они жрут какого-то бедолагу в траве. Но это не задержит их надолго. Хуже того, только вопрос времени, когда другие несчастные люди решат вернуться к путевому дому, надеясь, что все плохое позади.

Кое-что плохое до сих пор здесь, думаешь ты, глядя на отдельно лежащую нижнюю челюсть киркхуши. Ты видишь грубые желваки на задней части ее языка, теперь блестящие, как кристаллы. Затем ты оборачиваешься к Хоа, который держится за руку с несчастным видом.

Именно этот несчастный вид загоняет, наконец, страх вглубь тебя, заменяя его чем-то более знакомым. Сделал ли он это потому, что не знал, сможешь ли ты защитить себя? По какой-то другой, непонятной причине? В конце концов, это не важно. Ты понятия не имеешь, как вести себя с чудовищем, способным превратить живое в статую, но ты знаешь, что делать с несчастным ребенком.

И у тебя большой опыт с детьми, которые вообще-то чудовища втайне от всех.

Потому ты протягиваешь руку. Хоа удивлен. Он смотрит на нее, потом на тебя, и во взгляде его в этот момент что-то настолько человеческое и благодарное, что, к удивлению, заставляет себя почувствовать себя чуть более человеком.

Он принимает твою руку. Его хватка не ослабела от раны, так что ты ведешь его за собой, и вы снова идете на юг. Неприкаянная безмолвно следует за вами, или ей просто нужно в ту же сторону, или она просто думает, что вместе вы сильнее. Никто из вас ничего не говорит, поскольку говорить нечего.