Пляска смерти

Кем и чем бы он ни был, этот однорукий Пастырь появился из ниоткуда подобно злому духу, призывая разорение и погибель на голову королевы Рейениры и возвещая об этом всякому, кто останавливался его послушать. Не зная страха и усталости, он проповедовал всю ночь и весь следующий день, и гневный голос его разносился по всей Сапожной площади.

Драконы – существа, противные природе, заявлял он. Они суть демоны, коих вызвали из семи преисподних нечестивые колдуны Валирии, этой «выгребной ямы, где брат ложился с сестрой, а мать с сыном, где мужи бились верхом на демонах, а жены раздвигали ноги перед псами». Таргариены, говорил он, спаслись от погибели, бежав за море на Драконий Камень, но «богов не одурачишь», и вот погибель надвигается снова.

«Самозваный король и королева-шлюха будут низвергнуты, их демонические чудовища будут стерты с лица земли, и все деяния их будут забыты», – гремел Пастырь. Все, кто стоит за Таргариенов, тоже сгинут. Лишь очистив Королевскую Гавань от драконов и их господ, Вестерос может надеяться избежать судьбы Валирии.

С каждым часом толпа вокруг него росла. Сначала ему внимала лишь дюжина зевак, но скоро их уже были сотни, а к рассвету на площади собрались тысячи; люди толкались, стараясь расслышать получше. У многих были в руках факелы, и когда вновь спустилась ночь, Пастырь стоял в кольце огня. Толпа набрасывалась на каждого, кто пытался перекричать его. Сорок золотых плащей, пытавшихся разогнать людей копьями, вытеснили с площади.

В Тамблетоне, в шестидесяти лигах к юго-западу от столицы, царило брожение иного толка. Победители, которых в Королевской Гавани так страшились, еще и не думали выступать на город: приверженцы короля Эйегона остались без вождя, их раздирали сомнения и дрязги. Лорд Ормунд погиб, как и кузен его сир Бриндон, первый из рыцарей Староместа, а сыновья лорда, совсем еще мальчики, оставались в отцовском замке за тысячу лиг от войны. Да и Дейерон Таргариен, коего лорд Ормунд нарек «Дейероном Отважным» за проявленную в битве смелость, был еще совсем юн. Младший из сыновей королевы Алисент, он вырос в тени старших братьев и ему было привычнее подчиняться, нежели командовать. Самым старшим из уцелевших Хайтауэров был сир Хоберт, другой кузен лорда, который отвечал до сих пор за обоз; человек тучный и медлительный, он ничем не отличился за свои шесть десятков лет, но родство с королевой Алисент делало его самым вероятным из воевод. Лорд Анвин Пек, сир Джон Рокстон и лорд Овейн Боурни тоже вызвались возглавить войско. Лорд Пек мог похвастаться происхождением: он был потомком древнего рода славных воинов и сумел собрать под свои знамена сотню рыцарей и девятьсот всадников. Черного нрава сира Джона Рокстона боялись не меньше, чем черного клинка его знаменитого меча валирийской стали, который прозвали Сиротской Долей. А предатель лорд Овейн настаивал, что Тамблетон они заполучили лишь благодаря его хитрости и что лишь он способен взять Королевскую Гавань.

Но никто из них не обладал достаточной силой и властью, чтобы обуздать алчность и кровожадность простых солдат. Покуда лорды грызлись из-за трофеев и оспаривали друг у друга первенство, их люди предавались бесчинствам, грабежу и насилию.

Трудно описать весь ужас тех дней.

Редкий город в истории Семи Королевств претерпевал такие бесчинства, как Тамблетон после Предательства. Даже добрые люди звереют, если не найдется сильного лорда, чтобы обуздать их. Так случилось и в Тамблетоне. Толпы пьяных солдат шатались по улицам, грабили все дома и лавки, убивали всех, кто пытался им помешать. Каждая женщина была законной добычей их похоти, даже старухи и маленькие девочки. Состоятельных людей запытывали до смерти, чтобы выведать, где они спрятали золото и драгоценности. Младенцев вырывали из рук матерей и накалывали на копья. Святых септ гоняли по улицам обнаженными и насиловали каждую до ста раз. Даже Молчаливые Сестры не избежали насилия. Не пощадили и мертвых: вместо достойного погребения их оставляли гнить на улицах, пищей для воронья и диких собак. Септон Евстахий и великий мейстер Манкен уверяют, что принц Дейерон ужасался тому, что происходило у него на глазах, и приказывал сиру Хоберту Хайтауэру прекратить бесчинства. Но старания сира Хоберта были столь же бесполезны, как и он сам. Простолюдины всегда следуют примеру лордов, а те, кто мог занять место лорда Ормунда, сами пали жертвой своей кровожадности, алчности и гордости. Лихой Джон Рокстон воспылал страстью к леди Шерис Футли, супруге лорда Тамблетона, и объявил ее своим «военным трофеем». Когда ее супруг попытался протестовать, сир Джон выхватил Сиротскую Долю и рассек его надвое. «Кому этот меч готовит сиротскую долю, а кому и вдовью», – говорил он, срывая одеяние с рыдающей леди Шерис. Не прошло и двух дней после это случая, как лорд Пек и лорд Боурни жестоко разругались на военном совете, и все кончилось тем, что Пек вытащил кинжал, сказал: «Единожды предавший – навечно предатель», – и ударил Боурни в глаз на глазах у принца Дейерона и сира Хоберта, окаменевших от ужаса. И все же самые страшные злодеяния творили в городе Два Предателя – наездники-бастарды Хью Молот и Ульф Белый. Сир Ульф беспробудно пил, «захлебываясь в вине и похоти». Гриб сказывает, что он еженощно насиловал трех девиц. Тех, кто ему не угодил, он скармливал своему дракону. Ему мало было рыцарства, пожалованного королевой Рейенирой, мало Горького Моста, лордом коего его сделал принц Дейемон. Он метил не ниже как на Хайгарден, заявляя, что Тиреллы, не участвующие в Пляске, те же изменники.

Но притязания сира Ульфа можно считать скромными в сравнении с аппетитами другого перебежчика, Хью Молота. Сын простого кузнеца, Молот был настоящим великаном; руки его были столь сильны, что, говорят, он гнул стальные брусья в обручи. В военном ремесле он мало что смыслил, но рост и сила делали его грозным противником. Оружием своим он избрал молот, которым наносил сокрушительные смертельные удары. Хью сражался на Вермиторе, который прежде летал под седлом самого Старого Короля; из всех драконов Вестероса он только Вхагару уступал величиной и годами. По всем этим резонам лорд Молот, как он сам себя называл, возмечтал о короне. «На кой мне лордство, если можно стать королем?» – говорил он, и многие его слушали. И в лагере говорили о древнем пророчестве, которое гласило: «Когда молот обрушится на дракона, придет новый король, и никто не встанет у него на пути». Откуда взялось это пророчество, неведомо (уж точно не от самого Молота, который не умел ни читать, ни писать), но за несколько дней оно облетело весь Тамблетон.

Ни один из Предателей не выказывал особого желания помогать принцу Дейерону во взятии Королевской Гавани: да, войско у них большое, и три дракона в придачу, но насколько они знают, у королевы драконов тоже трое, а если Крапива с Дейемоном вернутся, то будут все пятеро. Лорд Пек считал, что лучше отложить наступление, пока из Штормового Предела не подойдет лорд Баратеон со своим войском, а сир Хоберт желал отойти на Простор и пополнить быстро тающие припасы. Никого из военачальников, казалось, не заботило, что войско их с каждым днем тает, как снег по весне: бойцы бежали к своим домам и земле, унося с собой все, что успели награбить.

Во многих лигах к северу, в замке над Крабьей бухтой, другой лорд тоже вертелся, как уж на сковородке. Из Королевской Гавани прилетел ворон с королевским посланием для Манфрида Моутона: ему было велено доставить королеве голову безродной девки Крапивы – ее-де признали виновной в измене. «Лорду-мужу моему, принцу Дейемону Таргариену, никакого вреда не чинить, – приказывала ее величество, – но отослать его ко мне, когда он свершит задуманное, ибо у нас в нем большая нужда».

Мейстер Норрен, автор «Хроник Девичьего Пруда», пишет, что лорд, прочитав послание королевы, со страху потерял голос и вернул его, лишь осушив три чаши вина. После это он послал за капитаном гвардии, за своим братом и за первым бойцом, сиром Флорианом Стальным. Велев остаться и мейстеру, он прочел им письмо и спросил их совета.

«Проще простого, – сказал капитан. – Хоть они и делят ложе, но принц-то уже в годах. Если он попробует вмешаться, так трех человек будет довольно, чтобы его удержать. Но для верности я возьму шестерых. Желаете сделать это нынче же ночью, милорд?»

«Шесть человек возьми или шестьдесят, с Дейемоном Таргариеном так просто не сладишь, – возразил ему брат лорда Моутона. – Лучше подлить ему снотворного в вино, как ужинать станет. Проснется, а девка уже мертва».

«Эта девушка, в чем бы она ни провинилась, еще ребенок, – твердо сказал старый сир Флориан. – Ни Старый Король, ни другой человек чести не отдал бы такого приказа».

«Времена нынче скверные, – сказал лорд, – и королева заставляет меня выбирать между топором и веревкой. Девушка – моя гостья. Если я послушаюсь, Девичий Пруд будет проклят навеки, откажусь – нас сотрут в порошок».

На это его брат ответил: «Может статься, что нам так и так конец. Принц сильно привязан к этой чернавке, а дракон его вот он, тут. Мудрее всего было бы убить их обоих, иначе принц в гневе спалит замок дотла».

«Королева запретила чинить ему вред, – напомнил лорд Моутон, – а убить двух гостей в собственных постелях вдвое хуже, чем одного. Хорошо бы мне никогда не читать этого письма».

«Кто сказал, что вы прочли его?» – вставил тут мейстер.

О чем они говорили дальше, «Хроники» умалчивают. Известно лишь, что мейстер, молодой человек двадцати двух лет, показал письмо королевы принцу и Крапиве, когда те ужинали в своих покоях. «Когда я вошел, эти двое, устав от долгих бесплодных поисков, подкреплялись вареной говядиной со свеклой и тихо беседовали – о чем, не скажу. Принц учтиво приветствовал меня, но как прочитал письмо, оживление покинуло его взор, и великая печаль опустилась на него, слово неподъемная ноша. Когда девушка спросила его, что в письме, он ответил: „Слова королевы – дело рук шлюхи“. Затем он обнажил меч и спросил, ждут ли уже за дверью люди Моутона. „Я пришел один“, – ответил я и поклялся, что ни один человек в Девичьем Пруду, включая его милость, не знает, о чем говорится в письме. „Простите меня, мой принц, – сказал я. – Я нарушил обет мейстера“. – „Мейстер ты плохой, зато человек хороший“, – ответил на это принц и вложил меч в ножны. Он повелел мне удалиться, наказав „не говорить ни слова об этом деле до утра никому – ни лорду, ни сударушке“».

Никто не знает, как провели принц и его возлюбленная последнюю свою ночь в замке Моутона, но на рассвете они вышли во двор, и Дейемон помог Крапиве оседлать Бараньего Вора в последний раз. Она всегда кормила дракона перед вылетом: сытый дракон лучше повинуется ездоку. В то утро она скормила змею черного, самого большого в замке барана, сама перерезав горло животному. Когда она садилась на дракона, пишет Норрен, ее кожаный камзол был запятнан кровью, а по щекам текли слезы. На прощанье они с принцем не сказали друг другу ни слова, но когда Бараний Вор взмахнул своими черными крыльями и взмыл в рассветное небо, Караксес поднял голову и издал такой вопль, что в окнах башни Джонквиль вылетели все стекла. Высоко над городом Крапива повернула к Крабьей бухте и скрылась в тумане; больше ее не видели ни в замке, ни при дворе.

Дейемон Таргариен вернулся в замок, но ненадолго. Позавтракав с лордом Моутоном, принц сказал: «Благодарю вас за гостеприимство. Более вы меня не увидите. Оповестите всех, что я лечу в Харренхолл; если мой племянник Эйемонд осмелится сразиться со мной, он найдет меня там одного».

Так принц Дейемон покинул Девичий Пруд. Как только Караксес растаял вдали, мейстер Норрен сказал лорду: «Сорвите с меня цепь и свяжите мне ею руки. Вам должно теперь доставить меня королеве. Когда я известил изменницу и позволил ей убежать, я сам стал изменником». – «Пусть твоя цепь остается на месте, – отвечал лорд, – мы все здесь изменники». Той же ночью знамена Рейениры, которые развевались над вратами Девичьего Пруда, были спущены, а на их место взмыли золотые драконы короля Эйегона.

Когда принц Дейемон спустился с неба, чтобы заявить свои права на Харренхолл, над почерневшими башнями и разрушенными стенами замка знамен вовсе не было. Приютившиеся в подвалах бездомные разбежались, услышав шум крыльев Караксеса. Когда последних из них след простыл, принц Дейемон остался один, не считая дракона. В одиночестве бродил он по гулким чертогам Харренхолла, отмечая каждый прошедший день зарубкой на сердце-дереве в богороще. Тринадцать глубоких отметин и посейчас там видны; то старые раны, глубокие и потемневшие, однако лорды Харренхолла говорят, что каждую весну они вновь наливаются кровью.

На четырнадцатый день бдения принца замок накрыла тень, и была она черней любой тучи. Все птицы в богороще разом поднялись в воздух, горячий ветер погнал по двору опавшие листья. Вхагар наконец-то явился, а на нем в черной с золотом броне восседал Эйемонд Одноглазый.

Он прилетел не один. С ним была брюхатая Алис Риверс; черные волосы струились по ветру у нее за спиной. Дважды облетев Харренхолл, Эйемонд посадил Вхагара на внешний двор ярдах в ста от Караксеса. Драконы злобно переглядывались; Караксес растопыривал крылья и шипел, пуская дым из ноздрей.

Эйемонд помог своей женщине спешиться, после чего повернулся к дяде и сказал: «Говорят, ты нас ищешь, дядюшка».

«Только тебя, – отвечал Дейемон. – Кто сказал тебе, что я здесь?»

«Моя леди. Она видела тебя в тучах, и в горном пруду на закате, и в костре, который мы развели, чтобы приготовить ужин. Моей Алис открыто многое. Ты глупец, что прилетел сюда в одиночку».

«Будь я не один, тебя бы здесь не было».

«Но ты один, и я здесь. Ты, дядюшка, зажился на свете».

«С этим я спорить не стану». – Старый принц велел Караксесу склонить шею и с трудом взобрался в седло; молодой поцеловал свою подругу и легко вскочил на Вхагара, тщательно пристегнув себя четырьмя короткими цепями к седлу (Дейемон этого делать не стал). Караксес дохнул пламенем, Вхагар взревел, и оба поднялись в небо.

Дейемон, нахлестывая Караксеса бичом со стальными нитями, быстро скрылся за облаками. Вхагар был старше и намного крупнее, а потому тяжелее. Он набирал высоту медленно, все шире описывая круги над водами Божьего Ока. Солнце клонилось к закату, и спокойное озеро сверкало, как лист кованой меди. Алис следила за поединком с башни Королевский Костер.

Бой начался внезапно, словно гроза. Караксес обрушился на Вхагара с пронзительным криком, который услышали на дюжину миль окрест. Кровавый Змей, почти невидимый в сиянии заходящего солнца со стороны незрячего Эйемондова глаза, налетел на старого дракона с ужасной силой и яростью. Силуэты сцепившихся и рвущих друг друга на части драконов были совсем черными на красном как кровь небосклоне; крики их были слышны на другом берегу Божьего Ока, а пламя их полыхало столь ярко, что рыбаки внизу ждали со страхом, что самые тучи вокруг них вот-вот вспыхнут. Черные челюсти Караксеса сомкнулись на шее Вхагара, и даже когда Вхагар вспорол врагу брюхо и оторвал крыло, Караксес не ослабил хватку и еще глубже запустил зубы в плоть старого дракона; вцепившись друг в друга, они с головокружительной быстротой неслись вниз, к озеру.

В этот миг, по преданию, Дейемон махнул через седло и перескочил со своего дракона на вражеского с Темной Сестрой, мечом королевы Висеньи. Пока Эйемонд в ужасе смотрел на него, пытаясь отстегнуть свои седельные цепи, Дейемон сорвал с племянника шлем и вонзил меч в его слепой глаз так, что острие вышло из затылка. Еще мгновение, и драконы рухнули в озеро, взметнув водяной столб вышиной с Королевский Костер.

Рыбаки, видевшие это, говорили, что такого падения не пережил бы ни человек, ни дракон. Так и вышло. Караксес с оторванным крылом и распоротым брюхом нашел в себе силы выползти из дымящихся вод на берег, где испустил дух под стенами Харренхолла. Вхагар ушел на дно, и от крови из его разорванной глотки над местом, где он упокоился, вскипела вода. Нашли его годы спустя, уже после Пляски Драконов; к седлу был прикован скелет Эйемонда в доспехах и с Темной Сестрой в глазнице.

Нет сомнений в том, что и принц Дейемон погиб. Тела его не нашли, но течения Божьего Ока коварны, и голодная рыба ходит в нем косяками. В песнях поется, что принц выжил, отыскал свою Крапиву и жил с ней до конца своих дней, но то, что хорошо для барда, не приличествует историку. Даже Гриб не верит в эти басни, не станем и мы.

Пляска и гибель двух драконов случилась на двадцать второй день пятой луны 130 года. Дейемону было тогда сорок девять, Эйемонду едва исполнилось двадцать, Вхагару, самому большому после Балериона Черного Ужаса дракону Таргариенов, минул сто восемьдесят один год. Так сгинуло последнее существо, помнившее Эйегона Завоевателя, и прóклятый замок Черного Харрена окутала тьма. Свидетелей случившегося было немного, и о последней битве принца Дейемона стало известно не сразу.






Падение Рейениры




Одиночество королевы Рейениры усугублялось с каждым новым предательством. Подозреваемый в измене Аддам Веларион сбежал прежде, чем его успели допросить. Его побег лишь подтверждает его вину, говорила Глиста. Лорд Селтигар поддакивал ей и предлагал в наказание обложить налогом каждое рожденное вне брака дитя. Такой налог вряд ли наполнит королевскую казну, зато ублюдков в королевстве сильно поубавится. Однако у королевы было много забот и помимо казны.

Приказав арестовать Аддама Велариона, подозреваемого в измене, она лишилась не только дракона вместе с наездником, но и десницы – а ведь больше половины людей, которых она привела сюда с Драконьего Камня, чтобы взять Железный Трон, присягали дому Веларионов. Узнав, что лорд Корлис томится в подземелье под Красным Замком, они стали уходить сотнями. Одни шли на Сапожную площадь и вливались в толпу, окружавшую Пастыря, другие удирали из города через потайные калитки или перелезали через городские стены, намереваясь вернуться на Дрифтмарк; оставшимся тоже было нельзя доверять. Это подтвердилось, когда двое из присягнувших Морскому Змею, сир Денис Лесной и сир Торон Верный, пробрались в подземелье, чтобы освободить своего лорда. Однако шлюха, с которой спал сир Торон, выдала их Мисарии, и «спасителей» самих схватили и повесили. Рыцари испустили дух на стенах Красного Замка, брыкаясь и извиваясь в затягивающихся петлях. Казнили их на рассвете, а вечером того же дня еще одно ужасное событие потрясло королевский двор. Гелайена Таргариен, сестра и жена короля Эйегона, мать его детей, бросилась из окна своих покоев в крепости Мейегора на пики сухого рва. Ей был всего двадцать один год. Почему она выбрала именно этот день, чтобы покончить с жизнью, проведя в заточении целых полгода? Гриб уверяет, что королева Гелайена понесла после того, как ее дни и ночи напролет продавали как обычную шлюху, но такое объяснение столь же достоверно, как и та самая его история о «королевах в борделе» – другими словами, это чистейший вздор. Великий мейстер Манкен считает, что королева совершила сие от ужаса, в который ее привела казнь сира Дениса и сира Торона; однако они были для нее не более чем тюремщиками, к тому же нельзя наверное сказать, действительно ли она видела повешение своими глазами. Септон Евстахий считает, что леди Мисария, или Глиста, выбрала именно эту ночь, чтобы рассказать Гелайене о смерти ее сына Мейелора и о том, сколь ужасной была эта смерть. Какие причины подвигли Глисту на это, трудно сказать; скорее всего она поступила так просто по злобе.

Оставим споры о достоверности сих предположений мейстерам… ибо той судьбоносной ночью на улицах, в харчевнях, борделях и даже септах Королевской Гавани рассказывали куда более мрачную историю: говорили, что королеву Гелайену убили, как и ее сыновей. Принц Дейерон и его драконы вот-вот будут у ворот, и владычеству Рейениры придет конец. Старая королева не желала, чтобы молодая единокровная сестра дожила до ее поражения, вот и послала к ней Лютора Ларгента, чтобы тот схватил несчастную своими лапищами и выбросил из окна прямо на пики.

Откуда же пошла такая губительная клевета (ибо это, несомненно, клевета)? Мейстер Манкен указывает на Пастыря: тысячи слышали, как он обличал и само злодейство, и королеву. Но пустил ли Пастырь этот лживый слух сам или, как уверяет Гриб, просто подхватил услышанное из других уст? По словам карлика, столь подлая клевета могла быть делом рук только Лариса Стронга ибо (как вскоре выяснилось) Колченогий так и не покинул Королевскую Гавань, а лишь схоронился в ее темных закоулках, где продолжал плести заговоры. Была ли королева Гелайена убита? Такое возможно; но вряд ли за этим стояла Рейенира. Гелайена была сломлена и никакой опасности для ее величества не представляла, да и особой вражды, насколько мы знаем, между сестрами не было. Уж если бы Рейенира замыслила убийство, на пики бы скорее сбросили вдовствующую королеву Алисент, не правда ли? Более того, есть много свидетельств тому, что во время смерти Гелайены сир Лютер, которого молва назначила убийцей, трапезничал с тремя сотнями своих золотых плащей в казармах у Божьих ворот.

Как бы то ни было, о мнимом убийстве вскоре заговорила вся Королевская Гавань. Одно то, как охотно все уверовали в этот слух, может служить доказательством, сколь сильно ожесточился город против любимой некогда королевы. Теперь все полюбили Гелайену, а Рейениру возненавидели. Не забыли люди и о Ноже и Сыре, жестоком убийстве принца Джейехериса и страшной смерти принца Мейелора у Горького Моста. Гелайена, к счастью, погибла мгновенно: одна из пик пронзила ей горло, и она умерла, не издав ни звука. На другом конце города, на холме Рейенис, дракон Гелайены Огненная Мечта в миг кончины королевы вдруг взвилась с криком, сотрясшим Драконье Логово, и порвала две из своих цепей. Королева Алисент, узнав о смерти дочери, разодрала на себе одежды и прокляла ненавистную соперницу.

Ночью в Королевской Гавани вспыхнул кровавый бунт.

Все началось в закоулках Блошиного Конца; толпы мужчин и женщин – пьяных, злых, напуганных – выплескивались на улицы из погребов и харчевен и растекались по всему городу, требуя покарать убийц принца и его матери. Бунтовщики переворачивали повозки, грабили и поджигали лавки и дома, избивали золотых плащей, пытавшихся им помешать. Лордов закидывали отбросами, рыцарей стаскивали с седел. Брату леди Дарлы Деддингс, который пытался защитить ее от трех пьяных конюхов-насильников, воткнули в глаз кинжал. Моряки, которых не пускали на свои корабли, ломились в Речные ворота и бились со стражниками – лишь сир Лютор Ларгент с четырьмя сотнями копий сумел разогнать их. Ворота к тому времени изрубили в щепу, и сто человек – четверть из них золотые плащи – были мертвы или готовились испустить дух.

Лорд Бартимос Селтигар так и не дождался подмоги. Его резиденцию, окруженную высокими стенами, защищали лишь шестеро стражников и несколько наспех вооруженных слуг. Когда толпы бунтовщиков полезли через ограду, эти горе-защитники побросали оружие и пустились наутек или же присоединились к нападавшим. Пятнадцатилетний Артор Селтигар смело встал в дверях с мечом в руке и несколько мгновений сдерживал завывающую толпу… но тут предательница-служанка впустила их через заднюю дверь, и смелый юноша пал, получив удар копьем в спину. Самому лорду Бартимосу удалось пробиться к конюшням, но всех его лошадей увели или поубивали. Всеми презираемого мастера над монетой схватили, привязали к столбу и пытали, покуда он не сказал, где спрятано его богатство. После этого кожевенник по имени Уот заявил, что его милость позабыл уплатить «хренову подать» и должен в качестве неустойки пожертвовать короне свое мужское достоинство.

Со всех сторон доносились звуки бунта на Сапожную площадь. Пастырь упивался гневом толпы и провозглашал, что час погибели уже близко, как он и предсказывал. Он призывал гнев божий на голову «богопротивной королевы, которая сидит на Железном Троне, сочась кровью, а губы этой потаскухи красны и блестят от крови ее доброй сестры». Когда одна септа из толпы воззвала к нему, моля о спасении города, Пастырь ответил: «Лишь милость Матери может спасти вас, но вы прогнали Матерь из города, обуянные гордостью, жадностью и похотью. Теперь на ее место придет Неведомый. Он явится верхом на черном коне с горящими глазами, а в руке его будет огненный бич, коим он очистит эту сливную яму, полную греха, от демонов и всех, кто поклоняется им. Внемлите! Слышите ли вы стук огненных копыт? Он грядет! Он грядет!» Толпа подхватила его крик, завывая: «Он грядет! Он грядет!» Тысячи факелов заливали площадь дымчатым желтым светом. Вскорости крики поутихли, и стук железных подков на камнях мостовой стал отчетливей. «Не один Неведомый, а все пятьсот», – свидетельствует Гриб. На Сапожную площадь прибыли пятьсот стражников в стальных шлемах, в черных кольчугах под золотыми плащами, вооруженные короткими мечами, копьями, шипастыми дубинками. Во главе их ехал сир Лютор Ларгент на одетом в доспехи коне, с длинным мечом в руке.

От одного его вида бунтовщики начали улепетывать по боковым улицам и закоулкам; еще больше народу побежало, когда сир Лютор приказал золотым плащам наступать. Однако тысяч десять человек еще оставались на площади.

Давка была такая, что те, кто и рад бы уйти, не могли выбраться из толпы; люди толкались и наступали друг на друга. Однако некоторые, сцепившись руками, рванули вперед, крича и проклиная стражников, надвигавшихся на них под медленный бой барабана. «Разойдись, дурачье! – загремел сир Лютор. – Ступайте по домам, и никакого вреда вам не будет. Идите же! Нам нужен только он, Пастырь».

Кто-то говорил, что первым убили пекаря; он удивленно крякнул, когда копье вошло ему в грудь и фартук окрасился кровью. Другие рассказывали, что это был ребенок – девочка, растоптанная конем сира Лютора.

Камень, брошенный из толпы, угодил в лоб копейщику. Воздух звенел от криков и брани; с крыш полетели другие камни, палки, ночные горшки, какой-то лучник принялся пускать стрелы, а кто-то метнул в стражника факел, и его золотой плащ загорелся.

На другой стороне площади приспешники Пастыря проталкивали его к выходу. «Держите его! – закричал сир Лютор. – Хватайте его! Держите!» Он пришпорил коня, пробиваясь через толпу. За ним следовали золотые плащи, сменившие копья на мечи и дубинки. Последователи Пастыря кричали, бежали, падали… но были и такие, что вытаскивали оружие: ножи и кинжалы, дубинки и колотушки, сломанные копья, ржавые мечи.

Стражники, ребята молодые и сильные, были хорошо вымуштрованы, хорошо вооружены и облачены в прочные доспехи. Их стена из щитов продержалась еще ярдов двадцать; они прорубали себе дорогу, и по обе стороны от них падали тела. Так зарубили они человек пятьсот, но послушать Пастыря собрались десятки тысяч. Упал один из стражников, следом другой, их строй поредел, и бунтовщики начали прорываться сквозь них. Изрыгая проклятия, паства окружила стражников, орудуя ножами, камнями, даже зубами; с крыш на золотых плащей градом сыпалась черепица.

Битва обернулась бойней: золотые плащи, стиснутые со всех сторон, уже и оружия поднять не могли. Одни умирали, напоровшись на собственные мечи, других топтали, рвали на части, рубили мотыгами и мясницкими тесаками. Даже сиру Лютору не удалось избежать смерти. У него вырвали меч, после чего стащили его с коня, вонзили ему в живот кинжал и размозжили череп булыжниками; его голова и шлем были так разбиты, что лишь по могучему сложению и смогли опознать его крючники, приехавшие наутро собирать мертвых.

По словам септона Евстахия, той долгой ночью Пастырю принадлежала половина города, а всякие «лорды» и «короли» из числа бунтовщиков дрались из-за оставшейся половины. Сотни людей собрались вокруг кожевенника Уота, который разъезжал по улицам на белом коне, размахивая отрубленной головой и окровавленным фаллосом лорда Селтигара, и заявлял, что теперь всем налогам и податям конец.

В борделе на Шелковой улице шлюхи провозгласили королем светловолосого мальчика лет четырех по имени Гейемон; сказывали, что он бастард пропавшего короля Эйегона Второго.

Не желая им уступать, межевой рыцарь сир Перкин-Блоха, короновал своего оруженосца Тристана, юнца шестнадцати лет, заявив, что мальчишка – побочный сын покойного Визериса. Рыцарь вправе посвятить в рыцари всякого, кого хочет; и когда сир Перкин начал нарекать рыцарем всякого наемника, вора и подручного мясника, готового присягнуть новому королю в верности, под рваное знамя Тристана начали стекаться сотни.

К рассвету по всему городу запылали пожары, Сапожная площадь была усеяна трупами, шайки мародеров орудовали на Блошином Конце, вламываясь в дома и лавки и чиня вред и разорение честным людям. Уцелевшие золотые плащи укрылись в казармах, отдав столицу на произвол шутовских королей и безумных пророков. Многие злодеи, подобно тараканам, при свете дня расползлись по щелям и подвалам – поделить добычу, проспаться, отмыть кровь с рук. Стража Старых и Драконьих ворот во главе с капитанами сиром Бейлоном Берчем и сиром Гартом Заячьей Губой выдвинулась в город и к середине дня восстановила некоторый порядок к северу и востоку от холма Рейенис, а сир Медрик Мандерли с сотней людей из Белой Гавани очистил квартал северо-восточнее холма Эйегона вплоть до Железных ворот.

В остальных частях Королевской Гавани царил хаос. Отряд сира Торрхена Мандерли, пройдя по Крюку, нашел на Рыбной площади и Речной улице великое множество помойных рыцарей сира Перкина. Над Речными воротами, где были повешены три сержанта и капитан, реяло знамя «короля Тристана», остаток гарнизона Грязных ворот перешел к сиру Перкину. Пробиваясь обратно к Красному Замку, сир Торрхен потерял четверть своих людей, что было еще терпимо по сравнению с потерями сира Лорента Марбранда: из ста рыцарей и латников, которые тот повел на Блошиный Конец, вернулись только шестнадцать, и командующего Королевской Гвардией не было в их числе.

К вечеру Рейенира поняла, что беда подступает со всех сторон и власть ее рушится.

Гриб рассказывает об этом так: «Когда королеве рассказали об ужасной кончине сира Лорента, она горько заплакала; узнав о том, что Девичий Пруд перешел к врагу, Крапива сбежала, а возлюбленный супруг предал ее, пришла в ярость; а когда леди Мисария предупредила, что тьма сгущается и грядущая ночь будет еще хуже минувшей, – задрожала от страха. На рассвете в тронном зале собрались сто придворных, но вскоре многие незаметно выскользнули за дверь, а остальных королева отослала прочь, и вот остались при ней только ее сыновья да я. „Мой верный Гриб, – сказала мне королева, – если бы все мои подданные были преданы мне, как ты. Надо бы сделать тебя десницей“». Когда я ответил, что я бы предпочел быть ее консортом, она рассмеялась, и для моих ушей не было звука слаще. «Подлинная история» Манкена о смехе королевы умалчивает, но рассказывает, что королева, переходя от ярости к отчаянию, цеплялась за Железный Трон так, что в кровь изранила себе руки. Она поставила командовать золотыми плащами сира Бейлона Берча, капитана Железных ворот; послала воронов в Винтерфелл и Гнездо с просьбой о новом подкреплении; лишила прав состояния Моутонов из Девичьего Пруда; назначила молодого сира Глендона Гуда лордом-командующим Королевской Гвардии. Сиру Глендону было всего двадцать лет, и королевским гвардейцем он пробыл лишь одну луну, однако накануне он отличился в битве на Блошином Конце и доставил в замок тело сира Лорента Марбранда, чем уберег его от надругательства мятежников.

Ни септон Евстахий в своем рассказе о «Последнем дне», ни Манкен в «Подлинной истории» не упоминают Гриба, однако в обоих трудах рассказывается о сыновьях королевы.

Эйегон Младший не отходил от матери и почти все время молчал. Тринадцатилетний принц Джоффри облачился в доспехи и просил королеву отпустить его в Драконье Логово за Тираксесом. «Я хочу сразиться за тебя, матушка, как сражались братья мои. Позволь мне доказать, что храбростью я не уступлю им». – «Они и вправду были храбры, а теперь оба мертвы, мои чудесные мальчики», – ответила Рейенира и запретила принцу покидать замок.

С заходом солнца чернь снова полезла изо всех щелей, и было ее еще больше, чем прежде. На холме Висеньи шлюхи одаривали своими милостями любого, готового присягнуть в верности Гейемону Сребровласому, «лобковому королю», как его грязно именовали в городе.

У Речных ворот сир Перкин угощал своих рыцарей ворованными яствами; они обчищали портовые склады и стоявшие в гавани корабли. В то же время Уот-кожевенник повел своих завывающих головорезов на Божьи ворота. Стены и башни Королевской Гавани были высоки и крепки, но они предназначались для защиты от внешних врагов и против внутренних оказались бессильны. Гарнизон Божьих ворот был особенно слаб: его капитан и треть стражников полегли на Сапожной площади вместе с сиром Лютором, многие из оставшихся были ранены, и разбойники без труда их одолели. Приспешники Уота вырвались из города и устремились по Королевскому тракту, мимо разлагавшейся головы лорда Селтигара. Куда они шли, Уот сам не знал.

Час спустя открылись также Королевские ворота и Львиные. Стража, охранявшая Королевские, разбежалась, «львы» примкнули к бунтовщикам. Врагам Рейениры были открыты три из семи городских ворот, однако самую страшную угрозу для нее представлял сам город. К вечеру Пастырь снова начал проповедовать на Сапожной площади. Трупы, которые остались там после вчерашних событий, убрали днем, но к тому времени тела уже раздели и обобрали. Некоторые из них лишились головы; сотни отрубленных голов, насаженных на колья и копья, внимали однорукому пророку, проклинавшему «подлую королеву» в Красном Замке. Септон Евстахий говорит, что толпа была вдвое больше и злее, чем в прошлую ночь. Подобно столь презираемой ими королеве, «паства» с тревогой смотрела в небо, боясь, что драконы короля Эйегона прилетят еще до рассвета, а за драконами придут и солдаты. Люди больше не верили, что королева способна их защитить, и искали спасения у своего Пастыря.

Но пророк сказал им: «Когда прилетят драконы, плоть ваша будет гореть и лопаться от жара, а потом обратится в пепел. Пламя бесстыдно обнажит тела ваших жен; они будут плясать в огненных платьях, крича и сгорая заживо; дети ваши будут плакать, покуда глаза их не расплавятся и не вытекут, а нежная розовая кожа их почернеет и обуглится. Грядет Неведомый, чтобы покарать нас за грехи наши! Молитвы не утишат гнева его, слезы не угасят драконьего пламени. Лишь кровь способна на это – моя, ваша, их. – И он указал обрубком правой руки на холм Рейенис, где чернело на звездном небе Драконье Логово. – Там они обитают, демоны. Огонь и кровь, кровь и огонь! Это их город. Если хотите, чтобы он стал вашим, убейте их! Если хотите очиститься от греха, омойтесь кровью драконов! Одна лишь кровь способна угасить пламя ада!»

«Бей их! Бей их!» – поднялся рев, и стадо Пастыря, словно зверь о десяти тысячах ног, повалило к Драконьему Логову с факелами, ножами, дубьем. Самые благоразумные отставали, но на каждого ушедшего в толпу вливались трое других. К тому времени, как они достигли холма Рейенис, число драконоборцев удвоилось.

Гриб наблюдал за этим нашествием с крыши крепости Мейегора на холме Эйегона вместе с королевой, ее сыновьями и приближенными. Ночь была темная и ненастная, но факелов у холма было столько, «будто все звезды спустились с небес, чтобы напасть на Драконье Логово», – рассказывает шут.

Как только до Рейениры дошла весть о походе обезумевшей паствы, она послала гонцов к сиру Бейлону у Старых ворот и к сиру Гарту у Драконьих, приказывая им разогнать толпу и взять под защиту королевских драконов, но в городе царило такое безумие, что не было никакой уверенности, что гонцы доберутся туда, да и золотых плащей оставалось слишком мало, чтобы надеяться на успех. «Это было все равно, что приказать им остановить течение Черноводной», – говорит Гриб. Принц Джоффри умолял мать отпустить его на вылазку с рыцарями замка и Белой Гавани, но королева не позволяла. «Взяв тот холм, они придут к этому, – говорила она. – Каждый меч нужен нам для защиты Красного Замка».

«Но они ведь убьют драконов!» – сокрушался принц Джоффри.