Площадь и башня. Cети и власть от масонов до Facebook

Утопическая мечта либертарианцев о свободе и равенстве “сетян” – связанных между собой, делящихся друг с другом всеми доступными данными с максимальной прозрачностью и минимальными настройками конфиденциальности – не лишена привлекательности, особенно для молодежи. Очень заманчиво представить, как эти “сетяне”, подобно подземным рабочим из ланговского “Метрополиса”, стихийно взбунтуются против коррумпированных мировых элит, а затем выпустят на волю мощный искусственный интеллект, чтобы заодно сбросить с себя бремя постылого и тяжкого труда. В ловушку подобных благодушных мечтаний легко попадаются те, кто пытается заглянуть в будущее, не заглядывая в прошлое. С середины 1990-х годов специалисты по информационным технологиям и другие ученые фантазировали о создании “мирового мозга” – самонастраивающегося “планетарного сверхорганизма”[1477]. В 1997 году Михалис Дертузос предсказал наступление эпохи “компьютеризированной мирной гармонии”[1478]. “Новые информационные технологии открывают новые перспективы, ведущие к ненулевым суммам”, – написал один энтузиаст в 2000 году. Правительства, не реагирующие достаточно быстро на перемены и не децентрализующие свой контроль, “скоро… понесут наказание”[1479]. Н. Кэтрин Хейлс чуть не впала в эйфорию. “Как обитатели сетей, пронизавших собой весь мир, – писала она в 2006 году, – мы объединены в одну динамичную коэволюционную спираль с умными машинами, а еще с другими биологическими видами, с которыми мы делим планету”. И эта благотворная устремленная ввысь спираль, по ее мнению, приведет к возникновению новой “когнисферы”[1480]. Через три года Иэн Томлин рассказал, что нас ждут “бесчисленные формы союзов между людьми… без оглядки на… религиозные и культурные различия служащих всеобщему состраданию и сотрудничеству, что жизненно необходимо для выживания нашей планеты”[1481]. “Социальные инстинкты людей – стремление встречаться и обмениваться идеями, – заявлял он, – когда-нибудь могут оказаться единственным, что спасет наш вид от самоуничтожения”[1482]. Другой автор писал, что третьей волной глобализации станет “информатизация”[1483]. Web 3.0 приведет к “современному кембрийскому взрыву” и станет “рулевым усилителем для нашего коллективного разума”[1484].

У хозяев Кремниевой долины имеется множество стимулов идеализировать будущее. Баладжи Шринавасан рисует заманчивые картины: поколение миллениалов будет совместно работать в “облаках”, не ощущая границ и расстояний, и расплачиваться друг с другом криптовалютой, избавившись от диктата государственных платежных систем. Марк Цукерберг, выступая в 2017 году на церемонии вручения дипломов в Гарварде, обратился к новоиспеченным выпускникам с призывом: помогать “создавать такой мир, где у каждого будет осознанная цель: сообща браться за большие осмысленные задачи, выводить понятие равенства на новый уровень, где у каждого будет возможность преследовать свою цель, и строить сообщество по всему миру”. Однако сам Цукерберг олицетворяет как раз неравенство, присущее экономике суперзвезд. Большинство мер, которые он предлагает для устранения неравенства – “всеобщий базовый доход, доступный уход за детьми и система здравоохранения, не привязанная к какой-то одной компании… непрерывное образование”, – невозможны в глобальном масштабе, они жизнеспособны лишь в рамках национальной политики, какую осуществляли прежние государства “всеобщего благосостояния” ХХ века. А когда Цукерберг говорит, что в наше время борьба идет между “силами свободы, открытости и глобального сообщества – и силами авторитаризма, изоляционизма и национализма”, то, кажется, он сам забывает о том, какую пользу последним силам принесла его собственная компания[1485].

Футурологические исследования почти не дают нам оснований ожидать, что многие (если вообще хоть какие-нибудь) из радужно-утопических картинок, какие заранее рисует Кремниевая долина, действительно осуществятся. Если закон Мура и впредь будет сохранять силу, то компьютеры обретут способность симулировать деятельность человеческого мозга примерно в 2030 году. Но с какой стати мы должны ожидать, что это приведет к осуществлению именно тех утопических сценариев, которые вкратце пересказывались в предыдущих двух абзацах? “Закон Мура” начал действовать, самое раннее, с той поры, когда была (частично) собрана “Аналитическая машина” Чарльза Бэббиджа незадолго до его смерти в 1871 году, и уж без малейших сомнений можно вести отсчет с начала Второй мировой войны. Но нельзя сказать, что при этом наблюдались соответствующие улучшения в нашей производительности или тем более в нашем (как вида) нравственном поведении. Можно убедительно доказать, что достижения более ранних промышленных революций принесли человечеству гораздо больше пользы, чем инновации самой недавней революции[1486]. И если главным последствием роботизации и появления искусственного интеллекта действительно станет масштабная безработица[1487], не стоит ожидать, что большая часть человечества[1488] безропотно посвятит появившийся досуг невинным увлечениям, довольствуясь скромным, но достаточным для выживания базовым доходом. Подобные общественные договоренности сохраняли бы силу разве что в условиях фантастического тоталитарного государства, описанного Олдосом Хаксли, где люди из низшей касты повально подсажены на успокоительные наркотики[1489]. Более правдоподобный сценарий – это повторение тех насильственных беспорядков, которые в итоге ввергли в хаос прошлый великий “сетевой век” и получили в истории название Французской революции[1490].

Кроме того, нельзя отмахнуться от подозрения, что, несмотря на все утопические прогнозы, менее благожелательные силы уже научились не только пользоваться, но и злоупотреблять “когнисферой” в собственных корыстных целях. На деле работа интернета зависит от подводных и оптоволоконных кабелей, спутниковых линий связи и гигантских складов, заставленных серверами. Во владении всей этой собственностью нет ничего утопического, как и в олигополистических соглашениях, которые делают столь выгодным владение крупными веб-платформами. Обширные новые сети сделались реальностью, но они, как и сети прошлых эпох, иерархичны по своей структуре: малое число узлов, к которым сходится чрезмерное количество связей, господствует над массой узлов, имеющих скудные связи. И то, что эту сеть могут использовать в своих интересах морально растленные олигархи или религиозные фанатики, чтобы раздувать в киберпространстве новую и непредсказуемую разновидность войны, – уже далеко не умозрительные опасения. Кибервойна уже идет. Индексы геополитического риска указывают на то, что не за горами обычная или даже ядерная война[1491]. Нельзя исключить и иную возможность – что “планетарный сверхорганизм”, созданный докторами Стрейнджлавами[1492] с искусственным интеллектом, когда-нибудь вычислит – вполне разумно, – что человеческий род представляет собой величайшую угрозу для долгосрочного выживания самой планеты, разъярится и уничтожит всех нас[1493].

“Я думал, что как только все смогут свободно высказываться и обмениваться информацией и идеями, мир автоматически станет лучше, – признавался в мае 2017 года Эван Уильямс, один из основателей Twitter. – И ошибся”[1494]. История учит нас тому, что доверять сетям управление миром – значит накликать анархию: в лучшем случае власть достанется иллюминатам, но еще более вероятно, что она попадет в руки якобинцев. У некоторых уже сегодня возникает соблазн поднять “два тоста за анархизм”[1495]. Те, кому довелось пережить войны 1790-х и 1800-х годов, усвоили важный урок, который было бы полезно усвоить и нам: если хочется избежать череды революционных вихрей и ураганов, лучше навязать миру некий иерархический порядок и придать ему легитимную форму. На Венском конгрессе пять крупных держав договорились учредить такой порядок, и образованная ими пентархия служила замечательной гарантией стабильности на протяжении большей части следующего столетия. И вот сейчас, почти двести лет спустя, мы стоим перед похожим выбором. Те, кто отдает предпочтение миру, управляемому сетями, рискуют очутиться не в пронизанном связями утопическом государстве из своих мечтаний, а в мире, поделенном между FANG и BAT и предрасположенном ко всем патологиям, о которых говорилось выше, в мире, где зловредные подсети эксплуатируют возможности Всемирной паутины, чтобы распространять вирусоподобные мемы и сеять ложь.

Есть и альтернатива – если сложится новая пентархия крупных держав, которые признают, что в их общих интересах – остановить распространение джихадизма, преступности и кибервандализма, а также изменение климата. После истории с вирусом-вымогателем WannaCry в 2017 году даже российское правительство должно было понять: ни одному государству не стоит надеяться, что КиберСибирь будет долго оставаться в его власти. Ведь эта вредоносная программа была разработана в американском АНБ как кибероружие под названием EternalBlue, но затем ее украла и слила в сеть группа хакеров, именующих себя Shadow Brokers (“Теневыми брокерами”). Потом один британский программист обнаружил ее “аварийный выключатель”, но к тому времени заражению подверглись уже сотни тысячи компьютеров в Америке, Британии, Китае, Франции и России. Нужна ли лучшая иллюстрация довода, что борьба с анархией в интернете – в общих интересах крупных держав? Удачно, что разработчики послевоенного порядка в 1945 году уже заложили организационную основу для подобной новой пентархии – в форме Совета Безопасности ООН с его постоянными членами, и эта организация по сей день сохраняет исключительно важный элемент легитимности. Главный геополитический вопрос нашего времени – смогут ли эти пять крупных держав найти общий язык и снова, как их предшественники в XIX веке, заключить крепкий союз[1496].

В Сиене шесть столетий назад Торре-дель-Манджа, башня дворца Палаццо-Публико, отбрасывала длинную тень на Пьяцца-дель-Кампо – веерообразную площадь, которая поочередно служила то рынком, то местом собраний горожан, а дважды в год – скаковым кругом. Высота башни была тщательно продумана: она возносилась ввысь ровно на столько же, на сколько и вершина городского собора, стоявшего на самом высоком из городских холмов. Таким образом, вместе они зримо символизировали равенство светской и духовной иерархий[1497]. Почти сто лет назад в ланговском “Метрополисе” иерархическую власть символизировали манхэттенские небоскребы, которые и сейчас бóльшую часть дня отбрасывают тень на южную и восточную части Центрального парка[1498]. Когда в Нью-Йорке построили первые небоскребы, казалось, что эти внушительные громадины как нельзя лучше подходят для контор иерархических корпораций, занимавших господствующее положение в экономике США.

А вот сегодняшние технологические компании-гиганты, напротив, избегают вертикальных форм. Штаб-квартира Facebook в Менло-Парке, спроектированная Фрэнком Гери, представляет собой широко раскинувшийся кампус с офисами открытого типа и площадками для игр. По словам Марка Цукерберга, это “одна комната, где свободно помещается тысяча человек”, или (если сказать точнее) необъятный детский сад для умников. Главное здание в новом Apple Park – штаб-квартире Apple в Купертино – внешне напоминает огромный круглый космический корабль всего в четыре этажа (над уровнем земли). Этот “центр творчества и сотрудничества”, спроектированный покойным Стивом Джобсом, Норманом Фостером и Джонатаном Айвом, как будто предназначен для того, чтобы в нем расположилась решетковидная сеть – с равнозначными вершинами с равным числом граней, зато с единственным рестораном[1499]. А новая штаб-квартира Google в Маунтин-Вью, окруженная “деревьями, ландшафтными зонами, кафе и велосипедными дорожками”, будет состоять из “легких «кубиков», которые без труда можно будет перемещать с места на место”. Будто собранный из деталей Lego и помещенный в природный заповедник, этот офисный комплекс без фундаментов и поэтажных планов будет наглядно олицетворять постоянно меняющуюся сеть самого Google[1500]. Кремниевая долина предпочитает не выпячиваться – и не только из страха перед землетрясениями. Архитектура, тяготеющая к горизонтали, отражает истинную роль этого важнейшего узла глобальной сети: роль городской площади мирового масштаба.

А на противоположном конце США – в Нью-Йорке, на Пятой авеню – высится 58-этажное здание, в котором воплотилась совершенно иная организационная традиция[1501]. И в сегодняшнем выборе между сетевой анархией и мировым порядком важнейшее право голоса принадлежит не кому иному, как отсутствующему владельцу этой темной башни.





Послесловие

Изначальные площадь и башня: сети и иерархии в Сиене эпохи треченто




Чтобы понять, почему эта книга называется “Площадь и башня”, читатель должен отправиться вместе со мной в Сиену. Прогуляйтесь по скорлупообразной Пьяцца-дель-Кампо в сторону Палаццо-Публико, пройдите под тенью кампанилы – величественной Торре-дель-Манджа. Больше нигде в мире не увидеть такого примера, в котором столь изящно и наглядно противопоставлены две формы организации человеческого общества, описанные в настоящей книге: вокруг вас расстилается общественная зона, нарочно созданная для всевозможных видов более или менее неофициального общения, а над вами возвышается внушительная башня, призванная и олицетворять, и осуществлять светскую власть. Сквозь всю эту книгу проходит мысль о том, что противоборство между распределенными сетями и иерархическими порядками так же старо, как само человечество. Оно существует независимо от состояния развития технологии, хотя технология и может влиять на победу одной из сторон. Сиена прекрасно иллюстрирует эту мысль – ведь ее городская площадь и башня были возведены еще до появления в Европе печатного станка. Торре-дель-Манджа пристроили в XIV веке к Палаццо-Публико, строительство которого завершилось в 1312 году. Вымощенная кирпичом площадь тоже родом из треченто[1502].

Сегодня многие ошибочно думают, что интернет в корне изменил мир. Однако, как отмечалось в недавнем постановлении, принятом большинством голосов в Верховном суде США, интернет – всего лишь “современная общественная площадь” (в формулировке судьи Энтони Кеннеди)[1503]. Проблемы 2017 года далеко не так новы, как нам хотелось бы воображать. Предвещает ли пристрастие президента к авторитарному правлению конец республики? Могут ли социальные и политические разногласия вылиться в настоящую междоусобицу? Может ли тот вызов, что возвышающаяся держава бросает державе доминирующей, привести к войне? Подобные вопросы показались бы очень знакомыми и понятными людям, возводившим Торре-дель-Манджа. А если вы все еще сомневаетесь – войдите в Палаццо-Публико и поднимитесь на второй этаж. Там, на стенах Сала-деи-Нове (зала Девяти), вы увидите поразительное свидетельство того, что противопоставление сети и иерархии – идея, насчитывающая уже много столетий.

Фрески, написанные Амброджо Лоренцетти в Сала-деи-Нове, принадлежат к числу величайших достижений итальянской живописи треченто. Впервые я увидел их в середине 1980-х годов, будучи бедным студентом-магистрантом. Эти фрески произвели на меня столь сильное впечатление, что, хоть в карманах у меня гулял ветер, я купил репродукции двух сцен живописного цикла Лоренцетти. Наверное, это была моя первая покупка подобного рода, и я исправно вешал эти репродукции на стены своей комнаты, где бы я ни жил, пока продолжал учиться, – в Оксфорде, Гарварде и Стэнфорде, хотя это были совсем дешевые и довольно мутные картинки. И вот каким-то непостижимым образом они, видимо, продолжали влиять на мое мышление. Скорее всего, именно из-за них, когда я пытался придумать название для этой книги, Сиена сама пришла мне в голову.

Фрески призваны были вдохновлять Совет Девяти – выборный орган, правивший в ту пору Сиенской республикой. Полномочия каждого из девяти чиновников длились только два месяца, но в течение этого срока все они жили прямо в городской ратуше, в разлуке с семьями – иными словами, в отрыве от династических сетей, господствовавших в итальянских городах-государствах позже, в эпоху Возрождения. А в более просторном смежном Зале Совета – Сала-дель-Консильо – заседал сиенский общий совет (по сути, законодательный орган). Однако, согласно писаной конституции республики, Совет Девяти был органом и исполнительной, и (в светской области) судебной власти. Фрески, работа над которыми шла с февраля 1338-го по май 1339 года, должны были напоминать Совету Девяти о том, сколь многое зависит от принимаемых ими решений.





Илл. 51. Созданный Лоренцетти образ дурной иерархии: на троне восседает дьяволоподобный тиран (Tyrammides). Над тираном парят Жадность, Гордыня и Тщеславие. У его ног лежит поверженная Справедливость, связанная и беззащитная.



Росписи занимают три из четырех стен Сала-деи-Нове, не расписана только южная стена – та, в которой имеется единственное в этом зале окно[1504]. Встаньте спиной к окну – и слева (на западной стене) вы увидите фреску, которую ее современники называли “Война”. Напротив вас, на северной стене, – фреска, которую искусствоведы называют “Аллегория доброго правления”. Она явно задумывалась как центральная часть цикла – освещается она лучше двух других[1505]. А справа от вас, на восточной стене, – “Мир”.

Ученые давно спорили о том, какими источниками вдохновлялся Лоренцетти. Много лет считалось, что фрески были призваны иллюстрировать представления о справедливости, какой ее мыслили Аристотель (в “Никомаховой этике”) и Фома Аквинский (в “Сумме богословия”). Еще очевиднее связь с идеями флорентийского писателя XIII века Брунетто Латини, автора энциклопедии Li Livres dou trésor[1506] (ок. 1260–1265) и поэмы Tesoretto[1507]. В недавних исследованиях, посвященных этой теме, говорится, что многие образы Лоренцетти восходят к астрологическим понятиям, а другие содержат завуалированные намеки на события тогдашней тосканской истории (например, на происходившее незадолго до того соперничество между Сиеной и Пизой).

Ранние описания этих фресок – например, Лоренцо Гиберти начала XV века – наводят на мысли, что первоначально художник просто намеревался противопоставить “грабежи, какие происходят во время войны”, и “мирные картины, [например] как идут купеческие караваны… в полнейшей безопасности, как они спокойно оставляют товары в лесу, а потом возвращаются за ними”. А францисканский миссионер и священник Бернардин Сиенский в проповеди, произнесенной почти через девяносто лет после завершения фресок, называл их просто la pace e la guerra (“мир и война”):

Когда я обращаю взор к миру, то вижу торговую деятельность, вижу танцы, вижу, как подновляют дома, вижу, как обрабатывают виноградники и засевают поля, вижу, как люди идут в баню, ездят верхом, вижу девушек, готовящихся к свадьбе, вижу овечьи стада и прочее. А еще я вижу, как кого-то вешают – во соблюдение священной справедливости. Вот потому-то все живут в священном мире и согласии. Но когда я поворачиваюсь и гляжу на другую [фреску], я уже не вижу торговли, не вижу танцев, а вижу смертоубийство. Дома уже не подновляют – их рушат и сжигают, поля более не обрабатывают, виноградники разоряют, никто не сеет. О банях и прочих удовольствиях позабыли, и я не вижу, чтобы люди выходили из домов. О женщины! О мужчины! Мужчина убит, над женщиной чинят насилие, стада стали добычей [хищников], люди предательски истребляют друг друга. Справедливость повержена на землю, весы ее сломаны, сама она связана, ее руки и ноги в путах. И все совершается со страхом. А в Апокалипсисе, в главе тринадцатой, война представлена Зверем, выходящим из моря, с десятью рогами и семью головами, обликом подобным барсу, и с ногами как у медведя. Что же означают эти десять рогов, как не противление Десяти Заповедям? [Зверь] о семи головах – по числу семи смертных грехов – явлен в облике барса, что означает предательство, а медвежьи ноги означают, что он полон мести. Прощая же [врагов], вы пресекаете войну и кладете ей конец[1508].




Однако, как следует из этой проповеди, понятия “мир” и “война” следует понимать шире – не в толстовском смысле, то есть как отношения между государствами, а в более древнем смысле: как противопоставление гражданской гармонии и кровавых усобиц, какие часто возникают из-за тиранического правления. “Аллегорию доброго правления” удачно определили как “живописное воплощение понятия civitas как основополагающей формы человеческого сообщества”[1509]. Мирные сцены городской и сельской жизни на восточной стене призваны изобразить все преимущества города-государства, которым хорошо управляют. Противоположная стена являет антитезу – все ужасные последствия дурного правления.

Лоренцетти снабдил центральную аллегорическую фреску пояснительной надписью: “Эта священная добродетель [Справедливость] там, где она царит, побуждает к единению многие души [граждан], и они, сходясь вместе с таковым намерением, приносят Общее Благо [ben comune] своему Господину, а тот, правя своим государством, решает никогда не сводить глаз с сияющих лиц Добродетелей, восседающих кругом него. И потому ему торжественно предлагают подати, подношения и господство над городами, и потому без войны исполняется всякая гражданская повинность – полезная, необходимая и приятная”. В левой части стены сидит фигура Справедливости, над ней – небесная Премудрость, а по бокам – красный и белый ангелы, которые олицетворяют аристотелевские добродетели: коммутативную и дистрибутивную справедливость. Справа изображена еще более крупная фигура – бородатый старец, явно олицетворяющий Общее Благо (ben comune), то есть городскую власть самой Сиены[1510]. Справа от старца (для зрителя слева) – полулежащая в почти эротической позе фигура Мира с оливковой ветвью и более строгие фигуры Силы и Благоразумия[1511]. По другую руку от него расположились Великодушие, Умеренность и (еще одна) Справедливость, или Правосудие. Над ними парят Вера, милосердная Любовь и Надежда[1512].

Однако для современного зрителя больший интерес представляют менее крупные фигуры, изображенные в нижнем ряду, под ярусом перечисленных гражданских добродетелей. Ниже более крупного олицетворения Справедливости (слева) восседает Согласие, а рядом с ней в ряд выстроились двадцать четыре представителя popolo grasso (буквально – “жирного народа”) – состоятельных горожан, из числа которых и избирались девять сменных правителей. Что удивительно, каждый из них держит веревку, сплетенную из двух прядей: эти пряди тянутся с разных чаш весов, которые держит Справедливость, а Согласие сплетает их воедино. Горожане передают веревку фигуре Общего Блага, и она оплетает ее правое запястье[1513]. По мнению Квентина Скиннера, это решает давний спор и подкрепляет гипотезу, что вся фреска задумывалась как прославление республиканского самоуправления и иллюстрирует слова Брунетто Латини: благо народа требует того, чтобы “signorie [власть] принадлежала бы самой общине” горожан[1514]. А еще можно заметить, что придуманный Лоренцетти образ веревки, связывающей городскую элиту в единое целое и соединяющей их с символическими началами справедливости и народного государства, предвосхитил современное представление о социальной и даже политической сети[1515].

Пускаясь в подобные истолкования, всегда рискуешь впасть в анахронизмы. Лоренцетти совершенно четко указывает на то, что неотъемлемая часть доброго правления – крепкая военная сила: рыцари в доспехах грозно возвышаются не только над преуспевающими бюргерами, но и над захваченными военнопленными, которые связаны уже совсем другой веревкой. И все же современный зритель наверняка удивится тому, что в той части восточной стены, где изображены две мирные сцены – в самом городе и в его сельской округе, contado, – солдаты отсутствуют.

Приводились убедительные доказательства того, что городской пейзаж на восточной стене – это “буквально видение” аллегорической фигуры Мира, изображенной на северной стене[1516]. Совершенно ясно, что этот город представляет саму Сиену: в левом верхнем углу мы опознаем ее городской собор (duomo), в центре – ворота Порта-Романа и, наконец, находящийся неподалеку порт Теламон (Таламоне)[1517]. И все же это идеализированная Сиена, воплощающая образ “космической гармонии общинной жизни”. Опять-таки художник обстоятельно объясняет, что именно следует увидеть зрителю:

Обратите очи, о правители, и узрите ее – ту, что изображена здесь [Справедливость], увенчанную из-за превосходства ее, ту, что всегда воздает каждому по заслугам. Посмотрите, сколько благих плодов она приносит и сколь приятно и мирно протекает жизнь города, где сохраняется сия добродетель, затмевающая любую другую. Она оберегает и обороняет тех, кто чтит ее, она питает и кормит их… вознаграждая тех, кто творит добро, и отмеряет должное наказание злодеям.



Взглянув на фреску мельком, можно сделать ошибочный вывод, будто единственный “благой плод” справедливого правления – экономическое процветание. Однако, как и отметил святой Бернардин, не все занятия горожан сводятся к коммерции. Еще мы видим, например, как учитель наставляет учеников, а в центре изображены танцоры. Можно почти не сомневаться (несмотря на их внешний облик), что эти молодые люди водят хоровод – он назывался tripudium[1518], – выражая ликование по поводу царящего мира. Да и сельская сцена мирной жизни изображает не только торговлю и полевые работы, но и охоту. “Без страха, – гласит надпись в верхнем левом углу, – всякий может спокойно проезжать по дорогам, пахать и сеять, покуда в этой общине будет царить эта дама [Справедливость], ибо она отобрала всю власть у злодеев”.

Разительный контраст всему этому являет картина раздираемого войной города на западной стене. Если на северной стене выделяются крупные аллегорические фигуры, то здесь восседает огромный Тиран (Tyrammides) – инфернальное косоглазое чудовище, рогатое и клыкастое. В правой руке он держит кинжал, а ногой попирает козла. Над этим тираном парят Жадность, Гордыня и Тщеславие. Слева от чудища – Жестокость, Измена и Обман; справа – Ярость, Раздор (пилящий сам себя плотницкой пилой) и Война[1519]. У ног тирана лежит Справедливость – беззащитная, связанная по рукам и ногам. Хотя значительные участки нижней части фрески утрачены, все же можно различить сцены убийства, нападения и разрушения собственности. “Из-за того, что каждый стремится лишь к собственной выгоде, – читаем мы в сопроводительной надписи, – в этой земле Справедливость подчинена Тирании, и потому по этому пути никому не пройти без боязни за свою жизнь… ибо грабежи чинятся и за городскими стенами, и внутри”[1520]. Высказывалось предположение, что этот злосчастный город изображал Пизу – давнюю соперницу Сиены[1521]. Вероятнее всего, он был призван проиллюстрировать полную противоположность Сиены: город, находящийся под автократическим правлением и потому лишенный и мира, и процветания. Первоначально на нижнем фризе фрески располагались портреты императоров-тиранов древности (Нерона, Каракаллы, Геты и Антиоха)[1522].

В шедевре Лоренцетти засвидетельствованы поразительные для того времени идеи: симпатия к городу-государству с его самоуправлением и враждебность к монархии и империи. Конечно, мы впали бы в преувеличение, если бы объявили, что художник напророчил пришествие сетевого века, которому предстояло родиться только через полтора столетия, – но, безусловно, он намного опередил свою эпоху, проведя столь четкую связь между правлением, основанным на верховенстве закона, и экономическим процветанием и общественной сплоченностью. Стоит вспомнить, что не только в Европе, но и в большинстве стран Евразии в ту пору преобладали различные виды деспотического правления. “Золотой век” Сиены, длившийся с 1260 по 1348 год, совпал со временем расцвета и заката Монгольской империи. То было время, когда сиенские купцы ездили в Тебриз за шелками из Средней Азии, время, когда папа римский принимал послов от императора Монгольской империи Юань Тогон-Тэмура[1523]. Другим (давно утраченным) вкладом Лоренцетти в украшение Палаццо-Публико была вращавшаяся карта мира, Mappamondo, имевшая в диаметре около пяти метров. Сиена помещалась в самом центре этой карты – посреди торговой сети, охватывавшей всю Евразию[1524].

Прискорбно, что именно через эту сеть торговли и предстояло в скором времени пройти переносчикам заразы – Черной смерти. Эпидемия бубонной чумы обрушилась на Сиену в 1348 году, меньше чем через десять лет после окончания работы над “Миром и войной”, и вполне возможно, что одной из жертв чумы стал сам Лоренцетти. Так благословенной поре в жизни Сиены пришел конец[1525]. Но фрески, украсившие стены Сала-деи-Нове, просуществовали почти семьсот лет и сегодня служат нам незабываемым напоминанием о том, что проблемы мира и войны – и споры о добром и дурном правлении – насчитывают уже много веков. Технологии приходят и уходят. А мир по сей день остается миром, где существуют площади и башни.





Приложение

Построение графов социальных сетей в эпоху Никсона – Форда




В главе 45 я прибегаю к анализу социальных сетей (АСС) для изучения роли Генри Киссинджера в администрациях президентов Никсона и Форда и, шире, для понимания взаимоотношений внутри этих аппаратов. При этом в качестве источника я использовал все мемуары, написанные и опубликованные людьми, входившими в состав обеих администраций. Читатели, которых интересует АСС, захотят узнать больше о графиках на илл. 30–33, взятых из продолжающейся исследовательской работы о социальных сетях, которую я веду совместно с Мэнни Ринкон-Крусом; а еще они войдут в мою биографию Генри Киссинджера, работа над которой тоже еще продолжается.

Большинство попыток АСС представляют наши отношения в простом бинарном виде, показывая, существует связь между двумя действующими лицами или нет; часто это принимает форму бинарной матрицы. Большинство вычислительных методов АСС опираются только на такие матрицы, потому что долгое время почти все пакеты данных из научного сообщества (то есть, собранные социологами и политологами) относились именно к подобному роду, и лишь с недавних пор нынешние быстро растущие платформы соцсетей начали предлагать более конкретизированные данные. И все равно сложные пакеты данных по-прежнему часто слишком уж упрощены, чтобы исследователи могли прибегнуть к бинарному подходу. Для историка это представляет проблему, потому что нас остро интересуют разные типы отношений, существующих между людьми. Кроме того, в группах средних размеров бинарный подход, как правило, обнаруживает, что почти все связаны почти со всеми, а это открытие практически лишено всякой ценности. АСС не дает возможности отличить любовь от ненависти, и меньше всего – в политической сфере, где и без того порой трудно провести различия между дружбой и враждой. Однако можно выявить сравнительную важность тех или иных отношений.

Чуть менее половины людей, игравших важную роль в администрациях Никсона и Форда, написали мемуары, где рассказали о том времени, когда работали в правительстве. Чтобы найти нужные нам источники, мы вначале составили список правительственных министров, добавили к ним некоторое число лиц, стоявших рангом ниже министерского – заместителей и помощников из основных департаментов, всех, чьи сочинения имелись в Мемориальной библиотеке Никсона, и всех членов обеих администраций, кто написал книги о годах президентства Никсона и Форда, если эти книги обнаруживались в Стэнфордской библиотечной системе или на сайтах Amazon и WorldCat. От этого главного списка мы вновь обратились к Стэнфорду, Amazon и WorldCat, чтобы найти все сочинения этих авторов. А затем приступили к процессу отбраковки. Включались только те мемуары, которые охватывали весь срок работы автора в Белом доме. Так, например, книга Киссинджера, посвященная окончанию Вьетнамской войны, из списка исключалась. Еще мы исключали книги, не являвшиеся мемуарами, и те книги, которые преимущественно или целиком представляли собой компиляции из разных первоисточников.

Мы использовали эти сочинения, чтобы приблизительно оценить, насколько важную роль, если судить по воспоминаниям одних лиц, играли другие лица в политике той поры вообще и в работе президентской администрации в частности. Главное, что мы пытаемся уловить в своем анализе, – это количество отдельных событий, связанных с тем или иным историческим деятелем и припоминаемых автором. В качестве приблизительных показателей мы опирались на кропотливую работу, уже проделанную самими авторами, редакторами и издателями, при составлении указателей к мемуарам. Таким образом, “кирпичиками” наших данных было количество страниц, на которых тот или иной деятель упоминался в каждом из мемуаров.

Конечно, мемуары значительно разнятся длиной, охватом событий и средним количеством слов на странице. Некоторые из наших авторов рассказывали обо всей своей жизни, другие – только о периоде работы в правительстве. Чтобы учесть эти различия, мы не устанавливали какой-то абсолютной мерки – сколько раз тот или иной человек упомянут в мемуарах. Нам хотелось узнать другое – насколько важным виделся в воспоминаниях автора конкретный деятель относительно других участников социальной сети в администрациях Никсона и Форда. Поэтому мы брали количество страниц, на которых упоминалось то или иное лицо, и делили его на общее количество упоминаний всех членов администраций Никсона и Форда, оставивших мемуары. Некоторые воспоминания не уместились в один том, а некоторые авторы написали не одну книгу мемуаров, а больше. В обоих случаях мы принимали эти книги за единый текст, и потому для каждого сотрудника администрации мы просто суммировали количество упоминаний, имевшихся в обоих (или нескольких) томах или книгах. Получалось некое число в интервале [0,1], и мы использовали его, чтобы вычислить крепость связи между автором мемуаров и упомянутым человеком.

Область вершин построенных нами графов отмасштабирована по количеству упоминаний каждого деятеля. В нашем графе социальной сети (см. илл. 33) это соответствует центральности по степени этого человека, а она вычисляется путем сложением веса всех ведущих к нему связей. По сути, она представляет собой упорядоченную по частоте долю всех упоминаний всеми авторами мемуаров о службе в Белом доме. Центральность по посредничеству вычислялась по направленным, взвешенным граням – в отличие от большинства исследований, где учитывается лишь бинарный принцип: существует или не существует соединение двух узлов.

Свои визуализации мы создаем при помощи компьютерных программ трехмерного моделирования. Расстояния на трех личных графиках пропорциональны величине узлов. Расстояния между узлами и их расположение на социальном графике (см. илл. 33) не имеют точных значений, они обусловлены директивными настройками программы, создающей трехмерные изображения. Версии, публикуемые здесь, – это просто скриншоты динамических моделей, взятые с нашего веб-сервера.

Есть в нашем подходе явный изъян: не все поголовно бывшие сотрудники Белого дома, работавшие в администрациях Никсона и Форда, оставили мемуары. Одна заметная лакуна – особенно заметная оттого, что этого человека довольно часто упоминают другие, – зияет на месте Джона Н. Митчелла, верного Никсону генерального прокурора. Митчелл стал единственным в истории США генеральным прокурором, отбывшим тюремный срок: к заключению его приговорили, когда он отказался идти на сделку со следователями во время расследования Уотергейтского скандала. Из тех же побуждений Митчелл не стал писать мемуары – чтобы не выдавать президента. Однако на удивление нелинейное распределение упоминаний приводит к тому, что, даже добавив множество других “недостающих” мемуаров к уже имеющимся, мы не слишком бы изменили свои представления о влиятельности того или иного деятеля – если исходить из критериев центральности по степени или по посредничеству. Как и на многие другие социальные сети, о которых шла речь в этой книге, на социальную сеть Никсона – Форда, условно говоря, тоже распространяется закон степенной зависимости.

Наконец, следует подчеркнуть, что графики сетей Никсона – Форда не отображают частоту или интенсивность общения между отдельными людьми, – а именно с такими мерками подходят к изучению социальных связей социологи и психологи. Здесь учитывается другой аспект: насколько значительной фигурой один человек предстает в воспоминаниях другого – или, во всяком случае, насколько значительной фигурой автор желал представить его в глазах читателя. Вполне возможно, что распределение ценностей с учетом частоты и интенсивности контактов – если бы кто-то раздобыл достаточно свидетельств и источников, позволяющих судить об этих качествах, – оказалось бы совсем иным.