Подсказчик

Звуки шопеновского Ноктюрна до минор разнеслись по комнате. Мила тяжело дышала, напряжение от сухожилий и мышц шеи передалось всему ее телу. Пальцы учителя музыки легко и грациозно скользили по клавишам. Загипнотизированная нежностью звуков, Мила превратилась в их невольного слушателя.

Пытаясь изо всех сил вернуть себе прежнюю ясность рассудка, она медленно пятилась до тех пор, пока снова не оказалась в коридоре. Переведя дух, девушка попыталась немного успокоить учащенно бьющееся сердце и, преследуемая мелодией, стремительно помчалась по комнатам в поисках ребенка.

Последовательно, одну за другой, она осматривала комнаты. Кабинет, ванная, кладовая…

И так до тех пор, пока не наткнулась на запертую дверь.

Девушка плечом выбила ее. У нее болело бедро, поэтому всю тяжесть удара она перенесла на дельтовидную мышцу. И дерево поддалось.

Слабый свет коридора первым проник в комнату с показавшимися на первый взгляд замурованными окнами. Мила шла вслед отражению в темноте до тех пор, пока ее взгляд не натолкнулся на застывшие от ужаса глаза, в упор смотрящие на нее. Паблито сидел на кровати с прижатыми к тщедушной груди коленями. На нем были только трусы и футболка. Он изо всех сил пытался понять, что случилось, следует ли этого бояться и является ли Мила также частью его дурного сна. Девушка сказала то, что всегда говорила детям, которых находила:

— Нам нужно идти.

Он кивнул, протянул руки и взобрался на нее. Мила прислушивалась к музыке, которая, продолжая звучать, ни на мгновение не переставала преследовать ее. Девушка боялась, что пьеса вскоре закончится и у нее не останется времени покинуть этот дом. Ею вновь овладела тревога. Она подвергала риску свою жизнь и жизнь заложника. И теперь она боялась. Боялась вновь совершить ошибку, споткнуться в самый последний момент, когда будет выбираться из этого проклятого логова. А может, боялась того, что этот дом никогда уже больше не выпустит ее и она будет заточена в нем, как в коконе, оставаясь его вечной пленницей.

Тем не менее дверь отворилась, и они оба оказались на свободе, идя навстречу этому тусклому, но такому ободряющему дневному свету.

Когда сердце девушки немного успокоилось и она уже могла, не задумываясь об оставленном там, в гостиной, пистолете, крепко прижать к себе Пабло, чтобы отбросить прочь все его страхи и стать для него горячим щитом, ребенок потянулся к ее уху и шепнул:

— А она не пойдет с нами?

Неожиданно Мила почувствовала, как потяжелели ее ноги. Она качнулась, но устояла.

Подстегиваемая силой ужасающего осознания, Мила, сама не зная почему, спросила мальчика:

— А где она?

Мальчик поднял руку и пальцем указал на второй этаж.

Дом смотрел на них глазницами окон, издевательски ухмыляясь проемом настежь открытой двери, что чуть раньше позволила им покинуть это звериное логово.

Именно тогда страх полностью улетучился. Мила преодолела последние метры, отделявшие ее от машины. Она осторожно усадила Пабло на сиденье и тоном, преисполненным торжественности, пообещала ему:

— Я скоро буду.

И снова вернулась, чтобы зловещий дом в очередной раз поглотил ее.

Мила оказалась у подножия лестницы. Посмотрела наверх, не подозревая о том, что ее там ожидало, и стала подниматься, крепко вцепившись в перила. Звуки Шопена все так же невозмутимо продолжали преследовать ее. Ноги словно приклеивались к ступеням, руки липли к перилам, которые, казалось, с каждым шагом пытались все сильнее удерживать девушку.

Музыка резко прекратилась. Мила в напряжении замерла на месте. Затем послышался хлопок выстрела, глухое падение и бессвязные звуки фортепьяно под тяжестью тела учителя музыки, рухнувшего на клавиши. Мила еще быстрее устремилась на верхний этаж. Она не могла быть полностью уверена, что на этот раз речь не шла еще о какой-нибудь уловке. Лестница повернула, и лестничная площадка перешла в узкий коридор, застеленный толстым ковром. В самом конце — одно окно. А перед ним — человеческое тело. Хрупкое, худое, в контражуре, приподнявшееся на носочки на стуле, с руками и шеей, вытянувшимися навстречу свисающей с потолка петле. Мила увидела ее в то время, когда та пыталась продеть голову в петлю, и истошно закричала. Девушка ее заметила и поторопилась довершить начатое. Потому что именно так он сказал, и именно этому он ее учил: «Если они придут, ты должна убить себя».

«Они» — это люди из внешнего мира, те, которые не смогли бы понять и никогда бы не простили.

Мила кинулась к девушке в отчаянной попытке остановить ее. И чем быстрее она приближалась, тем больше ей казалось, что она отдаляется в прошлое.

Много лет тому назад, в другой жизни, эта девушка была обычной девочкой.

Мила прекрасно запомнила ее по фотографии. Она досконально, черточку за черточкой, изучила ее снимок, прокрутив в мозгу каждую складочку, каждую родинку на лице, запоминая и повторяя каждую особую примету, включая любой, даже самый неприметный, дефект на коже.

И эти глаза. Такие живые, голубые в крапинку, способные сохранить без изменений свет от вспышки. Глаза десятилетней девочки Элизы Гомес. Эту фотографию сделал ее отец. Он выхватил это выражение лица дочери в один из праздничных дней, когда она собиралась открыть подарок и никак не ожидала, что ее будут снимать. Мила явственно представляла себе всю картину: то, как отец просит девочку повернуться к нему, чтобы, застав ее врасплох, сделать снимок, и как Элиза поворачивается, не успев даже удивиться. В выражении ее лица навсегда остался запечатленным особый момент, нечто такое, что обычно не воспринимается невооруженным глазом. Чудесное зарождение улыбки, перед тем как она появится на губах или засветится в глазах, словно восходящая звезда.

Поэтому девушка-полицейский нисколько не удивилась, когда родители Элизы Гомес в ответ на ее просьбу предоставить для следствия одно из самых последних изображений девочки дали ей именно эту фотографию. Конечно, такой снимок был не самым подходящим, потому что выражение лица Элизы было неестественным, и это обстоятельство делало почти бесполезным все попытки модулирования ее образа на предмет его возможных изменений с течением времени. Коллеги Милы, возглавлявшие расследование, выражали на этот счет недовольство. Но для Милы это не имело особого значения, потому что было нечто особенное в этой фотографии, какая-то энергия. И именно ее им следовало искать. Не одно лицо среди других лиц, не какого-то там ребенка среди множества ему подобных. Но именно ту самую девочку, с тем самым блеском в глазах. Лишь бы за это время никто не смог погасить его.

Мила едва успела вовремя вцепиться в девушку, обхватив ее за ноги, прежде чем та повисла бы в петле под тяжестью собственного тела. Она била ногами, металась, пытаясь кричать, до тех пор пока Мила не назвала ее по имени.

— Элиза, — произнесла она с бесконечной нежностью.

И девушка узнала себя.

Она забыла, кем была. Годы заключения по частичке изо дня в день с корнем вырывали из сознания характеристики ее личности. Так продолжалось до тех пор, пока она не убедила себя в том, что тот человек был ее семьей, ибо весь остальной мир забыл про нее и никогда не сделал бы ее свободной.

Элиза с изумлением посмотрела Миле в глаза и, успокоившись, позволила спасти себя.





3




Шесть рук. Пять имен.


Озадаченная этим открытием следственная группа покинула лесную поляну и направилась в передвижной полицейский фургон, припаркованный на трассе. Присутствие кофе и сандвичей, казалось, никак не вязалось с этой ситуацией, но служило некоей видимостью контроля над ней. Впрочем, никто в это холодное февральское утро даже не дотронулся до еды.

Стерн вытащил из кармана коробку мятных конфет. Встряхнул ее и, высыпав себе на ладонь пару штук, отправил в рот. Он говорил, что это помогает ему думать.

— И как такое может быть? — спросил он, обращаясь скорее к себе самому, нежели к другим.

— Черт возьми… — вырвалось у Бориса. Но он произнес ругательство так тихо, что никто не услышал его.

Роза пыталась отыскать внутри фургона нечто такое, на чем она могла бы остановить взгляд. Горан заметил это. Он прекрасно ее понимал: дочь Розы была ровесницей тех девочек. Первое, что приходит на ум, когда оказываешься перед лицом преступления, совершенного в отношении несовершеннолетних, — твои дети. И ты спрашиваешь себя, что произошло, если бы… Но тебе никак не удается до конца сформулировать фразу, потому что уже от одной мысли становится плохо.

— Теперь нам остается искать фрагменты тел, — сказал старший инспектор Роке.

— Получается, что наша задача — собирать трупы? — раздраженно спросил Борис. Как человек действия, он вовсе не видел себя во второстепенной роли могильщика. Он предпочитал искать преступника. И другие не преминули с ним согласиться.

Роке успокоил их:

— Приоритетным всегда остается задержание преступника. Но мы не можем отстраниться от этого мучительного поиска останков.

— Это дело имеет международное значение. — Все посмотрели на Горана, в некотором недоумении относительно произнесенной им фразы. — Лабрадор, разнюхивающий руку и выкапывающий яму, — это часть замысла. Наш убийца следил за двумя мальчишками с собакой. Он знал, что они поведут ее в лес. Поэтому и устроил там свое маленькое кладбище. Идея проста. Он показал нам, что довел до конца свое «произведение». Все здесь.

— Хотите сказать, что мы не возьмем его? — спросил Борис, не будучи в состоянии в это поверить и оттого еще больше разозлившись.

— Вы лучше меня знаете, как это бывает…

— Но он сделает это, ведь так? Снова пойдет на убийство… — Теперь уже Роза не желала смиряться. — У него это хорошо получилось, и в очередной раз он это обязательно докажет.

Она хотела, чтобы ее мнение опровергли, но Горан не нашел что ответить. И даже если у него в этой связи и было свое особое мнение, он не смог бы перевести в термины, приемлемые с человеческой точки зрения, жестокую необходимость провести разделительную черту между мыслью об этих ужасных смертях и циничным желанием того, чтобы убийца продолжил свой кровавый промысел. Потому что схватить преступника можно только в том случае — и это известно всем, — если он не остановится.

Старший инспектор Роке вступил в разговор:

— Если мы отыщем тела тех девочек, то их родители, по крайней мере, смогут похоронить своих детей, и у них появятся могилы, на которых они смогут их оплакивать.

Как всегда, Роке переводил на свой лад терминологию проблемы, представляя ее в более корректных с политической точки зрения оборотах речи. Это было генеральной репетицией выступления, которое он припас для прессы, с целью смягчения резонанса от происшествия в пользу своего имиджа. Сначала траур, горе, чтобы выиграть время, а затем следствие и поиск преступников.

Но Горан знал, что провести эту операцию удачно вряд ли удастся и что журналисты накинутся на любую мелочь, с жадностью разрывая на части эту историю и приправляя ее самыми отвратительными подробностями. И главное, начиная с того момента, им больше ничего уже не простят. Каждый их жест, каждое слово приобретет значение обещания, клятвенного обязательства. Роке был убежден, что сможет контролировать журналистов, подбрасывая мало-помалу ту информацию, которую им хотелось бы услышать. И Горан оставил Роке его хрупкую иллюзию владения ситуацией.

— Мне кажется, что нам следует назвать как-нибудь этого типа… Прежде чем это сделают журналисты, — сказал Роке.

Горан согласился, но далеко не по той же самой причине, что и старший инспектор. Как и у всех криминологов, оказывавших содействие полиции, у доктора Гавилы были свои собственные методы работы. Во-первых, среди всего прочего, следовало бы соотнести фрагменты тела с преступлением таким образом, чтобы преобразовать обезображенную неопределенную фигуру в некое подобие человеческого тела. Потому что перед лицом такого жестокого и безосновательного убийства человек всегда склонен забывать, что его автор, так же как и жертва, — это личность, зачастую ведущая общепринятый образ жизни, имеющая работу и зачастую семью. В подтверждение своего умозаключения доктор Гавила всегда обращал внимание своих учеников из университета на тот факт, что почти всегда при аресте серийного убийцы его соседи и члены семьи словно падают с небес.

«Мы называем их монстрами, потому что ощущаем, насколько они далеки от нас, и поэтому хотим считать их не такими, как все, — говорил Горан на своих семинарах. — А между тем они похожи на нас целиком и полностью. Но мы предпочитаем оттолкнуть от себя мысль о том, что подобное нам существо способно на такое. Такое поведение частично оправдывает нашу природу. Антропологи определяют ее как „обезличивание преступника“, и это часто становится самым главным препятствием в идентификации серийного убийцы. Поскольку человек имеет свои слабости и может быть пойман, а монстр — нет».

Как раз для этого на стене аудитории Горана всегда висела черно-белая фотография ребенка. Маленького, пухлого и беззащитного человеческого детеныша. Заканчивалось все тем, что видевшие его студенты просто влюблялись в этот образ. И когда — где-то ближе к середине семестра — кто-нибудь отваживался наконец спросить доктора о том, кто же этот малыш, Горан предлагал им попробовать угадать. Ответы были очень разные и порой самые необычные. И он получал огромное наслаждение от вида лиц студентов, когда сообщал им, что это — Адольф Гитлер.

В послевоенный период в общественном сознании нацистский лидер превратился в монстра, и в течение многих лет народы — победители в этой войне — противились иному видению. Поэтому детские снимки фюрера большинству людей были неизвестны. Монстр не мог быть ребенком, не мог иметь иных чувств, кроме ненависти, и иметь иное существование, сходное с существованием других своих сверстников, которые затем могли бы запросто превратиться в его жертв.

«Для многих очеловечить Гитлера значит в какой-то мере объяснить его, — говорил Горан на занятиях. — Но общество стремится к тому, чтобы крайнее зло не получило бы возможности быть истолковано или понято. Подобные попытки также означают стремление его частичного оправдания».

Сидя в передвижном полицейском фургоне, Борис предложил для создателя кладбища рук имя Альберт, в память об одном давнем деле. Присутствующие с улыбкой согласились. Решение было принято.

Отныне члены следственной группы должны были называть убийцу только этим именем. Постепенно Альберт начнет обретать характерные черты. Нос, два глаза, лицо, личная жизнь. Каждый должен был приписывать ему собственное видение и уже не рассматривать его просто как расплывчатую тень.

— Значит, Альберт? — По окончании собрания Роке все еще взвешивал значение этого имени для СМИ. Он повторил его одними губами, выделяя в нем разные оттенки. — Годится.

Но было еще кое-что не дававшее старшему инспектору покоя. Он обратился к Горану:

— Если хотите знать правду, то и я полностью согласен с Борисом. Святой Иисус! Я не в силах заставить своих людей выкапывать трупы, притом что в это время какой-то сумасшедший психопат будет дурачить всех нас!

Горан знал, что, когда Роке говорил о «своих» людях, на самом деле он имел в виду прежде всего самого себя. Как раз именно он больше всех опасался того, что его работа не сможет увенчаться каким-нибудь мало-мальским результатом и что, в случае если им не удастся поймать преступника, кто-нибудь обязательно укажет на неэффективную работу федеральной полиции.

И потом, неясным оставался вопрос с рукой номер шесть.

— Я полагаю, что не стоит пока распространяться о существовании шестой жертвы.

Горан был в замешательстве.

— Но тогда как мы узнаем, кто это?

— Не беспокойся, я все уже продумал…



За свою карьеру полицейского Мила Васкес раскрыла восемьдесят девять случаев исчезновения людей. Ее наградили тремя медалями и вынесли целый ряд благодарностей. Она считалась экспертом в своем деле, и ее очень часто приглашали для консультаций, в том числе и за рубеж.