Погружение в отражение

* * *


Лариса подала мужу суп, а сама села на табуреточку у плиты. Когда-то она ждала Никиту, ничего не ела, чтобы поужинать вместе, но вскоре поняла, что он приходит со службы слишком усталым для совместной трапезы.

С грохотом отодвинув стул, Никита взял с мойки тарелку и принялся методично вылавливать из супа кусочки лука и складывать в нее. Лариса мысленно чертыхнулась. Как она могла забыть, что Никита не ест вареный лук? На заре брака они даже скандалили из-за этого. Он негодовал, что в тарелку попадает противная слизь, а Лариса не понимала, как это – суп без лука.

В конце концов она стала класть в кастрюлю луковицу, разрезанную пополам, а потом вынимала.

А сегодня вот разволновалась от разговора со свекровью и забыла, автоматически сделала как привыкла в родительском доме и как поступают все нормальные люди.

Сейчас она получит… Но Никита молчал, только поджал губы, и движения его сделались резкими и отрывистыми от злости.

Интересно, что бы ему на это сказала Ангелина Григорьевна?

Лариса отвернулась к плите, чтобы скрыть горькую усмешку. И по ее собственному опыту, и по рассказам подруг создается такое впечатление, что мужчины, когда женятся, считают, что меняют строгую маму на маму, которая будет все разрешать. Любовь любовью, но главное – исполняются все главные детские мечты: можешь не есть лук из супа, валиться на диван в обуви, гулять с пацанами, и тебе за это ничего не будет. С родителями попробуй не вынеси мусор, сразу ремня получишь, а с женой можно. В случае чего сам ей в морду дашь. Брак для мужчины – сплошной праздник непослушания, и неважно, кто ты: директор завода или последний алкаш.

Уткнувшись в книгу, муж заработал ложкой, и Лариса молча убрала тарелку с отвергнутым луком.

Вот надо было забыть именно сегодня!

Она поставила на стол вазочку с салатом из свежих огурцов и помидоров с майонезом и перевернула на сковородке котлеты.

Днем ей позвонила Ангелина Григорьевна и сказала, что назначение Никиты подвисло до окончания суда над «этим монстром». Наверху предпочитают подождать, когда в этом позорном процессе будет поставлена последняя точка. Никиту официально не вызывали в суд, но лучше будет, если он хоть раз появится там. Необходимо довести до всеобщего сведения, что производство и общественная работа – это несколько разные епархии, тем более что секретаря комсомольской организации выбирает коллектив, и раз уж он облек Еремеева доверием, то директор просто не вправе ничего с этим делать.

«Я понимаю, почему он категорически не хочет, – журчала свекровь, – любой нормальный человек стремится держаться подальше от этого ужаса, но есть вещи, которые необходимо сделать. Убеди его, пожалуйста!»

– Никита, Ангелина Григорьевна считает, что надо пойти в суд, – сказала она мягко.

Муж пожал плечами.

– Правда, дорогой!

– Если хочешь, иди сама. Ты же с ним дружила!

– Ну что ты говоришь, какая дружба, – зачастила Лариса, – господи, да я видела его всего раз пять.

Никита усмехнулся:

– Однако мне стоило большого труда убедить следователя тебя не трогать. Этот ваш английский клуб по средам показался ему весьма подозрительным.

– При чем тут…

– Не знаю, но у него были к тебе вопросы.

Лариса не умела притворяться, поэтому вскочила и принялась готовить Никите кофе, как он любил: на малюсеньком огне, с которого джезву надо немедленно снять, как только появится первый пузырек. Хоть десять минут не смотреть ему в глаза.

Никита строгий, замкнутый, холодный человек, но он верит ей. Выручил от следователя и даже не стал пытать жену, изменяла она ему или нет. Дружила и дружила.

Ларису окатила жаркая волна стыда.

А ведь если бы муж не вывел ее из-под удара, страшно подумать, что могло бы произойти. Ее бы вызвали в суд для дачи показаний, и неважно, что она сказала бы, но Алексей, увидев ее, не стал бы молчать. Заявил бы, что она была его любовницей, лишь бы опозорить, забрать хоть часть ее с собой в небытие.

Она уставилась в узкое горлышко джезвы. Кофейная гуща шапкой подбиралась к краям, чтобы вскипеть и выплеснуться на плиту. Лариса выключила газ.

И может еще заявить. Когда цена – жизнь, будешь цепляться за любую соломинку. Вдруг Алексей попробует за ее счет создать себе алиби? А вдруг уже пробовал, просто следователь оказался порядочным человеком и ничего не сказал мужу? Но в открытом суде Алексея услышит целая толпа, игнорировать его заявление будет невозможно. Ее вызовут в суд: сначала повесткой, а потом приведут насильно.

Лариса вздрогнула, представив себя на свидетельском месте.

Господи, поскорее бы закончился этот кошмар! И тогда она сделает все, чтобы Никита был счастлив.





* * *


Вера Ивановна поправила прическу. Из-за замечания судьи пришлось всю ночь спать в бигудях и потратить утро на поиски вязаного берета, не приминающего локоны, зато выглядела Вера Ивановна не в пример лучше обычного.

Она так удивилась миловидности своего отражения, что рука сама потянулась в шкаф за новым костюмом. Потянулась и отдернулась. Ну куда… Это для торжественных случаев, нельзя разбазаривать такую красоту просто так. «Кажется, ближайшим торжественным случаем окажутся мои собственные похороны, – усмехнулась Вера Ивановна, – но все равно. У меня ни блузки, ни обуви нет под этот костюм. Пусть висит до лучших времен. Или лучших миров».

Тут что-то царапнуло, какая-то несообразность, но судья перешла к разъяснению прав участникам процесса, пришлось изобразить трепетное внимание, и Вера Ивановна не успела понять, что ее встревожило.


Да и было, вообще говоря, о чем поразмыслить! В пятницу у Тани в институте состоялось комсомольское собрание, на котором ей должны были дать характеристику и не дали. Чего бедная девочка только не наслушалась! Обвиняли и в политической незрелости, и в моральной неустойчивости, а одна скотина, Зина Кавалерова, заикнулась даже о предательстве Родины. Ну конечно, она страшная, как атомная война, и спортивные результаты у нее гораздо хуже Таниных. Раньше приходилось молча завидовать, а теперь выпал случай поквитаться. Ладно, с Зиной все ясно, страшно то, что из подружек никто не защитил! С первого курса они паслись в доме, и ночевали, и обедали, и плакались Вере Ивановне в жилетку. Один раз она даже ходила мирить блудную дочь с родителями, а в прошлом году буквально за шкирку притащила в загс упирающегося жениха. Оно, конечно, не великое сокровище, но зато девочке не пришлось делать аборт. Да и зажили ребята, кажется, неплохо.

А теперь лучшие подружки, почти родные сестры, промолчали.

Вот такие комсомольцы, как ее подзащитный, берут детей в оборот. С первого класса метят их сначала октябрятскими звездочками, потом красными галстуками, потом комсомольскими значками и формуют души, заменяют совесть страхом, учат подличать, угодничать, предавать. Якобы ради великой цели, а на самом деле вбивают в подсознание: не предашь ты – предадут тебя.

Официально они отважные, самоотверженные, а в реальности вся система держится на липком страхе и шкурных интересах. Лучше загубить девочке жизнь, но только не рискнуть своим тепленьким креслом.

Что теперь делать? Счастье еще, что в последнюю минуту у комсомольской верхушки проснулись какие-то рудименты совести, и они не стали давать отрицательную характеристику, но на положительную уже не хватило. «Мы не можем взять на себя такую ответственность». Наказали Тане поразмыслить над своим поведением, излечиться от любовного дурмана и вернуться в ряды честных советских комсомольцев. А если чувства так сильны, то пусть жених получает советское гражданство.

В принципе Вера Ивановна была обеими руками за такой вариант.

Только Таня категорически отказалась предлагать его Хену. Она проплакала все выходные, а в воскресенье вечером сказала, что, наверное, разорвет помолвку.

Соглашаясь выйти замуж, она думала, что просто переедет к мужу в другую страну, но комсомольское собрание показало ей, что это очень непросто. Она поняла, что у мамы могут возникнуть неприятности на работе и видеться так часто, как хочется, им, наверное, не удастся. Сейчас Тане не дают характеристики, а завтра маму не выпустят в капстрану.

«Я не хочу с тобой разлучаться», – всхлипывала Таня, а Вера Ивановна гладила ее по голове, прижимала к себе и баюкала, как маленькую, и хотела сказать, что это правильное, взрослое и ответственное решение и она гордится зрелостью дочери, но взглядывала на распухший Танин нос, целовала ее в глаза, чувствуя на губах соленые слезки, и сама начинала плакать, и клялась, что «мы обязательно что-нибудь придумаем».

А что придумать, кроме того, чтобы поскорее все свернуть, пока ком не покатился дальше и окончательно не раздавил Танину жизнь? Пусть девочка покается на ближайшем комсомольском собрании, поблагодарит товарищей, что наставили на путь истинный, удержали от пагубного шага, и на этом инцидент будет исчерпан. Не без потерь, потому что система туга на прощение, но институт окончить дадут и на работу примут.



Дело Еремеева вызвало большой общественный резонанс, поэтому перед зданием суда собралась порядочная толпа, Вера Ивановна еле сквозь нее пробилась. Люди стояли молча, с угрюмыми решительными лицами, и ей стало не по себе от этого молчания. Лучше бы орали, выплескивали энергию.

Не дай бог начнется самосуд! Еремеева-то не жаль, туда ему и дорога, но могут пострадать конвойные и вообще посторонние люди.

Вера Ивановна знала, что подсудимых доставляют к служебному входу, который находится во дворе-колодце.

Заглянув к судье в кабинет и доложившись о прибытии, она спустилась к неприметной двери и вышла во двор. Тут, к счастью, никого не было. Только это вопрос нескольких секунд – если люди заметят подъезжающую милицейскую машину, толпа через арку сразу ринется сюда.

Вера Ивановна зябко повела плечами. Догадаются ли в Крестах выделить усиленный конвой? Хотя против толпы это не панацея.

Перекинувшись парой слов с вахтером, на крыльцо вышел дед-заседатель и достал из кармана пачку «Беломора». Протянул ей.

– Спасибо, не курю, – сказала Вера Ивановна.

– А что ж тогда морозитесь?

– На всякий случай.

– А…

Дед сплющил пустую бумажную гильзу и прикурил, пряча огонек спички в ладонях.

– Точно не хотите?

Она покачала головой.

Дверь хлопнула, и на улицу вышла судья в пальто, накинутом, как пелерина.

Дед тут же подскочил к ней, галантно протянул пачку с выбитыми верхушками папирос.

Судья отказалась и встала рядом с Верой Ивановной.

Дед глубоко затянулся и, задрав голову, выпустил в небо серый вонючий дым. Все смотрели как завороженные, как дым, клубясь, поднимается в хмурое и белое, как рыбье брюхо, небо.

Тяжелое облако лежало прямо на крышах и лениво сыпало снегом. В форточке сидел кот и чихал, когда ему на нос опускалась снежинка. В арке показалась подтянутая старушка в каракулевой шубке и с ярко накрашенными губами. В руках у нее была авоська с бутылкой молока. Пересекая двор, старушка вдруг разбежалась и прокатилась по ледяному каточку.

– Зал битком, – сказала судья, – но я надеюсь, что все обойдется.

Наконец подъехал милицейский уазик. Дед выкинул окурок, и они встали плотнее.

Конвойные подогнали машину почти вплотную к крыльцу, вышли, распахнули задние двери, и Еремеев выпрыгнул на снег. Он остановился, поднял голову и глубоко вздохнул, но конвойные быстро потащили его в здание.

Вера Ивановна с судьей переглянулись.

Когда Еремеева ввели в зал суда, народ заволновался. Какая-то женщина повисла на руках конвойных и плюнула Алексею в лицо, другая разрыдалась, с мест выкрикивали проклятия в его адрес, но когда его усадили на место, все стихло. Люди старались не смотреть на него, как на что-то отвратительное и мерзкое.

По залу разнесся острый запах корвалола. Вера Ивановна огляделась: женщины плакали, а мужчин было совсем мало. Значит, сегодня самосуд не состоится, но все равно надо быть начеку.

Секретарь объявила: «встать, суд идет!», и публика немного успокоилась.

Началась подготовительная часть судебного разбирательства. Вера Ивановна вздохнула. Когда она впервые увидела судью на распорядительном заседании, то удивилась, как на это сложное дело поставили такую свиристелку. Эта молодая хрупкая женщина, почти девушка, стройная, с нежными глазами, точеным носиком и красивым ртом, показалась ей глуповатой. Ну невнимательной точно. Однако Ирина Андреевна не забыла ни единой формальности.

А главное, не испугалась выйти на улицу, встретить подсудимого.