Погружение в отражение

После заседания Ирина на несколько минут задержалась с секретарем и вошла в свой кабинет последней. Владлен Трофимович вольготно расположился за ее письменным столом и чувствовал себя как дома.

Он уже раскрыл блокнот на пружинке, вытащил из нагрудного кармана пиджака щегольскую авторучку и приготовился делать заметки.

Ирина подошла вплотную и громко кашлянула. Лестовский окинул ее безмятежным взглядом и вернулся к работе.

– Товарищ, встаньте, пожалуйста.

– Что?

– Народные заседатели обладают равными правами с судьей, не спорю, но это мой стол, – отчеканила Ирина, – мой рабочий стол.

Лестовский не шелохнулся.

– Ах, Ирина Андреевна, я надеюсь, что вы сделаете небольшие поблажки представителю прессы, – протянул он со сладкой улыбочкой, – я же не просто заседаю, но еще и пытаюсь сделать материал об этом беспрецедентном процессе. Да боже мой, мне буквально несколько минуточек, я бы уже все записал, пока мы с вами препираемся.

От такой наглости Ирина даже растерялась, но помощь пришла откуда не ждали. Адвокат, мявшаяся в дверях, вдруг выдвинулась на передовые позиции.

– Владлен Трофимович, я ведь могу заявить вам отвод, – вдруг заявила она.

Второй заседатель, которого Ирина прозвала Сухофруктом и оттого никак не могла запомнить его имени, до сих пор безучастно смотревший в окно, обернулся и уставился на Веру Ивановну с неподдельным интересом.

Лестовский снисходительно улыбнулся:

– На каком основании, позвольте осведомиться?

– А вы не понимаете смысла судебного процесса, – Вера Ивановна вздернула подбородок, – вы должны тщательно изучить все представленные доказательства и на их основании решить, виновен Еремеев или нет. Если же вы уже сейчас уверены в его виновности, то это называется предубеждение, а желание написать статью не что иное, как личный интерес. Повод для отвода.

– Вот именно, – кивнула Ирина.

– Владлен Трофимович, сейчас ваша задача – думать. Тщательно оценивать и подвергать сомнению все доказательства, чтобы к концу процесса принять взвешенное решение. К концу, повторюсь, а не прямо сейчас.

– Да отчего же вы, дражайшая, взяли, что я предубежден? – весело воскликнул журналист.

– Оттого, что вы пытались настроить зал против обвиняемого.

– Помилуйте, я всего лишь защищал святые для каждого советского человека вещи…

Лестовский картинно развел руками.

Вдруг от окна раздался трескучий короткий кашель:

– Нет, это Еремеев защищал святые для каждого человека вещи, когда был в Афгане. А ты, сынок, так, посвистел малость, да и все, – фыркнул Сухофрукт. – И хватит уже, уступи женщине место.

Вроде бы обычный старый алкаш, и даже голос не повысил, но Лестовский вдруг встал и отошел в дальний угол кабинета, где с грохотом отодвинул стул для посетителей и уселся, закинув ногу на ногу и по-ленински сцепив руки в замок.

– Я так понимаю, – продолжал дед с видом отличника, отвечающего урок, – то, что Еремеев – кавалер ордена Красной Звезды, это факт, верно? А убийца он или нет, еще неизвестно. Это нам и предстоит выяснить.

– Совершенно точно, – Ирина с улыбкой пододвинула ему тяжелую хрустальную пепельницу, – курите, пожалуйста.

– Но никакие боевые награды не могут оправдать того, что он сделал! – патетически воскликнул Лестовский из своего угла.

Адвокат уже уходила, но услышав эту реплику, остановилась в дверях:

– Никто и не говорит, что могут. Но вы, Владлен Трофимович, подумайте вот о чем…

– Слушайте, вы, – вдруг вскинулся Лестовский, – вы, женщина, согласились защищать не просто убийцу, а выродка, маньяка, и после этого у вас хватает наглости указывать мне, о чем мне думать!

– Э, сынок, послушай…

Вера Ивановна сделала успокаивающий жест и улыбнулась:

– Простите, товарищ, неудачно выразилась. Я хотела сказать, что мы должны учитывать боевое прошлое моего подзащитного. После того что ему пришлось пережить, его психика не может быть в таком же порядке, как наша с вами, несмотря на заключение психиатров. Как бы это сформулировать… Вот в войну минировали родные наши поля, чтобы преградить путь фашистам – это было правильно и необходимо, а после победы пришлось все разминировать, чтобы снова сеять хлеб. А вот с Еремеевым уже не то. Взяли парня – зарядили, и в пекло, а когда он отработал, выкинули обратно в мирную жизнь, а разминировать забыли. Если мы докажем, что он действительно творил все эти ужасы, то да, безусловно виноват и заслуживает высшей меры, но…

– Вы хотите сказать, что он виноват в том, что сделал, но не в том, кем он стал? – подсказала Ирина.

– Именно. И я к вам, Владлен Трофимович, так бесцеремонно обратилась, потому что думаю, что об этом как раз стоит написать. Сколько там еще продлится? Сколько таких ребят с искалеченной психикой вернется домой? Им надо помогать, а не делать вид, что их не существует, иначе они заявят о себе совсем не так, как хотелось бы простому обывателю.

Ирина приготовилась к новому залпу демагогии из уст Лестовского, но он вдруг просто сказал, что подумает об этом.

Адвокат ушла, Сухофрукт последовал за нею, и Ирина осталась наедине с журналистом.


– Разрешите мне искупить свою вину за то, что посягнул на ваш стол, – томно спросил он приблизившись, – и подвезти вас домой?

«О господи!» – подумала Ирина, отступая к двери.

– Ирина Андреевна, мне было бы очень приятно побыть вашим шофером!

– Сожалею, но это невозможно, – отрезала она, открыв перед ним дверь.

Лестовский ушел, но напоследок одарил ее таким томным взглядом, что стало ясно – он будет подкатывать весь процесс.

Завтра утром все начнется сначала. Снова придется выходить на крыльцо и, обмирая от страха, встречать Еремеева с конвоем, чтобы не допустить самосуда. Завтра даже опаснее, потому что люди поняли, что ждали не у того входа, и утром соберутся у того.

Отчаявшийся человек способен на многое, а толпа отчаявшихся людей – на все.

Ирина зябко повела плечами. Ей было очень страшно сегодня утром, когда она посмотрела в окно и увидела на крыльце адвокатессу и Сухофрукта, и поняла, зачем они стоят, и что долг требует от нее выйти вместе с ними. Ноги подгибались, а сердце колотилось где-то в горле, она даже вспотела так, что пришлось в туалете протереть подмышки.

В зале тяжелая, гнетущая атмосфера, потому что пришли не только родные убитых ребят, но и родители пропавших без вести. Им еще тяжелее. Еремеев молчит о самом важном, что только есть в их жизни, и они готовы на все, лишь бы только он заговорил.

Ирина покачала головой, нет, ничего не будет, никакого самосуда, потому что нет отцов. В зале одни женщины.



Ирина оделась, заперла кабинет и поспешила на улицу. В вестибюле ее вдруг окликнула Алла, безумно хорошенькая в каракулевой шубке, накинутой поверх прокурорской формы, на которой за целый день не появилось ни одной складочки.

Ирина растянула губы в улыбке. Как она все-таки сглупила, что не расписалась с Кириллом по-быстрому! И еще больше жалко, что отказалась от шубы, которую он хотел ей подарить после особо выгодной халтурки.

Ладно, надо хотя бы сделать счастливое лицо, если ничего другого нет.

– Аллочка, дорогая, я бы очень хотела с тобой пообщаться, но ты не хуже меня знаешь, чем меньше личных отношений между участниками процесса, тем лучше.

– Да ну тебя, Ирка! – засмеялась Аллочка, заправляя локон под каракулевую же, в тон шубки, шапочку. Этот комплект генеральской жены старил ее, прибивал обаяние, и Ирина решила при случае ненавязчиво об этом упомянуть.

Толкнув тяжелую дубовую дверь, она вышла на улицу. Аллочка оказалась рядом и бесцеремонно взяла ее под руку.

– Смотри, какая погода прекрасная, почти весна! Никто не посмеет нас осудить, если мы вместе пройдемся до метро. Тебе ж на метро?

«Надо было с Лестовским ехать, – Ирина мрачно взглянула на руку в черной лайковой перчатке, лежащую у нее на рукаве, – если спросит насчет моего развода, я ее в Фонтанку сброшу».

– Слушай, Ижевский дал, конечно! – весело сказала Ирина, чтобы увести разговор от личных достижений. – Такое дело раскрутил.

– Все равно обсос он последний, тварь конченая! Я хоть и обвинитель, но честно тебе скажу – мечтаю, чтобы этого Еремеева оправдали, лишь бы только Глебушка обосрался.

– Может, тебе отвод взять с таким-то настроением? – Ирина старательно засмеялась, показывая, что это шутка.

– Что ты! Я – сама объективность! Так-то дело крепкое, не подкопаешься, даже докладную не написать о некачественно проведенном следствии. Бесит вообще! А самое противное, что у него после этого процесса карьера попрет со страшной силой. Может, и в Москву пригласят перспективного кадра.

– Необязательно. У нас же не существует такого явления, как маньяки. Поймали отдельного спорадического выродка, и все. Больше такого никогда не будет.

– Ага. А в следующий раз: ой, что это? Никогда с таким раньше не сталкивались!

Алла поскользнулась, Ирине пришлось поддержать ее, чтобы не упала.

– И не только поэтому, – вздохнула Ирина, – на этом деле он показал себя слишком честным, смелым и принципиальным для успешного карьериста.

– Глебушка честный? Ой, я тебя умоляю! Земля еще не рожала более лживого слизняка.

– Аллочка, ты пристрастна! Ну обзывал человек твоего мужа Фисгармонией…

– Что?

– Ты не знаешь? Ижевский был убежден, что у него великолепное чувство юмора и острый приметливый глаз, и поэтому он обладает талантом давать людям прозвища. Так, знаешь, чтобы раз! – и припечатал. И все сразу забыли, как человека по-настоящему зовут. Твой муж любил классическую музыку и часто ходил в Филармонию, ну вот Глебушка и начал внедрять. Фисгармония то, Фисгармония се… «Как, ты не знаешь? Это же Левкина кликуха!»

– Фу…

– До того доходило, что если кто-то говорил, например: «Надо спросить у Левы Шмидта», – Глеб тут же подскакивал и уточнял: «Это у Фисгармонии?» Как будто когда говоришь «Лева Шмидт», то непонятно, что речь идет о Леве Шмидте.

– И что, прижилось?

– Что ты, нет, конечно!

– А других он так обзывал?

– Пытался. Парней он вообще не трогал, твой муж оказался счастливым исключением, потому что был миролюбив, а другие ребята и навалять могли. Но девчонкам доставалось.

– И тебе?