Погружение в отражение

Ирина дошла до садика. Перейдя на работу в городской суд, она стала больше времени тратить на дорогу и забирала ребенка одной из последних мамаш. Сегодня она совсем задержалась, и воспитательница с недовольным лицом стояла во дворе, наблюдая, как Егорка вместе с девочкой, чья мама работала хирургом, в тоскливой безнадежности раз за разом скатываются с горки.

Ирина подхватила сына и изо всех сил прижала к себе.

По дороге домой Егор молчал, он любил иногда по пути поразмыслить, и Ирина тоже погрузилась в задумчивость.

Когда сотрудник начинает вдруг проявлять феерическую активность, вскрывать недостатки и взывать к справедливости, обычно за этими поисками смыслов скрывается один из двух мотивов. Первый: человек сошел с ума, либо второй: таким образом он сводит счеты с другим сотрудником. Например, другого повысили, а его нет, а человек считает, что должно быть наоборот, вот и старается, придирается к любой мелочи, а если враг работает безупречно, то его и подставить не грех, ибо нечего прикидываться самым умным.

Да, так бывает чаще всего. С другой стороны, чего не сделает советский человек по негласному приказу свыше, когда ему скажут волшебные слова «есть мнение» и «так надо»!

Из осторожных намеков Федора можно понять, что идея отправить лодку в поход родилась в умах высокого командования внезапно, а по плану лодка должна была еще мирно стоять в доке и ремонтироваться.

Но перед нападением враги не спросят, все ли у нас готово, поэтому отработать экстренную подготовку к выходу в море действительно необходимо. Командование дает отмашку, руководство НПО чует приятный аромат государственных наград за оперативное реагирование и перевыполнение плана и принимает решение выпустить лодку с недоделками, на вечное авось. Логика такая, что подводники захотят жить – справятся с любой проблемой. Всегда ведь справлялись, и сейчас все у них получится. Рядовые инженеры, возможно, пытались что-то вякнуть и возразить, но заклинания «наверху есть мнение», «решение принято в таких сферах» в сочетании с воздетыми к небу глазами и многозначительно поднятым пальцем обладают страшной силой. После них язык наглухо присыхает к зубам.

Предстоящий поход был приурочен к Дню ВЛКСМ, поэтому ничего удивительного, что Еремеев, как главный комсомолец объединения, активно участвовал в процессе и инженеры в кулуарах жаловались ему, что лодка к походу не готова. Он оказался единственным, кто осмелился бороться, имея боевой опыт, он знал, что в экстремальных условиях любая мелочь может погубить или спасти жизнь.

А может, руководящая грядка как-то насолила Алексею Ильичу, вот он и решил выжать из их промахов все, что возможно, как минимум зафиксировать их, чтобы в случае трагедии функционеры не открестились.

Одного только не учел – что прежде сам попадет под суд.

Ирина вспомнила, как давали показания директор НПО и секретарь парторганизации. Если чисто житейски, на интуитивном уровне, то она скорее поверила бы Еремееву, чем этим двоим.

После ужина Егор ушел к себе в комнату читать про Карлсона – пухлый синий томик дала секретарь суда всего на неделю, так что приходилось торопиться, а Ирина села в прихожей возле телефона и открыла свою записную книжку. О том, что она занимает телефон в то самое время, когда может звонить Кирилл, Ирина думала с некоторым фатализмом: и очень хорошо. Пусть не дозвонится, обидится и найдет утешение в объятиях северной красавицы, а ей не придется выбирать между карьерой и мужем.

Она набрала номер Наташи. В трубке отчетливо было слышно, как гулит Наташин ребенок, и вообще что-то прорывалось уютное, родное, настоящее. Они договорились, что Наташа через отца добудет телефон того психиатра, что свидетельствовал на процессе Кирилла, и даст ему Иринин номер. Если захочет, сам с ней свяжется, а нет, так и приставать нечего.

Телефон ожил минут через десять.

– Вы меня искали, Ирина Андреевна? – раздался в трубке раскатистый лекторский голос.

– Да, да! У меня к вам немножко странный вопрос…

– О, странные вопросы – это буквально наш конек, так что я слушаю вас внимательнейшим образом!

– Помните, вы давали показания на моем процессе…

– Разумеется.

– Тогда вы сказали, что все патологические убийцы ничтожны, а мы сейчас судим молодого человека… – зачастила Ирина.

Когда она вкратце рассказала биографию Еремеева, в трубке надолго воцарилась пауза. Ирина тем временем проверила, закрыта ли дверь в комнату сына, и, опустившись на низкий пуфик, попыталась принять позу лотоса. Получилось. Почти.

– Мог или не мог, дорогая Ирина Андреевна, – это гадание на кофейной гуще, – наконец ожила трубка, – вы мне скажите, что совершил индивидуум, а я попробую объяснить вам почему. Ничего больше, пожалуйста, не требуйте от психиатрии, ибо в медицине на вопрос «а возможно ли?» ответ один: «да, возможно».

– Да? – кисло переспросила Ирина.

– К сожалению, так. Мне нужно наблюдать вашего подсудимого и внимательно изучить его медицинскую документацию, чтобы составить представление о состоянии его психики, определить его вменяемость, но ни при каких обстоятельствах я не скажу, что он не мог совершить преступление.

– И вы ничем мне не поможете?

– Если вы назначите повторную судебно-психиатрическую экспертизу, я прослежу за тем, чтобы участвовать в ней. Что еще? Тяжелая черепно-мозговая травма в анамнезе – признак, довольно характерный для маньяков. Плюс комбат-стресс.

– Простите, что?

– Стресс от участия в боевых действиях. Это состояние незаслуженно игнорируется отечественной психиатрией, а по-хорошему требует внимательнейшего изучения, особенно теперь, когда… Впрочем, сами знаете.

Ирина кивнула. Страна ввязалась в затяжной военный конфликт в Афганистане, кто знает, сколько он продлится. Сколько лет еще будут возвращаться домой солдаты с израненной душой и расшатанной психикой? Невозможно побывать на войне и остаться прежним, а здесь, в безопасной и мирной жизни, никто не хочет лечить душевные раны ребят. Или сами зарастут, или помирай себе на здоровье.

– Я бы очень хотел оказаться вам полезным, – продолжал психиатр, – но увы… Даже то мое утверждение, что маньяки ничтожны, которое вы сегодня вспомнили, сегодня не кажется мне таким верным, как представлялось тогда. При внимательном изучении этой разношерстной публики я убедился, что было наблюдение обывателя, а не научно обоснованный вывод.

– И все же вы с тем наблюдением нам очень помогли.

– Не скажу, что рад это слышать.

– Пожалуйста, дайте хоть что-нибудь.

– Могу предложить только умозрительные гипотезы, – собеседник тяжело вздохнул, – которые вам нисколько не помогут.

– Лучше, чем ничего.

– Разве что так. Как я уже сказал, тяжелая черепно-мозговая травма в анамнезе наблюдается у подавляющего большинства обследуемых…

– А их много?


– Немало, – процедил собеседник, – а вскоре будет еще больше.

– Господи, откуда только эти нелюди берутся?

– Откуда все мы – из детства. Жестокое обращение – важнейший фактор, и это касается не только физического насилия. Все дело в том, что личность в наших общественных установках вынесена за скобки, и это начинается с младенчества. Ребенка не видят таким, какой он есть, а он понимает, что не является тем, кем его согласны видеть. Он какое-то время борется, стучится в жизнь, но все разбивается об «а ты сегодня был хорошим мальчиком?» – и поскольку не был, то он уходит в тень, в небытие. Вырастая, такие дети отчаянно пытаются попасть в настоящую жизнь: женщины ломятся в ворота любви, а мужчины – в ворота смерти. Я долго не мог понять, почему маньяки относительно легко переносят свое задержание и арест и быстро признаются во всем, несмотря на то, что улики против них редко бывают неопровержимыми. Казалось бы, отрицай до последнего, борись, все равно у тебя альтернативы расстрелу нет…

– Вот именно, – поддакнула Ирина.

– А они признаются охотно, взахлеб, и знаете почему? Потому что первый раз в жизни их принимают такими, как они есть. Людям интересна не их маска, не фальшивый «хороший мальчик», а они сами, и ради того, чтобы испытать это чувство, они готовы даже на расстрел. Хотя редко кто из них по-настоящему осознает приближение казни, какая-то логика у них, что раз я ненастоящий, то и смерть тоже. То им кажется, что простят и помилуют, то, что они каким-то образом переживут свою смерть и будут существовать дальше. В общем, психика окончательно рассыпается.

– Мой подсудимый не признался.

– Нет правил без исключений.

– Это да. Так что же делать? Как установить истину?

– В данном случае не знаю, но я очень рад, что вы проявили интерес к этой проблеме, которая с каждым годом будет становиться все острее. В благополучных семьях еще ничего, но, простите мне мой снобизм, наша любимая люмпен-пролетарская среда – настоящая кузница маньяков. Повальный алкоголизм, эмоциональная и интеллектуальная скудость в сочетании с жесткой установкой на священную обязанность матери воспитать достойного строителя коммунизма – это идеальная почва для произрастания убийц.

– Вы такую кошмарную картинку рисуете, – поежилась Ирина.

Ей вдруг стало страшно, не допустила ли она непоправимых ошибок в воспитании Егора?

– Так и есть, и знаете почему?

– Почему?

– Потому что в нашем обществе почти утрачен важнейший навык любви к самому себе. Мы даже не понимаем, что это вообще такое. Однажды я сказал своей знакомой, умной и доброй женщине, что ее сыну нужно полюбить себя, так знаете, как она оскорбилась? Нет, закричала эта дама, пусть сначала полюбит родителей, потом всех остальных, а самого себя уж как придется. Я пытался ей напомнить христианский тезис «возлюби ближнего своего как самого себя» и обратить ее внимание, что там значится как, а не больше, но куда там! Она заявила, что не собирается воспитывать эгоиста.

Ирина вздохнула. Да, любить себя – это что-то крамольное, так же как и радоваться каждому дню. Что в семье, что в работе, что в общественной жизни – везде культ жертвы, надо обязательно переступать через себя, отдавать все силы и средства ради чужого одобрения, а не ради результата. Везде, во всех сферах какое-то избыточное самоотречение. В семье это выливается в трагедии на пустом месте, а на производстве – в бестолковое хаотичное мельтешение, процесс ради процесса, и за бодрыми рапортами скрывается нулевой или отрицательный результат.

Но власть идет на это, потому что не может допустить, чтобы человеку было хорошо наедине с собой, ибо черт знает до чего он тогда сможет додуматься. Нет, образцовые рабы должны постоянно испытывать чувство стыда и ненависти к самому себе – это лучшие рычаги для управления людьми.



К сожалению, беседа с психиатром при всей своей познавательности на дело Еремеева свет никак не пролила.

Ирина шла на работу с тяжелым сердцем: на этой стадии процесса давно пора избавиться от сомнений в виновности подсудимого.

Впору хоть Бога молить о знамении свыше!

Маньяки быстро признаются, а Еремеев нет. Можно ли из этого сделать вывод, что он не маньяк?

Так слабо, что нечего и развивать эту логическую предпосылку.

Все такие, а он не такой. Новая, еще не изученная разновидность. Как знать, может, на новом витке знаний психиатр будет приводить Алексея Ильича как пример типичного маньяка.

В одном профессор прав безусловно: «мог – не мог» – это не ее вопросы. Ее вопросы «совершил – не совершил», и пока доказательства говорят о том, что Еремеев – убийца, а уж что его вдохновило на подвиги, пусть разбираются компетентные специалисты.

Интересно, сколько в Ленинграде проживает одноглазых молодых мужчин? Сколько маньяков действует в городе одновременно и много ли из них испытывает тягу к юношам? Кстати, Еремеев не женат, и это подозрительно. Он же не зачуханный выпускник пединститута, чтобы до старости плесневеть рядом с мамой, нет, красивый парень, курсант военного училища – таких девочки разбирают максимум к четвертому курсу. Как Алексей Ильич сумел обойти все капканы и выпуститься холостым? А когда вернулся? Неужели увечье настолько угнетает его, что он не решается на отношения с женщинами? Ладно, всякое бывает, и неразделенная любовь и просто эмоциональная холодность, но друзей он тоже не завел. Производственные связи вроде бы крепкие, а близких товарищей что-то не видно. Во всяком случае, адвоката ему никто не нанял.

Ладно, это лирика, но насколько велика вероятность, что в Ленинграде орудуют одновременно два маньяка, испытывающие тягу к юношам, и один из них одноглазый, другой имеет отношение к «Авроре», а одноглазый сотрудник НПО ни при чем?

И еще отдельно работает третий убийца, обладающий такими же дефицитными кроссовками, как у непричастного Еремеева.

Неправдоподобный бред.

Только судья должна понимать, что правда и правдоподобие – абсолютно разные вещи.

Ирина вздохнула и вдруг заметила, как ей наперерез несутся Вера Ивановна с Сухофруктом.

Глядя на их азартные физиономии, раскрасневшиеся от мороза, она и сама повеселела.

– Ирина Андреевна, это строго конфиденциально, – напористо начал дед.

– Да, мы не хотели в суде это озвучивать, а то мало ли что…

– Могло повлиять на показания…

– Мы не уверены…

– Нет, эта девочка-обвинитель производит прекрасное, прекрасное впечатление…

– Но она может подсказать свидетелю из самых лучших побуждений!

Ирина сурово кашлянула: