Пока течет река

– Может, это?.. – Она знаком подозвала его ближе и на ухо прошептала имя.

Когда Фред шагнул назад, его глаза были широко раскрыты, а челюсть отвисла.

– Ох! – только и выговорил он.

Женщина смотрела на него многозначительно:

– Ей сейчас было бы года четыре, верно?

– Да, но…

– Покамест держи язык за зубами, – сказала она. – Я каждый день хожу туда на работу. Утром я сама им сообщу.

После этого Фреда подзывали другие соседи и задавали вопросы. Как могли мужчина, девочка и фотографическая камера уместиться в лодке настолько маленькой, что она проскочила в щель Чертовой плотины? Фред пояснил, что камеры там не было. Тогда с чего они взяли, что этот тип – фотограф, если при нем не было камеры? Догадались по находкам в его карманах. И что же они там нашли?

Фред уступал их натиску и снова рассказывал всю историю – во второй раз он добавил кое-какие детали, а в третий раз уже предугадывал вопросы до их появления, и точно так же в четвертый. Он выбросил из головы мысль, заложенную туда женщиной с желтыми волосами. Наконец, по истечении часа, продрогший до костей Фред отправился к себе на конюшню.

Там он еще раз, вполголоса, повторил свой рассказ для лошадей. Те открыли глаза, безучастно выслушали начало истории, но уже к ее середине вновь начали сонно клевать мордами, а поближе к финалу заснул и сам рассказчик…

На задворках дома его кузины стоял сарай, почти скрытый разросшимися кустами. На траве за сараем валялась груда тряпья со шляпой на верхушке. И вот эта груда зашевелилась, постепенно обретая вид мужчины – грязного и заросшего до безобразия, – который кое-как поднялся на ноги. Он постоял, прислушиваясь, дабы убедиться в уходе Фредерика Хэвинса, а затем двинулся и сам. В сторону реки.



Оуэн Олбрайт не ощущал холода, идя вдоль реки вниз по течению к своему уютному особняку, который он приобрел в Келмскотте по возвращении из весьма прибыльных заморских странствий. Обычно его вечерняя прогулка от «Лебедя» до дому была временем сожалений – он сожалел об утраченном здоровье (свидетельством чему были адские боли в суставах), сожалел о своих алкогольных излишествах, сожалел, что лучшая часть его жизни миновала и впереди были только физические муки и постепенное угасание вплоть до гробовой доски. Но сегодня, после того как он стал свидетелем чуда, ему начали видеться чудеса повсюду: темное ночное небо, которое до того тысячу раз игнорировали его старческие глаза, сейчас раскинулось над ним во всем своем бескрайнем, вечном и таинственном величии. Он остановился и посмотрел вверх, восхищаясь увиденным. А внизу речные волны плескались о берег с каким-то серебристо-стеклянным звуком, и этот звук отдавался эхом в тех уголках его души, о существовании которых он доселе даже не подозревал. Он опустил голову, чтобы взглянуть на воду. Впервые за все время, прожитое на берегу реки, он заметил – по-настоящему заметил, – что под безлунным небом она излучала свой собственный, переливчатый свет. Свет, который также был тьмой. Или тьму, также бывшую светом.

В те минуты сразу несколько мыслей пришло ему в голову – вроде ничего нового, все это он знал давно, но как-то успел подзабыть за ежедневной рутиной. Мысль об отце, по которому он тосковал, хотя тот умер шестьдесят лет назад, когда Оуэн был еще мальчишкой. Мысль о своем всегдашнем везении, которому он был стольким обязан в этой жизни. Мысль о доброй и любящей женщине, которая ждала его дома в постели. Вдобавок ко всему его колени сейчас болели менее обычного, а грудь дышала свободнее, что напомнило ему о том, каково это быть молодым.

Дома он сразу – еще не сняв верхнюю одежду – растормошил спавшую миссис Коннор.

– Даже не думай о том, о чем ты сейчас думаешь, – проворчала она спросонок. – И не запускай сюда холод.

– Послушай! – сказал он – Ты только послушай!

И залпом выложил всю историю о незнакомце и девочке, мертвой и живой одновременно.

– Сколько ты нынче выпил? – строго спросила миссис Коннор.

– Разве что самую малость.

И он повторил историю от начала до конца, потому что она явно не уловила самое главное.

Она села в постели, чтобы лучше его рассмотреть. Да, это был он – мужчина, на которого она работала последние тридцать лет и с которым спала последние двадцать девять, – и он стоял здесь, все еще одетый, извергая из себя потоки слов. Она не понимала, что к чему. А он, даже завершив свою речь, остался стоять столбом.

Она выбралась из постели, чтобы помочь ему с раздеванием. Оуэну не впервой было набираться до такой степени, что непослушные пальцы не могли совладать с застежками. Однако сейчас он не пошатывался и не хватался за нее для равновесия, а при расстегивании ширинки миссис Коннор обнаружила бодрое напряжение того типа, какого вряд ли дождешься от пьяного в стельку мужчины.

– Ну и ну! – произнесла она с шутливым упреком, а он обнял ее и поцеловал так, как они не целовались с первых лет сожительства.

Последовало несколько минут постельной возни, а когда с этим было покончено, Оуэн Олбрайт, вместо того чтобы отвернуться и заснуть, как бывало обычно, не разжал объятия и поцеловал ее волосы.

– Будьте моей женой, миссис Коннор.

Она рассмеялась:

– Да что это на вас нашло, мистер Олбрайт?

Он поцеловал ее в щеку, и она почувствовала улыбку в этом поцелуе.

Она уже дремала, когда Оуэн заговорил вновь:

– Я видел это своими собственными глазами. Я стоял рядом и держал свечу. Она была мертва. А потом она ожила!

Она принюхалась к его дыханию. Он не был пьян. Безумен – возможно.

Вскоре они уснули.



Джонатан не раздевался ко сну и ждал, когда в «Лебеде» все затихнет. Затем покинул свою комнату на втором этаже и спустился во двор по наружной лестнице. Он был без теплой одежды, но это его не заботило. Он согревался историей, которую хранил в своем сердце. Выбранное им направление было противоположно тому, куда ранее удалился Оуэн Олбрайт: он пошел вдоль реки против течения. Голова его была переполнена мыслями, и он шагал быстро, торопясь выложить их человеку, который безусловно захочет узнать все подробности случившегося этой ночью.

Достигнув дома пастора в Баскоте, он громко постучал в дверь. Не дождавшись ответа, постучал вновь и вновь, а потом замолотил уже без остановки, невзирая на столь поздний час.

Дверь отворилась.

– Где преподобный? – крикнул Джонатан. – Мне срочно нужно с ним поговорить!


– Но, Джонатан, – ответила открывшая дверь фигура в ночной рубашке и колпаке, протирая глаза, – я уже перед тобой.

И, стянув с головы колпак, священник обнажил растрепанную копну седеющих волос.

– Ох, теперь я вас узнал.

– Кто-то умирает, Джонатан? Неужели твой отец? Ты хочешь, чтобы я отправился к нему сию минуту?

– Нет!

И Джонатан, спеша объяснить, что причина его появления здесь была прямо противоположной смерти, запутался в словах, так что священник понял только одно: никто не умер.

– Нельзя поднимать людей с постели без веских причин, Джонатан, – прервал он его речь. – И это неподходящая ночь для прогулок – уж очень холодно. Тебе самому давно пора быть в постели. Иди домой и ложись спать.

– Но, преподобный, это все та же древняя история! Она повторяется снова! Как было с Иисусом!

Пастор заметил, что лицо мальчика побелело от холода. Его раскосые глаза слезились, оставляя ледяные дорожки на плоских щеках. При всем том он сиял от счастья видеть священника, тогда как его язык, с трудом помещавшийся во рту и нередко вызывавший речевые затруднения, свесился на нижнюю губу. Это зрелище напомнило пастору, что Джонатан, при всех его добрых качествах, не в состоянии позаботиться о себе. Поэтому он распахнул дверь и пригласил мальчика войти.

На кухне пастор подогрел молоко и подал его гостю вместе с куском хлеба. Джонатан ел и пил – никакие чудеса не могли нарушить его аппетит, – заново выкладывая свою историю. О девочке, умершей и возвратившейся к жизни.

Священник внимательно слушал. Он задал несколько вопросов:

– Когда ты принял решение отправиться ко мне, ты уже лежал в постели и успел перед тем немного вздремнуть?.. Нет?.. А может, это твой отец или мистер Олбрайт рассказывал историю об этом ребенке нынче вечером?

Убедившись, что информация о событии – невообразимом и невозможном, судя по описанию Джонатана, – основана на чем-то в действительности случившемся, а не на его сновидении или вымыслах трактирных сказителей, пастор кивнул:

– Это значит, что на самом деле девочка не была мертвой. Вы все ошиблись, подумав так вначале.

Джонатан яростно замотал головой:

– Я подхватил ее, когда она падала. Я держал ее на руках. Я дотронулся до ее глаза.

Эти слова он сопровождал жестами, изображающими подхват чего-то тяжелого, объятие и осторожное прикосновение пальцем.

– Человек может казаться мертвым после какого-нибудь несчастного случая. Это возможно. Он выглядит мертвым, но в действительности он… просто спит мертвым сном.

– Как Белоснежка? Я ведь ее поцеловал. Может, это ее пробудило?

– Джонатан, это всего лишь сказка.

Джонатан поразмыслил:

– Тогда, как Иисус.

Священник сердито скривился, но не успел подобрать слов для ответа.

– Она была мертвой, – продолжил Джонатан. – Так посчитала Рита.

А вот это стало для пастора неожиданностью. Рита заслуживала доверия более всех известных ему людей.

Джонатан собрал со стола хлебные крошки и отправил их в рот.

Священник поднялся. Все оказалось намного сложнее, чем он мог предположить.

– Уже поздно, и на улице холод. Проведешь остаток ночи здесь, хорошо? Вот тебе одеяло, устраивайся в том кресле. Ты совершенно измотан.

Однако Джонатан не унимался:

– Я ведь прав, преподобный? Это похоже на воскрешение Иисуса?

А пастор уже думал о своей постели, возможно еще сохранившей остатки тепла на примятом пасторским телом матрасе. Он рассеянно кивнул:

– В том виде, как ты это изложил, – пожалуй. Определенное сходство есть. Но не стоит ломать над этим голову сейчас.

Джонатан ухмыльнулся:

– И это я первым сообщил вам новость.

– Я этого не забуду. Ты был первым, от кого я это услышал.

Джонатан с довольным видом откинулся на спинку стула, и его глаза начали слипаться.

Священник устало поднялся по лестнице на второй этаж, в свою спальню. В летние месяцы он бывал совсем другим человеком, бодрым и оживленным, да и выглядел лет на десять моложе своего настоящего возраста; но под темным осенним небом силы его покидали, и уже к декабрю он начинал испытывать хроническую усталость. Ложась в постель, он сразу проваливался в тусклые глубины сна, а по пробуждении не чувствовал себя отдохнувшим.