Полнолуние

— Я не хочу, чтобы пострадали люди. Вот я с кем. Мирное население. Они пострадают, Гром. Ты, наверное, в курсе, как работает НКВД. Я тоже, еще больше тебя. Мы можем вместе остановить их.

— Как именно?

— Отдать убийцу. Настоящего. Ты же знаешь, кто это. Должен знать. Покажи, где искать, — и я сам его возьму.

Гром через голову Андрея глянул на Катерину.

— Ты прав. Я видел его. В лесу. Сам хотел поймать. Потому что мне тоже не нравится, что оно людей мочит.

— Оно?

— Вблизи не рассмотрел. На двух ногах, высокое, но не совсем человек, как кажется. Но подозреваю, где оно прячется. Так вышло, мне эти места довольно хорошо знакомы. Бывал я тут год назад… Пробежало будто сто лет, целую жизнь там прожил. Я ж заново родился, мужик, вот так.

— Ничего не понимаю. Ты о чем сейчас? «Там» — это где? В лесу здешнем?

— Да я и сам не до конца понял, что это было. Вон в той стороне, — Гром кивнул назад, явно указывая направление, откуда пришел и где попал в неприятности. — Меня вообще удивляет, как он, тот, кого ты называешь хищником, пробрался туда. Но он там, больше негде. Место гиблое. Я думал наконец подобраться к норе. Подстеречь, прижать. Вишь, в капкан влетел. Раньше товарищ мой, Тур, на мине подорвался. Нас двое было.

— Трое, — отозвалась Катерина.

— Трое, — поправился Гром. — Живых — двое. Третий, Калина, тяжело ранен был. Заражение крови. Умирал долго, Катерина у себя прятала, в крыивке.

— В хате? — удивленно переспросил Левченко, мигом поняв поведение Липской, когда вошел к ней во двор.

— Просто под вашими носами, — теперь Гром улыбнулся. — У нас был летучий отряд. Летом по приказу военного штаба краевой группы отправились сюда, чтобы проверить возможности для передислокации в советский тыл больших подразделений армии.

— Для чего?

— Борьба продолжается, Левченко.

— Пусть. Значит, начальника милиции Тищенко, на чье место я пришел, ваши убили?

— Мои хлопцы, — кивнул великан. — Потом отошли в другой район. Там попали в засаду. Местные поляки донесли советам. Те прислали НКВД. Вырвалось нас трое. Думали — Калина доживет. Он дотянул сюда, до Сатанова. У нас Катерина — надежный человек. Но если бы еще вовремя полечить. Тополя на мину наступил, говорил уже. Я вот в капкан.

— Ты к делу ближе, Гром. К делу. Откуда мина, почему капкан? О каком месте речь? И главное: как все это связано с тем, кто убивает людей возле Сатанова?

Великан вытянул ногу перед собой.

— Тогда помогай, Андрей. Сам бы справился, наверное. Не сразу, но не такой уж слабый. Только тебя же сам Бог послал, вижу. Хоть в Бога ты и не веришь, всуе поминаешь. Зато я поверю тебе. Потому что Катя сказала — тебе уже кто-то доверяет. А не всякому советскому наши доверяют ныне.

— Она говорила про Ларису. Жену того убитого чекиста.

— И о ней наслышан от связной. Наша подруга не подпустит близко кого попало. Решила войти в доверие к жене москаля, начальника НКВД, чтобы через нее знать его планы. Как вдруг потом говорит: наша она, та пани учительница. Мыслями наша. Говорит Катя: верит тебе. Если наш человек тебе верит, значит, с тобой можно иметь дело.

— Спасибо. Разобрались.

— Тогда не сиди, помогай, а я расскажу все по порядку.

Вызволяя себя из капкана при помощи Левченко, он рассказал.

Рассказал откровенно, будто своему. Будто и не держал на мушке парабеллума еще несколько минут тому назад.

Видно, тоже распирало — так поделиться хотел.





3




Летом, как объяснил Гром, краевая группа УПА-Юг начала попытки формировать на территории тогда еще занятого немцами Подолья свои повстанческие отделы. Воевали не только с гитлеровцами. Серьезным противником оказалось красное партизанство. Леса пришлось делить с ними, и партизанам такое соседство не понравилось. По сути, как понял Левченко, слушая и постоянно переспрашивая своего нового товарища, повстанцы и советские партизаны воевали каждый на два фронта — как с немцами, так и друг с другом. Значительная часть партизанских отрядов подвергалась руководству непосредственно из главного управления НКВД в Москве, так что поддержку они имели мощную. Стоит также учесть, что на то время — и Андрей довольно хорошо это знал — партизанские группы уже поддерживали связи с крупными соединениями. По сути, были полноценной армией в немецком тылу, контролируя отдельные территории.

Повстанцам же приходилось обходиться только своими силами и опираться на поддержку местного населения. Которое в этих краях не всегда симпатизировало им, отдавая преимущество красным партизанам. Так что подразделения повстанческой армии оказались не такими многочисленными, как партизанские отряды. Но если бы их силы со временем сравнялись — все равно противостоять приходилось еще и регулярным немецким войскам. Потому воевали повстанцы с противником, чьи совокупные силы превышали их количество по самым скромным прикидкам втрое.

— Вот так, значит, мы и били друг друга, — объяснял Гром.

Замолчал, вытаскивая наконец ногу из тисков капкана в то время, пока Левченко изо всех сил удерживал его металлические «челюсти». А когда вышло и Андрей отбросил капкан подальше в кусты, великан скривился, осторожно снял сапог. Глазам открылась серая портянка с красными пятнами в местах, где острия капкана таки пробили ногу.

— Не страшно, — спокойно произнес повстанец. Размотал портянку, открыл раненую ногу, повторил: — Не беда. Могло быть хуже. Пока не воин, но заживет. Отлежаться нужно.

Казалось, для великана поврежденная нога на самом деле мало что значила. Неприятность, но совсем не трагедия. Пошевелил пальцами, вернулся к рассказу, и продолжение прозвучало очень буднично:


— Немецкие каратели нас не различали. Однажды, где-то в конце сентября, так, как сейчас, мы налетели на облаву, устроенную на партизан. Кто уцелел, но не смог уйти, попал плен вместе с красными. Недалеко от Проскурова это случилось. А потом меня еще с несколькими хлопцами перевезли сюда.

— Тут был лагерь?

— Они это называли объектом.

— Кто?

— Немцы. И те, кто нам переводил. Я же языка-то не знаю…

Сначала их держали неделю за колючей проволокой, в лагере для пленных. Там заключенные сразу поделились на группы: несмотря на одинаковое положение, считали мудрым держаться отдельно.

Больше всего было красноармейцев, которые представлялись рядовыми, ефрейторами или сержантами. Лагерная агентура пыталась вынюхать, кто из них переодетый офицер или, еще лучше, политрук или просто коммунист: партийный билет имели не только командиры. Захваченные в плен советские партизаны сразу примыкали к ним.

Еще одна группа — полицаи, в недавнем прошлом — точно такие же бойцы Красной Армии, дезертиры или пленные, которые согласились сотрудничать с немцами, и обычные уголовники. Они кучковались с гражданскими, среди которых были преимущественно бывшие советские служащие, которые работали на оккупационную администрацию. Все они сидели в лагере по приговору окружных и городских судов — воры, мошенники, те, кто плохо исполнял свои обязанности. Их провинности не подпадали под юрисдикцию военных судов и, соответственно, не считались военными преступлениями. Эта публика обычно должна была отсидеть в лагере от трех до шести месяцев. Но некоторым хватало месяца, чтоб раскаяться и просить об амнистии. Как успел убедиться Гром, просьбу часто удовлетворяли.

Таких, как он сам, повстанцев в лагере оказалось меньше всего — только девять. На них зыркали волком и красноармейцы, и колаборанты. Но по большому счету заключенные одной группы косо смотрели на представителей другой. До драк не доходило. Как-то полицай что-то не то сказал русскому солдату, тот ударил наотмашь, вспыхнула стычка. Лагерная охрана навела порядок быстро: тут же, на небольшом лагерном плацу, не утруждая себя установлением конкретных виновников, расстреляла обоих.

— Мы с хлопцами старались никуда не влезать, — говорил великан. — Даже начали понемногу думать, как бы оттуда вырваться. Можно было напасть на охрану, там преимущественно полицейские, из местных. Псы, но не такие уж натасканные. Только не успели. Штраус приехал.

Высокий худой немец, в круглых очках, с вытянутым лицом и острым подбородком, назвался построенным заключенным Штраусом и велел в дальнейшем так к нему обращаться. Говорил на русском, ломаном, но понятном. Приглашал сильных и здоровых мужчин улучшить условия своего пребывания. Никто не будет предлагать вам предавать родину и идеалы, говорил Штраус. Подчеркнул: он офицер, однако еще недавно был гражданским человеком. Его знания как ученого оказались нужны рейху и фюреру здесь и сейчас. Так что, будучи гуманистом, уважает выбор каждого, кто отказывается служить Германии. Его предложение — просто поменять этот лагерь на более комфортный объект.

Желающих не нашлось. Тогда Штраус, посоветовавшись с комендантом, что-то коротко приказал охране. Немцы выделили из общей группы своих справедливо наказанных прислужников, оставив красноармейцев, партизан и повстанцев. Потом Штраус приказал им выстроиться в один ряд, заявив при этом: если нет добровольцев, значит, придется ему повести неразумных к счастью своей железной рукой. И начал отбирать.

Грому велел выйти из строя первым. Повстанец потом припомнил: Штраус с самого начала положил на него глаз, выделив среди других. Кроме него к группе присоединилось еще шестеро. Не все богатыри, но все достаточно крепко сбитые, статные мужчины. У Грома сложилось впечатление — немец выбирает людей, будто породистый скот. Далее счастливцев, как назвал их Штраус, загнали в крытый брезентом кузов грузовика и повезли в неизвестном направлении.

— Это уже потом, когда объект вдруг стали бомбить и удалось под шумок сбежать, я разобрался, где нахожусь, — объяснил великан. — Тогда же ничего не понимал. Везли бог знает сколько времени. Выгрузили среди леса, на какой-то поляне, обнесенной колючкой. Загнали в барак и начали кормить.

— Вот так сразу? — удивился Левченко.

— Помыли сначала. В бане, настоящей.

Действительно, на территории, куда по приказу Штрауса завезли семерых пленных, стояла баня. Она выглядела недавно поставленной. Как и барак, который называли блоком и куда их поместили, так что и сами заключенные тоже начали так называть свое новое жилье. По сравнению с лагерным бараком блок оказался еще и комфортабельным: койки вместо нар, чистое постельное белье, больничные тапки без задников. В бане выдали мыло, каждому — по маленькому бруску. Затем — исподнее, кальсоны и сорочку, все немецкое. Но другой одежды не выдавали, жители блока получили свое, только прожаренное и выстиранное тут же в небольшой прачечной.

На протяжении нескольких следующих дней всем семерым установили четкий распорядок дня.

Ранний подъем, зарядка на оборудованной спортивной площадке под руководством мускулистого немца-ефрейтора: ничего не говорил, только свистел в свисток, отдавая приказы жестами. Потом — завтрак, потом — по очереди к Штраусу, в центральный корпус. Так называли самый большой дом, который внутри напоминал больницу. Впрочем, немцы не особо скрывали, что новых жителей объекта собираются всесторонне обследовать и лечить. С первого же дня все сдавали на анализ мочу, кал, кровь, получали какие-то таблетки, уколы. Каждому назначали одинаковые, но совсем непонятные медицинские процедуры. Потом — обед, очередная порция физических упражнений, затем — сразу на контроль к Штраусу и его помощникам в белых халатах. До ужина — свободное время, на ночь снова обследования.

— Может, неделю так тянули. Может, больше, дни не считал, — объяснил Гром. — В нашей компании я был один из повстанческой армии. Остальные — москали и украинцы, трое фронтовиков, двое партизан. Причем такая судьба — одного загребли вместе со мной. Мы повоевали, разбежались, а немцы потом их и наш отряды накрыли. Но все равно, хоть мы и вместе были, разговаривать с ними не хотелось. Да и они на меня смотрели волком. Правда, между собой шептались. Кое-что я услышал. Тоже не дурак, скумекал — недаром нас тут лечат и кормят, словно свиней на Рождество. Уже грешным делом подумал: может, правда зарезать хотят, людоеды они там все. Но в один из дней все изменилось.

— Перестали кормить?

— Нет. Забрали первого. Павлом звали, помню. Один из партизан, кстати.

Парня просто не выпустили из больницы — так жители окрестили самый большой дом и так называли его между собой. Немного позже Гром собственными глазами видел, как немец в белом халате и с марлевой повязкой на лице вынес одежду Павла и сжег ее в железной бочке около бани. Вообще персонал и охранники, которых по периметру было достаточно много как для такого небольшого объекта, вели себя так, будто жителей блока для них не существует. Вернее, они есть, их нужно кормить, мыть, водить на обследования, следить, чтобы не сбежали или чего-то с собой не сделали. Так относятся владельцы к скоту, живым существам — но не людям.

Следующей ночью они услышали дикий крик.

Хотя вопил явно взрослый человек, причем разрывался от ужасной боли, иначе не скажешь, в этих пронзительных звуках слышалось что-то нечеловеческое. Будто в человеческом теле вызрело хищное животное, теперь ему стало тесно и оно вырывается наружу. Разрывая при этом плоть по живому. Жители блока повскакали со своих коек одновременно, кинулись к выходу. Их там уже ждали: в проеме появились молчаливые автоматчики, двинулись вперед, оттесняя пленных внутрь. Жуткий крик при этом будто бы усилился, слышался яснее, из чего Гром сделал вывод: тот, кто так страдает, бегает по двору и его или не могут поймать, или не останавливают.

А еще он успел увидеть над головами автоматчиков лоскуток ночного неба.

Верхушки деревьев.

И круг полной луны.

Потом блок закрыли снаружи. Крики слышались еще долго. Потом вдруг стало тихо. Но никто не собирался спать. Наутро двери открыли, погнали на зарядку, будто ничего не случилось. Снова сытно покормили. Но вместо того, чтобы сопровождать в больницу, отправили назад в блок. Где всю команду внезапно, почти одновременно свалил крепкий сон.

— Мы потом еще несколько раз так засыпали, — объяснил Гром. — Не сомневались, что подмешивают какую-то пакость в еду. Не есть? Никто не пытался. Они все, конечно, советские, но я скажу — парни крепкие. Бойцы, признаю.

— Думаешь, только ваши повстанцы умеют воевать?

— Никогда так не думал, — отмахнулся великан. — Я вот о чем. Трусов среди нас не было, признаю. Когда все это началось, забыли, кто мы кому есть, вместе стали держаться, разговаривать. Так всем сделалось страшно. Мне тоже. Потому что до каждого дошло: не иначе Павел, партизан, кричал той ночью. Не только той, на следующую все повторилось. Нас, правда, уже закрывали. В дальнейшем снова усыпляли. Днем ходили как ватные, так дурман действовал. А потом еженощно нас снова глушили уколами. С тех пор как-то так дни смешались, мы уже перестали их контролировать. Пока еще одного из нас не забрали туда, к Готу.

Левченко встрепенулся.

— Куда? К какому Готу?

— Кто его знает… Один из нас немного понимал немецкий. Когда Штраус обследовал его в их больнице, читал какие-то результаты анализов, комментировал их со своими… с другими, кто там был, немцами, то время от времени вспоминал какого-то Гота.

— Что значит вспоминал?

— Слушай, не знаю я того языка! — крикнул Гром. — Даже не прислушивался к их кваканью. А тот парень, Илья, из Рязани, понимал. Виду не подавал им. С нами делился услышанным. От этого не легче, потому что все равно ничего не понятно. Ни что с нами будет, ни какого черта они там делают с людьми. Илья только слышал: Штраус и другие учитывали, понравится ли что-то Готу. Или как это воспримет Гот. Или просто — что скажет Гот. Тот Гот для немцев на объекте будто главный. Он него многое зависит. Они там его указания выполняли. Еще сказал, помню, — сейф стоял в кабинете Штрауса. Он туда прятал результаты опытов над нами. Тоже для Гота, как я думаю.

Андрей наморщил лоб, потер переносицу.