Полный газ

– Может быть, ты им и не нужен, Пол.

Ее грудь вздымалась медленно и надсадно, намокшая кровью футболка прилипла к коже.

– Ты ведь ничего не сделал. Это мы сделали. Может быть, тебя они отпустят.

– А что сделала Нэнси? – выкрикнул я.

– Она выпила пиво, – сказала Гэри так, словно это было очевидно. – Мы забрали деньги, Нэнси их потратила, и мы все взяли то пиво – кроме тебя. Джейк украл. Я вырезала ту надпись. А что сделал ты? Ты перенес старикашку на кровать и повернул на бок, чтобы он не захлебнулся.

– У тебя в голове мутится от потери крови. Джейка и Нэн растоптали, и у тебя теперь шок. Они лошади. Они не могут хотеть отмщения.

– Разумеется, они хотят отомстить, – возразила Гэри. – Но, возможно, не тебе. Просто послушай. Не хочу с тобой спорить. Мы обязаны это сделать. Я выскочу из машины и побегу налево – при первой же возможности. К деревьям и озеру. Может быть, заманю их в воду. Лошади умеют плавать, но не думаю, что они догонят меня вплавь, а я даже с такими ранами смогу оттуда выбраться. Я выплыву. Я выскочу, а ты подожди, пока они бросятся за мной вдогонку, затем беги внутрь и зови на помощь любого копа из полиции штата.

– Нет, – произнес я. – Нет.

– Кроме того, – продолжила Гэри, и уголок ее рта приподнялся в кривой улыбке, – я могу оставить автограф еще какому-нибудь ублюдку.

Она разжала левую руку и показала нож того старика-оператора. Нож лежал на раскрытой ладони, и я видел резьбу: разбегающихся в панике лошадей.

– Нет, – повторил я.

Других слов сейчас не было. Слова меня покинули.

Я потянулся за ножом, но Гэри сжала пальцы. Я успел только положить свою руку поверх ее.

– Я всегда считала, что вся эта затея с поездкой в Нью-Йорк – полная фигня. Насчет того, что я стану актрисой, а ты писателем. Фигня полная. Я всегда думала, что это невозможно. Но если я останусь в живых, все-таки стоит попробовать.

Ее рука выскользнула из моей. До сих пор не понимаю, почему ее отпустил.

Навстречу корвету несся белый жеребец; он свирепо смотрел на нас глазами цвета дыма. Змеиный язык скользнул по его черным сморщенным деснам. Прыжок, удар. Автомобиль качнуло. Прыжок. Задние копыта целились в лобовое стекло.

Гэри произнесла почти нежно:

– Прощай.

Она выскочила из автомобиля быстрее, чем я успел повернуть голову.

Гэри удалялась от крыльца: мимо багажника автомобиля, к углу здания и к соснам. Между черными силуэтами древесных стволов я увидел озеро, слабо светящееся в темноте ночи. До среза воды было недалеко. Десятка два метров.

Лошадь передо мной повернула голову, наблюдая за Гэри, потом понеслась следом за ней. К ней присоединились еще две, но Гэри мчалась быстро.

Она уже почти поравнялась с краем леса, когда из-за невысокой живой изгороди выскочил кот. Огромный, как кугуар. Лапа размером с бейсбольную перчатку ударила Гэри, и ее крутануло на месте. Кот прыгнул сверху с глухим мявом, который почти сразу перешел в резкий визг. Мне хочется верить, что Гэри пронзила его ножом. Мне хочется верить: Гэри показала, что и у нее есть когти.

Я побежал. Не помню, как выскочил из машины. Как-то сразу оказался снаружи, и ноги несли меня мимо разрушенного носа «Корвета». Я толкнул решетку ворот, рывком распахнул ее и добрался до двери дома. Конечно, она была заперта. На ржавом гвоздике справа висел ключ. Я потянулся за ним, схватил, уронил, снова поднял. Снова и снова пытался затолкать его в замочную скважину. Мне до сих пор часто снится: вот я трясущейся рукой заталкиваю ключ в замок, спешу изо всех сил, – и тут что-то кошмарное выносится из темноты: лошадь, волк или Гэри – нижняя часть ее лица разодрана; гортань изорвана в клочья. Эй, малыш, скажи-ка правду. Ты и вправду считаешь, что я достаточно красива для киносъемок?

По правде, я, наверное, сражался с замком меньше десяти секунд. Когда дверь открылась, я рванул внутрь так быстро, что ударился о косяк и больно ушибся. Упал на пол – воздух выбило из легких. Я стучал ладонью по половицам, я кричал, я рыдал. Я пнул захлопнувшуюся за моей спиной дверь, а потом свернулся в клубок и завыл. Меня трясло так, словно мое тело только что вынырнуло из проруби.

Мне удалось взять себя в руки только через пару минут. Я встал. На дрожащих ногах прошел вперед, к двери, и через боковое окно выглянул наружу.

С подъездной дорожки смотрели пять лошадей. Они окружили изуродованные останки «Корвета». Они изучали дом глазами цвета болотного тумана. Дальше на дороге я заметил пса. Он бродил вперед и назад: не знающее устали мускулистое средоточие ярости. Кота я не видел – чувствовал. В какой-то миг я услышал его злые вопли, доносящиеся издалека.

Я смотрел на зверей, они уставились на меня. Одна из тварей стояла к дому боком. Жеребец… какой же огромный! По его боку ползли шрамы – застарелые, словно получил он их десяток лет, а не пару часов назад, – и все-таки они были отлично видны на его белой шкуре. В конской плоти ясно проступали вырезанные шрамами слова: «Иди на хер».

Они одновременно заржали, они все. Словно захохотали.

Я прокрался в кухню, к телефону. Гудка не было, как и связи. Линия не работала. Может, в этом виноваты те твари с «Дикой охоты», но я думаю, дело в ветре. Когда дует от пруда, линии электропередач и телефонные линии часто обрывает, поэтому-то в ту ночь я остался и без электричества, и без связи.

Я двигался от окна к окну. Лошади смотрели с дороги. Другие звери ломились в кусты, окружали дом. Я вопил и пытался их отогнать. Орал, что всех убью. Что мы не хотели, что никто из нас не хотел. Лишь последнее утверждение было правдой, как мне кажется сейчас. Никто из нас ничего не хотел.

Я рухнул на диван в гостиной, а когда проснулся – увидел ясное утро и синее небо. Каждая капелька росы сверкала под солнечными лучами, – а создания с «Дикой охоты» исчезли. Впрочем, я все равно не осмеливался выйти из дома. Думал, твари, возможно, спрятались.

Часы перевалили далеко за полдень, когда я наконец отважился дойти до дороги, сжимая в руке большой нож. Мимо, поднимая густую пыль, медленно проехала женщина на «Лендровере». Я бежал за ней, вопя и умоляя о помощи, но она лишь прибавила скорость. Могу ли я ее винить?

Через пятнадцать минут меня подобрала патрульная машина. Они ждали там, где грунтовая дорога выходит к государственному шоссе. Я провел три дня в Медицинском центре штата Мэн в Льюистоне – не потому, что страдал от серьезных ранений; меня оставили под наблюдением, и врачи говорили родителям о «серьезном параноидальном уходе от реальности».

На третий день при родителях и семейном поверенном, собравшихся у моей кровати, я признался копу по фамилии Фоллет, что мы все четверо приняли ЛСД перед самым катанием на карусели «Дикая охота». Где-то по дороге к загородному домику мы столкнулись с животным, вероятно лосем, и Гэри с Нэн, которые не пристегнулись, мгновенно погибли. Фоллет спросил, кто был за рулем, и поверенный ответил за меня, что Джейк. Я дрожащим голосом добавил, что не смог бы вести машину с механической коробкой передач – чистая правда.

Адвокат рассказал остальное… что Джейк сбросил тела в озеро и сбежал, вероятно, в Канаду, чтобы скрыться от суда и следствия и, вероятно, пожизненного заключения. Наш семейный поверенный добавил, что я тоже стал жертвой – жертвой наркотика, который принес Джейк. Все, что от меня требовалось, – кивать, соглашаться и подписать то, что меня попросили подписать. Полицейского такое вполне устраивало. Он отлично помнил Джейка – не забыл вечер в боулинге, когда Джейк вырубил его приятеля.

Полиция штата Мэн и егерская служба прочесали все дно Магги-Понд в поисках тел, однако ничего так и не обнаружили. В конце концов, водоем был проточным и имел выход в море.

Ни в какой Гарвард я, конечно, не поехал. Не мог выйти из дома. Каждый шаг за порог был для меня словно ходьба по канату на высоте десятого этажа.

Однажды вечером я выглянул из окна спальни и увидел, что с дороги за домом наблюдает лошадь. Она стояла под уличным фонарем, таращась на меня мутными глазами в бельмах; левая часть морды у нее была рябая, а кожа стянута от застарелых ожогов. Через секунду она опустила голову и медленно поцокала прочь.


Гэри думала, что я этим тварям не нужен. Конечно, это было не так. Ведь я же навел подозрения на оператора карусели. Из-за меня завелся Джейк.

Ночами я метался в кошмарах. Подскакивал каждый час, судорожно осматривался – и иногда их видел. Пара лошадей – одной ночью, кот – другой. Они не отводили от меня глаз. Они ждали.

Весной тысяча девятьсот девяносто пятого года меня госпитализировали на десять недель. Выписали психотропные препараты лития, и некоторое время лошади меня не беспокоили. Мне стало лучше. Многие месяцы я лечился у психотерапевта. Снова начал совершать прогулки за пределы дома: первый раз – от парадной двери до почтового ящика, а потом уже и по улице. В конце концов я мог без последствий уходить от дома на несколько кварталов – правда, только при свете дня. В сумерках я по-прежнему испытывал удушье.

Весной девяносто шестого года, с благословения родителей и разрешения моего психотерапевта, я улетел в Калифорнию и провел два месяца с тетушкой, заселившись в гостевую комнату ее дома. Тетушка работала кассиром в банке и была набожной, здравомыслящей и не особенно властной. Она принадлежала методистской церкви; полагаю, родители посчитали, что рядом с ней я буду в безопасности. Мама гордилась, что я решился на переезд. Отец, полагаю, просто испытывал облегчение от того, что меня удалось вышибить из дома и можно передохнуть от моих нервных приступов и паранойи.

Я получил работу в магазине поношенной одежды. Ходил на свидания. Чувствовал себя в безопасности и иногда даже испытывал покой и довольство. Почти нормальная жизнь. Я стал встречаться с женщиной старше себя, воспитательницей в детском садике, с ранней сединой и сухим мужским смехом. Однажды вечером мы сидели с ней за чаем и кофейным тортом; я потерял счет времени, и когда мы вышли, небо уже окрасилось закатным багрянцем. Пес был там. Он возник на границе парка; стоял и пялился на меня, из его открытой пасти стекала слюна. Моя подруга тоже увидела пса, сжала мою руку и спросила: «Что за чертовщина?» Я выдернул руку и нырнул обратно в кафе – с истошным криком «вызовите полицию!» и воплями, что сейчас умру.

Мне снова пришлось лечь в больницу. Три месяца в отделении, курс электрошоковой терапии. Кто-то прислал мне туда почтовую открытку с видом на пирс в Кейп-Магги и на «Дикую охоту». В письме отсутствовала записка, сама же открытка и была сообщением.

Никогда не думал, что эти создания будут преследовать меня по всей стране. Им потребовалось два месяца, чтобы меня выследить.

В самом начале нового века я поступил в Лондонский университет и перебрался в Великобританию изучать городское планирование. А после выпуска там и обосновался.

Я не написал ни единой пьесы, ни стихотворения. Мой литературный выхлоп ограничился несколькими статьями для технических журналов и был посвящен проблеме городских переносчиков заразы: голубей, крыс, енотов. Меня иногда шутливо называют «наш Живодер». Я специализируюсь на удалении малейших следов животного мира из упорядоченных, созданных из стекла и хрома мегаполисов.

Подобное прозвище не сказать чтобы вызывало романтический интерес окружающих; к тому же и мои личные монстры: панические атаки, глубокий страх темноты – держали меня практически в изоляции. Я никогда не женился. Не имел детей. У меня были приятели, да, но не друзья. Вся дружба образовывалась в пабах и там же и оставалась – и через несколько часов я убредал домой, в безопасную берлогу на четвертом этаже, за прочно запертую дверь, к своим книгам.

Тех лошадей я здесь не видел. Рациональная часть моего сознания утверждала: как бы велика ни была их сила, им не пересечь тысячи миль океана. Тут я в безопасности – от них.

А в прошлом году меня послали на конференцию по городскому планированию, как раз в Брайтон. Днем мне предстояло выступить с докладом по японскому хрущику и его опасности для паркового хозяйства городов. Пока такси не подвезло меня к крыльцу, я и не догадывался, что отель расположен прямо напротив того знаменитого пирса, с его большой каруселью и мелодиями шарманки: ветер разносил их по всему берегу. Я читал доклад с испариной на лбу и спазмами в животе, мечтая сразу после выступления укрыться в номере. Даже здесь, в отеле, слышалась та музыка, и ее тягучими вкрадчивыми переливами был заполнен весь огромный вестибюль. Я не мог вернуться в Лондон: на следующее утро мне предстояло участвовать в пленарном заседании, – но мог сбежать из отеля хотя бы на какое-то время.

Я шел по берегу, пока пирс не остался далеко позади.

Заказал бургер и пиво; потом еще пиво, в забегаловке на пляже, – успокоить нервы. Я завис там надолго, а когда наконец зашагал вдоль берега в отель, солнце уже касалось горизонта. Я оставлял на остывшем песке следы; соленый ветер теребил шарф и волосы. Я шагал, едва не переходя на бег.

Позволил себе замедлиться и перевести дыхание, только когда в поле зрения появился отель. Кололо в боку; в легких жгло и горело.

Что-то заворочалось в воде. Что-то большое.

Я лишь на миг заметил хвост – длинный, больше двух метров. Сверкающий черный шнур, толстый, как ствол дерева. Вот на поверхности показалась голова, золотая с прозеленью, похожая на эмалированный доспех; с глазами яркими и слепыми, точно монеты, – а затем существо снова ушло под воду. Я не видел его больше двадцати лет, но узнал морского змея из «Дикой охоты» с первого взгляда, в один миг.

Они никогда не оставят меня в покое.

Я вернулся в номер; в туалете меня вырвало бургером и пивом, а потом всю ночь знобило и заливало холодным потом. Я не спал. Не мог. Стоило закрыть глаза, как комната начинала вращаться, словно набирающая разбег карусель. Круг за кругом, а потом еще… круг за кругом… на брайтонском пирсе играет музыка, срываются в галоп золотые всадники, шарманка выдает бешеный фокстрот, визжат дети – а от смеха или от ужаса, я вам сказать не могу.

Теперь для меня это уже неважно.





Станция Вулвертон




Сондерс увидел первого волка, когда поезд втягивался на станцию Вулвертон.

Он поднял взгляд от «Файнэншл таймс», и вот, пожалуйста: на платформе обнаружился волк шести футов высотой, в кепке, пристроенной между щетинистыми седыми ушами. Волчара в строгом плаще стоял на задних лапах и в одной передней лапе держал портфель. Пушистый хвост – предусмотрительно выпущенный наружу через прорезь в брюках – нетерпеливо хлестал по бокам. Поезд еще двигался, и миг спустя волк скрылся из виду.

Сондерс издал короткий беззвучный смешок и сделал самое разумное – вернулся к газете. Подумаешь – волк на железнодорожной платформе ожидает поезда. На следующей станции, возможно, появится дьявол. Очень даже вероятно. Чертовы демонстранты торчат на всех станциях от Лондона до Ливерпуля и устраивают костюмированные шествия – надеются попасть в новости.

Они толпились перед входом в его лондонский отель – слипшаяся кучка придурковатых детишек; они маршировали по тротуарам и вылезали на проезжую часть. Управляющий предлагал солидному гостю номер с окнами во двор, хотел избавить от такого зрелища; однако Сондерс выбрал тот, окна которого выходили непосредственно на театр событий. Все интереснее, чем британское телевидение. «Волков», правда, он среди активистов не заметил, зато там имелся парень на ходулях в костюме Дяди Сэма: из застежки штанов свисал метровый резиновый член. Лицо у Дяди Сэма было злым и гадким, а пенис – розовеньким, чистым, бодро подпрыгивающим при движении. Персонаж стискивал двумя руками плакат:

ДЯДЯ СЭМ НАССАЛ В ЧАШКУ,

А МЫ, АНГЛИЧАНЕ, ДОЛЖНЫ ПИТЬ.

НЕТ «ДЖИМИ-КОФЕ»!

НЕТ ДЕТСКОМУ РАБСТВУ!



Вот тут Сондерс засмеялся: ему страшно нравилось, как их мотает между праведным гневом и дебилизмом. «Нет детскому рабству!»? А как же тогда знаменитая британская система образования?

Остальные протестующие – компания возомнивших о себе невесть что модников – тоже несли плакаты собственного производства. Не такие забавные. На фотографиях рядом с кофейными деревьями застыли босые и полураздетые черные детишки: они тускло смотрели в объектив, на глазах слезы, словно дети только что отведали кнута надсмотрщика. Сондерсу уже попадались эти кадры, попадались слишком часто, чтобы вызвать настоящий гнев, разве что раздражение – даже если плакаты увековечивали наглую ложь. «Джими-кофе» не использовал на кофейных плантациях детский труд – ни сейчас, ни раньше. На перерабатывающих фабриках – да, есть такое дело, но не на плантациях. И на этих фабриках куда лучше с гигиеной, чем в тех жалких лачугах, куда дети возвращаются с работы домой.

Ненавидеть демонстрантов у Сондерса не выходило: ни пылких страстных прихиппованных девиц с Че Геварой на обдерганных футболках и с голым пузом под портретом товарища команданте; ни стильно неопрятных юношей в сандалиях. Сейчас они все протестуют, а через три года те же девчонки покатят детские коляски, и полчасика в «Джими-кофе», чтобы быстренько пересечься с подружками, у которых такие же коляски, и немножко посплетничать, будет для них отдушиной посреди суматошного дня.

А нынешние юнцы, замызганные, неухоженные, сбреют бородки и активно займутся поисками вакансий руководителей среднего звена. Они каждое утро станут забегать в «Джими-кофе» по дороге на работу, заказывать двойной эспрессо, без которого не пережить долгий нудный день (каждый последующий – еще скучнее, чем предыдущий). И если подросшие мальчики позволят себе задуматься о времени, когда выходили с плакатами, протестуя против появления «Джими-кофе» на британских берегах, это вызовет у них недоуменную краску стыда за свой собственный неуместный и бессмысленный идеализм.