Поменяй воду цветам

После рождения Лео супруги Туссен навещали нас дважды в год. Когда огромный автомобиль подъезжал к дверям, наш домик «исчезал». На короткое время их достаток затмевал наше… «лишенство». Мы не были нищими, но и богачами нас никто бы не назвал. Вот именно – мы. С годами я узнала, что у Филиппа много денег, но лежат они на отдельном счете, который находится в доверительном управлении у его матери. Само собой разумеется, что расписались мы, заранее оговорив условие раздельного владения имуществом. Отец Филиппа очень огорчился, узнав, что мы не будем венчаться, но сын не уступил его просьбам.

Мать моего мужа звонила нам часто и почти всегда в неудачный момент: когда я купала малышку, или мы собирались садиться за стол, или нужно было выйти из дома, чтобы опустить шлагбаум. Эта женщина набирала номер по несколько раз в день, желая достать сына, который часто бывал в отсутствии. Я снимала трубку, слышала раздраженное сопение и голос, хлесткий, как бич: «Передайте трубку Филиппу». Коротко и ясно. Зачем тратить лишние слова? У мадам слишком много дел и без «этой»! Каждый разговор матери с сыном заканчивался мною: я знала это, потому что Филипп всегда выходил из комнаты и понижал голос, как будто опасался меня, считал врагиней. Что именно он мог обо мне рассказывать? Я и сегодня иногда об этом думаю. Какой он видел свою жену? Видел ли вообще? Я была женщиной, которая готовила ему еду, стирала и гладила, работала за двоих, делала ремонт и воспитывала дочь. Возможно, он придумывал иную Виолетту Трене, с другими привычками и маниями? Или описывал матери «собирательный образ», основываясь на портретах многочисленных любовниц?

Церемонию вел помощник вице-мэра. Он зачитал три фразы из Гражданского кодекса, а когда задал вопрос: «Вы клянетесь хранить верность и помогать друг другу, пока смерть не разлучит вас?» – гудок пассажирского в 14.07 заглушил его голос. Леонина воскликнула: «Мама, поезд!» Она не поняла, почему я не иду опускать шлагбаум. Филипп Туссен ответил «Да». Я тоже. Он наклонился, чтобы поцеловать меня. Помощник вице-мэра надел пиджак – его ждали в другом месте – и сказал: «Объявляю вас мужем и женой». Помощники всегда работают по профсоюзному минимуму, если невеста не в белом платье. Единственную фотографию сделала Стефани (я до сих пор храню ее) – мы с Филиппом Туссеном на ней очень красивые.

Все отправились обедать к Джино, в пиццерию эльзасцев, ни разу не бывавших в Италии. Все веселились, громко смеялись, Лео задула три свечки. Ее глаза просияли, когда она увидела высокий именинный торт, который я для нее приготовила. Я и сегодня могу, если захочу, перечувствовать каждое мгновение того счастливого застолья.

Лео сделала из меня любящую мать. Я не спускала ее с рук, и Филипп часто бросал, походя: «Может, дашь ей хоть немного свободы?»

Мы с дочерью перемешали наши подарки и очень веселились, когда открыли их. Во всяком случае я. Подвенечное платье мне не досталось, но улыбка Лео облачила меня в самый прекрасный из всех нарядов – прелесть ее детства.

Среди подарков оказались кукла, набор кухонной посуды, пластилин, сборник кулинарных рецептов, цветные карандаши, годовая подписка на «Франс Луазир», приданое принцессы и волшебная палочка.

Я одолжила ее у Лео, взмахнула рукой и произнесла, обращаясь к гостям: «Пусть фея Леонина благословит этот союз!» – но никто не услышал, кроме моей дочери. Она засмеялась, протянула пухлую ручонку и прокричала: «Она моя, моя, моя!»





30




Ты любила мечтать у этой реки с серебристыми рыбами, так сохрани же наши воспоминания, чтобы они остались жить вечно.



Сегодня утром у меня большой сбор. Ноно рассказывает истории отцу Седрику и трем апостолам. Братья Луччини редко собираются все вместе. Кто-то один всегда остается в лавке, но вот уже десять дней никто не умирает.

Май Уэст спит, свернувшись клубочком на коленях у Элвиса, который, как всегда, смотрит в окно, что-то напевая себе под нос.

Ноно смешит публику.

– А иногда случалось так: качаем мы воду, вскрываем могилы или склеп, а там под завязку! Приходилось опускать туда вот такущий шланг!

Ноно машет руками, изображая диаметр шланга.

– Ну вот, – продолжает он, – его приходилось держать, а Гастон положил его в аллею… поверх маргариток… шланг раздувался, раздувался и – БАМ! – вода повсюду. Гастон и Элвис облили дамочку, у нее даже волосы намокли, и очки, и крокодилячья сумка! Нужно было это видеть! Она три года не навещала покойного мужа, пришла наконец – и нате вам! Больше точно не явится…

Элвис оборачивается, и мы слышим:

Кентукский дождь все льет и льет.

Впереди очередной городок, через который я пройду

С дождем в моих ботинках, в поисках тебя,

Под холодным кентукским дождем,

Под холодным кентукским дождем[36].





Слово берет Пьер Луччини:

– Помню, помню, я там был! Та еще вышла потеха! Тетка была вдова старшего мастера! Синий чулок, сухарь, непреклонная, как юстиция. Покойник – пока был жив – звал ее Мэри Поппинс, мечтал, что однажды жена куда-нибудь денется, но так и не дождался.

– И все-таки не бывает двух похожих похорон, – снова вступил в разговор Ноно.

– Как и двух одинаковых закатов над морем, – нараспев произносит Элвис.

– Ты что, видел море? – интересуется Ноно.

Элвис молча отворачивается.

– Я повидал много разных похорон, – сообщает Жак Луччини. – На одних была толпа народу, на других присутствовало пять или шесть человек, но поверх земли никого не оставили… Случались стычки из-за наследства прямо у гроба… Хуже всего были две бабы: безумные истерички вцепились друг другу в волосы, так что пришлось их разнимать… моему бедному отцу, да покоится его душа с миром, тогда здорово досталось… Они вопили: «Ты – воровка! Зачем взяла то, почему претендуешь на это?!» – и ругались, как базарные торговки… Ужас, да и только.

– Прямо на кладбище? Ну ничего себе! – вздыхает Ноно.

– Это случилось до вас, Виолетта, – поясняет Жак Луччини. – При Саше, прежнем смотрителе.


Услышав это имя, я чувствую необходимость срочно присесть. Много лет никто не произносил его при мне вслух.

– А кстати, как он поживает? – спрашивает Поль Луччини. – Кто-нибудь знает?

Ноно реагирует мгновенно – переводит разговор на другую тему:

– Лет десять назад выкупили одну очень старую могилу… Пришлось доставать «внутренности»… Мы все вычистили и погрузили в кузов грузовичка: знали, что никто не востребует останки. Уж больно давно упокоились люди. Я нашел табличку с надписью: «Моим дорогим ушедшим», и тоже выбросил. А потом вдруг вижу даму, очень достойную и такую милую, что из уважения умолчу об имени… Ну так вот, достает она эту самую табличку и прячет в пакет. Я спрашиваю: «На что она вам сдалась?» И слышу в ответ: «Подарю супругу, он у меня мужик без яиц!»

Мужчины разражаются громовым хохотом, до смерти перепугав бедняжку Май Уэй, и она, от греха подальше, прячется в моей спальне.

– И куда же смотрит Господь? – сокрушается отец Седрик. – Все эти люди верующие?

Ноно задумывается:

– Некоторые начинают верить в тот день, когда Он избавляет их от придурков. Я встречал веселых вдов и счастливых вдовцов, эти благодарят твоего Всевышнего за помощь, мсье кюре… Да ладно, не сердись, я пошутил! Твой Бог и правда утоляет печали, так что, не существуй Он, мы бы Его обязательно придумали.

Отец Седрик улыбается Ноно.

– Мы все повидали, занимаясь нашим делом, – говорит Пьер Луччини. – Горе, счастье, истинно верующих, быстротекущее время. Нестерпимую боль, несправедливость… Такова жизнь, чего уж там… По большому счету, мы, похоронщики, находимся в самой ее гуще, потому что имеем дело с родственниками, с теми, кто остался на этом свете… Наш отец, да будет земля ему пухом, всегда говорил: «Мы – повитухи смерти, мальчики. Мы принимаем у нее роды, так живите, пока живы, и делайте свое дело…»





31




В любви нас было двое.

Оплакиваю я тебя в одиночестве.



Мотоцикл Филиппа Туссена умчал его недалеко от Брансьона. Он живет ровно в ста километрах от моего кладбища, так что сменил только департамент.

Я часто спрашиваю себя: Почему он остановился в той, другой жизни и остался в ней? Попал в аварию или влюбился? Почему не предупредил меня? Не сообщил об увольнении, отставке, разрыве? Что произошло в день его отъезда? Он знал, что не вернется? Я сказала не то, что следовало, или, наоборот, чего-то не сказала? Впрочем, в самом конце я вообще ничего не говорила. Только готовила еду.

Он не сложил дорожную сумку. Ничего не унес. Не взял никакую одежду, безделушку на память, фотографию нашей дочери.

Сначала я думала, что он «задержался» в постели другой женщины. Одной из тех, которые с ним разговаривают.

Месяц спустя в голове мелькнула мысль о несчастном случае, а через два я пошла в полицию, чтобы заявить об исчезновении мужа. Я знать не знала, что Филипп Туссен опустошил свои банковские счета, которыми управляла его мать.

Прошло полгода, и я начала бояться, что он вернется, потом привыкла к одиночеству и задышала полной грудью, как человек, долго пробывший под водой в бассейне. Уход Филиппа позволил мне оттолкнуться ногой от дна, всплыть и глотнуть воздуха.

Через год я сказала себе: Если он вернется, убью его.

Через два: Если он вернется, я не приму его.

Через три: Если он вернется, я вызову полицию.

Через четыре: Если он вернется, я попрошу помощи у Ноно.

Через пять: Если он вернется, будет иметь дело с братьями Луччини. С бальзамировщиком Полем.

Через шесть: Если он вернется, я задам ему все вопросы, какие только придут в голову, а потом убью.

Через семь: Если он вернется, я уйду.

Через восемь: Он не вернется.



Я побывала у мэтра Руо, брансьонского нотариуса, и попросила его написать Филиппу Туссену. Он отказался и посоветовал обратиться к адвокату по семейному праву, знакомому с процедурой.

Мы с мэтром Руо старые знакомые, и я сказала: «Пожалуйста, выберите адвоката сами и напишите ему письмо, чтобы мне не пришлось ничего объяснять, просить, настаивать. Пусть информирует Филиппа Туссена о моем намерении вернуть девичью фамилию Трене».

Я добавила, что не претендую на денежное содержание, так что речь идет о простой формальности. Мэтр Руо упомянул «денежную компенсацию за оставление домашнего очага», но я отрезала: «Нет!»

Я ничего не хочу.

Мэтр назидательным тоном указал на тот факт, что «на склоне лет я могу пожалеть о принятом решении». Но я проведу остаток жизни на моем кладбище, и бо́льшие удобства мне не понадобятся.