Поменяй воду цветам

Габриэль попросил разрешения закурить. Конечно, пожалуйста. Он опустил стекло, откинулся затылком на подголовник, взял левую руку Ирен в ладонь и закрыл глаза. Они ждали в тишине, смотрели на посетителей кладбища. В какой-то момент им послышалась музыка.

Когда все разошлись и мимо проехал пустой катафалк, Габриэль открыл дверцу и попросил Ирен пойти с ним. Она колебалась. Ну пожалуйста! Ирен сдалась, и они пошли по аллее, плечо к плечу.

– Я сказал Мартине, что ухожу к другой женщине, – и соврал. Другие, те, ради кого мы расстаемся с прежними спутниками жизни, – не более чем предлог, алиби. С людьми расстаются из-за них самих. Только и исключительно.

На могиле Габриэль поцеловал фотографию. Обхватил руками крест, венчающий стелу. Прошептал несколько слов. Ирен не расслышала, потому что не хотела услышать.

Ее белые розы лежали в самом центре, было много других цветов, как и слов любви. Даже гранитная птичка, совсем как живая, присела отдохнуть.



– Кто вам все это рассказал?

– Я прочел мамин дневник.

– Она вела дневник?

– Да. На прошлой неделе я нашел его в одной из коробок, когда убирал ее вещи.

Жюльен Сёль встал.

– Два часа ночи, мне пора. Я устал. Поеду завтра, рано утром. Спасибо за ужин, все было очень вкусно. Спасибо. Я давно так хорошо не ел. И не говорил ни с кем по душам. Я повторяюсь, но, когда мне хорошо, я повторяюсь.

– Вы не рассказали, что они делали после похорон. Я хочу узнать конец истории.

– А может, у нее нет конца…

Он берет мою руку, целует, и это выходит волнующе нежно. Нет никого трепетнее галантного мужчины.

– Вы чудесно пахнете.

– Это «Eau du ciel» от Анник Гуталь.

Он улыбается.

– Не меняйте духи. Спокойной ночи.

Он надевает пальто, идет к двери, ведущей на улицу, оглядывается с порога.

– Я вернусь дорассказать. Сейчас не стану, иначе вы не захотите снова увидеться.



Ложась спать, ловлю себя на мысли, что не хотела бы умереть на середине любимого романа.





34




Ты всегда будешь жить в наших сердцах.



В 1992-м – мы были женаты уже три года – у железнодорожной Франции случился паралич. Сдвинулось все расписание, бастующие возвели баррикаду в двухстах метрах от нашего переезда. Поезд, который обычно проходил мимо нас в 13.30, в 16.00 остановился на путях. Все купе были заполнены, день выдался ужасно жаркий, так что люди очень быстро открыли все окна и двери.

В «Казино» никогда не приходило столько покупателей. Запасы воды раскупили за несколько часов, а в конце дня Стефани уже раздавала бутылки прямо у дверей вагонов. Первый и второй классы смешались, пассажиры высыпали наружу. Контролеры и машинист, члены профсоюза железнодорожников исчезли одновременно и как по волшебству.

Поняв, что поезд дальше не пойдет, люди начали звонить соседям и друзьям – некоторые от нас или из автомата, за несколько часов всех «разобрали».

В девять вечера Гран-Рю опустела, двери супермаркета закрылись, и выбившаяся из сил Стефани опустила решетки. Издалека доносились голоса бастующих: они собирались ночевать прямо за баррикадой.

Наступила ночь, Филипп Туссен отправился на традиционный «прошвырон», и тут я обнаружила, что в головном вагоне остались две пассажирки, женщина и девочка, ровесница Леонины. Я спросила, могут ли за ней приехать, и она объяснила, что живет в семистах километрах от Мальгранжа, а сейчас едет из Германии, где забрала внучку, в Париж, и до завтрашнего утра никого не сумеет предупредить.

Я пригласила ее на ужин. Она отказалась – ну что вы, что вы, это неудобно, – но я просто взяла ее чемоданы, даже не спросив разрешения, и им ничего не оставалось, как только последовать за мной.

Лео уже крепко спала.

Я открыла все окна, чтобы хоть чуть-чуть остудить дом. Накормила малышку Эмми, которая совсем выбилась из сил, а потом уложила рядом с дочерью. Стояла, смотрела на девчушек и думала, что хотела бы родить второго ребенка. Но Филипп Туссен не согласится. Ни за что. Скажет, что у нас и так тесно. Точно скажет. А ведь теснота ни при чем, это наша любовь стала куцей.


Я сказала Селии, бабушке Эмми, что не отпущу ее ночевать в пустой вагон, это слишком опасно, и объяснила, что благодаря забастовке впервые за много лет оказалась в отпуске и принимаю у себя гостью, так пусть поезда не ходят как можно дольше. Если моя мечта исполнится, я наконец просплю больше восьми часов подряд и мне не придется бежать к шлагбауму.

Селия спросила: «Вы живете вдвоем с дочерью?» Я улыбнулась и открыла бутылку очень хорошего красного вина, которую хранила «на случай», который все никак не выпадал.

Мы разлили вино, чокнулись, и после двух бокалов Селия согласилась остаться на ночь в моем доме. Я решила устроить гостью в нашей спальне – мы с Филиппом можем поспать и на диван-кровати, как поступаем два раза в год, когда нас навещают его родители. Они забирают Лео к себе на неделю между Рождеством и Новым годом, а потом на десять дней летом, чтобы съездить на море.

Выпив третий бокал, Селия заявила, что диван-кровать займет она – или уйдет в свое купе.

У этой пятидесятилетней женщины были чудесные голубые глаза и нежный голос уроженки Юга, умиротворяющий душу и сердце.

Я сказала: «Договорились, диван в вашем распоряжении!» – и правильно поступила. Когда Филипп Туссен вернулся, он сразу прошел в спальню и рухнул на кровать, даже не посмотрев в нашу сторону.

«Это мой муж…» – сказала я. Она улыбнулась и промолчала.

Мы сидели в гостиной и разговаривали при открытых окнах. Селия рассказала, что живет в Марселе, и я пошутила: «Солнце вошло в дом следом за вами, обычно ему не удается преодолеть невидимый заслон!»

К часу ночи мы допили бутылку вина, и я постановила: «Так и быть, спите на диване, но я лягу рядом: у меня никогда не было ни подруги, ни сестры, так что я брала в постель только дочку, пока ей не исполнилось полгода, а с подружкой ни разу не ночевала!» Селия ответила: «Согласна, девочка, будем спать вместе».

Этой ночью сбылось одно из моих заветных желаний: пусть и с опозданием, но я поняла, что такое дружба, и компенсировала все те ночи в детстве, когда мечтала остаться ночевать у лучшей подруги, чтобы в комнате по соседству спали ее родители, или украдкой сбегать из дома, чтобы перелезть через забор и присоединиться к мальчикам на мопедах.



Мы не умолкали до шести утра. Задремала я перед рассветом, а в девять меня разбудила Лео:

– Мамочка, в моей кроватке девочка, она не умеет говорить по-французски.

– Эмми немка, милая, – объяснила я, и дочь засыпала меня вопросами.

– А ты почему тут спишь? А папа почему не разделся? А кто эта дама? Почему больше не ходят поезда? Кто эти люди, мама? Эта девочка – наша родственница? Они останутся у нас?

Увы, нет. Через два дня Селия и Эмми уехали.

Когда они поднялись в вагон № 7, я подумала, что умру от огорчения, как будто расставалась с давними друзьями. Все забастовки когда-нибудь прекращаются. Каникулы тоже. Но я встретила первую в моей жизни подругу. Селия высунулась в окно и сказала:

– Приезжай в Марсель, Виолетта, будешь жить с нами, я найду тебе работу… Обычно я никого не сужу, но, раз уж Франция бастует, будем считать участницей стачки и меня. Скажу откровенно – этот муж тебе не подходит. Брось его.

Я ответила, что ни за что не поступлю с Лео так, как судьба обошлась со мной, лишив родителей. Пусть Филиппа Туссена можно назвать отцом с большой натяжкой, но он все-таки отец.

Неделю спустя я получила длинное письмо. Селия вложила в конверт три билета туда и обратно на поезд Мальгранж-сюр-Нанси – Марсель.

Она написала, что у нее есть домик в бухте Сормиу, и мы можем там поселиться. «В холодильнике будет полно продуктов. Не упрямься. Виолетта, приезжай, устрой себе настоящий отпуск, насладись морем вместе с дочерью! Я никогда не забуду твои «стол и кров» и очень хочу, чтобы ты каждый год приезжала ко мне. Ведь ты моя подруга!»

Филипп Туссен заявил, что не поедет, что у него есть «дела поинтересней общения с лесбиянкой». Так он называл всех женщин, с которыми не спал.

«Вот и хорошо, – ответила я, – поработаешь на переезде, пока мы с Лео будем отсутствовать». Идея ему не понравилась: как это так – они будут развлекаться, а он открывать-закрывать шлагбаум? У моего мужа случился внезапный прилив любви, он впервые за шесть лет обратился в профсоюз, и нам моментально нашли подмену.

Две недели спустя, 1 августа 1992 года, мы открыли для себя Марсель. Селия встречала нас на вокзале Сен-Шарль. Я кинулась в ее объятия и сказала: «Боже, как здесь хорошо, на перроне…»

Средиземное море я увидела с заднего сиденья машины. Опустила стекло и расплакалась, как ребенок, испытав самое сильное потрясение за всю мою жизнь. Потрясение величественностью.





35




Все стирается, даже воспоминания.



Любовные письма, часы, помада, колье, роман, детские сказки, мобильник, пальто, семейные фото, календарь за 1966 год, кукла, бутылка рома, пара обуви, ручка, букет засушенных цветов, гармоника, серебряная медаль, сумочка, солнечные очки, кофейная чашка, охотничье ружье, амулет, пластинка на 33 оборота, журнал с Джонни Холлидеем на обложке. Вы бы удивились, узнав, как много всего обнаруживается в гробах!

Сегодня хоронили Жанну Ферней (1968–2017). Поль Луччини по просьбе усопшей положил в гроб групповой снимок ее детей. Последнюю волю людей, как правило, выполняют. Мы не решаемся противоречить мертвым – боимся, что они за непослушание нашлют на нас беды и невезение.

Я только что заперла ворота кладбища и прохожу мимо убранной цветами могилы Жанны, снимаю с букетов целлофан, чтобы дышали.

Покойся с миром, дорогая Жанна.

Возможно, ты уже родилась в другом месте, другом городе, по другую сторону мира. Тебя окружает новая семья. Она празднует твое рождение. Тебя разглядывают, целуют, осыпают подарками, говорят, что ты похожа на мать. Здесь тебя оплакивают. Ты спишь и готовишься все изменить в новой жизни. Здесь ты мертва. Здесь ты – воспоминание, там – будущее.