Поменяй воду цветам

Уход отца укрепляет ощущение его присутствия.



Из всех свидетелей на процессе он помнил только Фонтанеля. Его рожу, жесты, манеру говорить. То, как он был одет.

Адвокат вызвал Алена Фонтанеля последним. После всех сотрудников, пожарных, экспертов, повара. Когда Фонтанель уверенно ответил на вопросы судьи, Филипп Туссен заметил, что Женевьева Маньян опустила глаза. Увидев ее в коридоре суда в первый день процесса и узнав, что в ту ночь она находилась в Нотр-Дам-де-Пре, он сразу подумал: Она подожгла комнату девочек. Она отомстила.

Но сильное беспокойство Филипп Туссен ощутил в тот момент, когда показания давал Фонтанель. «Неужели только меня тошнит от его вранья?» – подумал он и бросил взгляд на лица родителей других девочек. Они вообще никак не реагировали, потому что сами превратились в мертвецов. Как Виолетта. Как директриса на скамье подсудимых, женщина с пустым взглядом, которая слушала свидетеля, не слыша ни одного слова.

Филипп Туссен повторил про себя: Я – единственный выживший. Он чувствовал себя виноватым – смерть Леонины не уничтожила его, как других родителей, как будто Виолетта приняла на себя всю силу удара. И не разделила с ним свою печаль. В глубине души Филипп знал, что от земли его оторвала ярость. Оторвала и держит «над схваткой». Глухая, тяжелая, бешеная, черная ярость, о которой он никогда никому не говорил, ведь Франсуазы рядом не было. Он ненавидел родителей, особенно мать, ненавидел всех, кто ничего не сделал, когда огонь…

Он был плохим отцом. Вечно отсутствовал, притворялся папой, был слишком эгоистичен, зациклен на себе, чтобы одаривать любовью других. Филипп однажды решил, что в жизни его будут интересовать две вещи – мотоцикл и женщины. Все женщины, ждущие «употребления», как зрелые фрукты на прилавке зеленщика. С годами он так «напробовался» соседок, что приятель предложил ему адресок места, где люди забавлялись вместе. Порядочные женщины не влюблялись, не устраивали сцен и приходили туда в поисках того же, чего жаждали мужчины.

Директрису приговорили к двум годам тюремного заключения, первый – без права на условно-досрочное освобождение. Пострадавшим присудили большую компенсацию. Эти деньги он оставит себе. Этот принцип внушила Филиппу его негодяйка мать: «Пусть все всегда принадлежит только тебе, она будет только выкачивать из тебя деньги».

После суда родители ждали его на улице – несгибаемые, как правосудие. Он бы отдал все на свете за возможность сбежать через черный ход и не смотреть им в глаза. После смерти Леонины Филипп почти возненавидел обоих. Мать, вечно обвинявшая Виолетту во всех грехах, не могла переложить на нее ответственность за случившееся, ведь она сама настояла на злосчастной поездке в лагерь. Филипп отправился обедать с родителями, но не мог проглотить ни куска. Отец расплатился – «это не обсуждается, сынок!» – и Филипп записал на обороте счета: «Эдит Кроквьей, директриса; Сван Летелье, повар; Женевьева Маньян, прислуга; Элоиза Пти и Люси Лендон, воспитательницы; Ален Фонтанель, управляющий и ответственный за техобслуживание и ремонт».

Домой он вернулся, практически ничего не добившись – если не считать свидетельства Фонтанеля: «Я спал на втором этаже. Меня разбудили крики Свана Летелье. Женщины уже начали выводить других детей. Нижняя комната была в огне, если бы кто-нибудь открыл дверь, сделал бы только хуже…»

Филипп сообщил Виолетте вердикт, она сказала: «Понятно…» – и вышла, чтобы опустить шлагбаум. В этот момент он вспомнил Франсуазу и летние месяцы в Бьо. Он часто так делал, когда настоящее слишком уж сильно угнетало его.

Остаток дня Филипп играл на Nintendo, рыча от ненависти, если Марио промахивался. Виолетта давно спала, когда он выключил телевизор. Филипп оседлал мотоцикл и помчался по адресу, чтобы заняться сексом с женщинами, которые не ждали от него ничего, кроме выносливости и хорошей «техники». Из головы не шли слова Фонтанеля.

Ничего более ужасного случиться не могло.

После смерти Леонины Филипп перестал ощущать себя центром вселенной. Пупом земли, которому мать всю жизнь вбивала в голову: «Не думай о других, думай о себе».

Иногда он говорил Виолетте: «Заведем малыша…» Она соглашалась – лишь бы он отстал. Ей хотелось избавиться от человека, который покинул ее много лет назад и обманывал – не с другими женщинами, а с Франсуазой, единственной, кого он любил. Филипп женился на Виолетте не ради ее счастья, он просто хотел наконец освободиться от изводившей его матери.

Когда Виолетта потеряла дочь, Филипп очень за нее переживал. Он тоже лишился дочери, но его печаль была несоизмерима с горем жены. Филипп мучился, понимая, что бессилен помочь Виолетте, она не желала его заботы. Они могли поговорить разве что о телепрограмме или марках шампуня. У Филиппа не выговаривался обыденный вопрос: «Как ты себя чувствуешь?» – и за это он тоже чувствовал себя виноватым. За то, что не научился страдать. Ничему не научился – ни любить, ни работать, ни отдавать. Бесполезное существо.

Виолетта понравилась ему, как только он увидел ее за стойкой бара. Его потянуло к этой девочке, похожей на яркий леденец, купленный на ярмарке. Филипп захотел ее, и это чувство не имело ничего общего с непреходящей любовью к Франсуазе. Все в Виолетте было желанно – голос, кожа, улыбка, невесомость, мальчишечья повадка, хрупкость, умение отдать всю себя, без остатка. Он очень быстро сделал ей ребенка, потому что не собирался ни с кем делить эту девочку. Так сластена съедает втихаря любимое пирожное, чтобы, не дай бог, никто не попросил кусочек.



В августе 1996-го, через девять месяцев после суда, отправившего Эдит Кроквьей в тюрьму, Виолетта уехала на десять дней в Марсель, в хижину Селии. Филипп не переваривал эту женщину, и чувство было взаимным. Он сказал жене, что проведет время, катаясь на мотоцикле с прежними дружками из Шарлевиля, и соврал: никаких друзей у него не было.

Он отправился в Шалон-сюр-Сон, один. Там, в больнице Святой Терезы, открывшейся в 1979-м, обретался Ален Фонтанель. Когда он потерял работу в Нотр-Дам-де-Пре, его взяли в бригаду из трех человек, отвечавшую за электрику, сантехнику и мелкий ремонт. Филипп Туссен не решил, какой подход выберет в общении с этим человеком, мирно с ним побеседует или измордует до смерти, чтобы тот сказал правду. Фонтанель был на двадцать лет старше, так что нейтрализовать его будет нетрудно, главное – остаться с мерзавцем наедине и задать вопросы, почему-то не прозвучавшие на суде.

Филипп Туссен вошел в больницу и сказал девушке в приемном покое, что хочет поговорить с Аленом Фонтанелем. «Вы знаете номер его палаты?» – спросила она, и он пробормотал: «Он не пациент, он здесь работает…»

– Санитаром? Интерном?

– В обслуге.

– Сейчас узнаю.

Регистраторша сняла трубку, и в этот момент Филипп Туссен увидел, как Фонтанель входит в кафетерий на первом этаже, в пятидесяти метрах от стойки. Он был в сером рабочем комбинезоне. Филипп почувствовал дикое раздражение – этот человек и в суде вызвал у него немотивированную антипатию. Он отреагировал мгновенно, не раздумывая. Взял поднос и встал за спиной у Фонтанеля. Заказал блюдо дня. Фонтанель сел за стол у окна, один, и Филипп Туссен устроился напротив, не спросив разрешения.

– Мы знакомы?

– Да. Но никогда не разговаривали.

– Я могу вам чем-то помочь?

– Безусловно.

Фонтанель спокойно, ничуть не забеспокоившись, управлялся с мясом.

– Я все время о вас думаю.

– Обычно я так действую на женщин.

Филипп Туссен больно прикусил щеку, чтобы не взорваться.

– Думаю, на суде вы сказали не всю правду… Все время слышу ваши слова.

Фонтанель не удивился. С минуту, не меньше, смотрел на Туссена – пытался вспомнить, видел ли его в зале, – потом отвел взгляд и принялся старательно подбирать соус с тарелки толстым куском хлеба.






64




Спи, папа, спи, но пусть наш детский смех доносится до тебя и на небесах.



Кладбище в Броне, 2 июня 2017 года, синее небо, +25°, 15.00. Похороны Филиппа Туссена (1958–2017). Дубовый гроб. Памятник из серого мрамора. Без креста.

Три венка – «Прекрасные цветы для прекрасных воспоминаний, которые никогда не сотрутся», – белые лилии – «Примите эти цветы в знак моей глубочайшей симпатии».

На траурных лентах надписи: «Моему спутнику», «Нашему коллеге по работе», «Нашему другу». На табличке – позолоченный мотоцикл и фраза: «Ушел, но никогда не будет забыт».

У могилы собрались человек двадцать. Люди из другой жизни Филиппа Туссена.

В качестве законной супруги я дала разрешение Франсуазе Пелетье подхоронить Филиппа Туссена к Люку Пелетье. Чтобы он воссоединился с дядей, о котором я знать не знала. Как и о большой части жизни Филиппа Туссена.

Я дожидаюсь, когда все расходятся, чтобы подойти и поставить табличку от Леонины: «Моему отцу».





65




Короткая записка с признанием в любви.

Короткая записка-просьба:

«Помоги нам пережить суровые испытания!»

Август 1996, Женевьева Маньян



Я его ждала. Знала, что придет – рано или поздно. Знала задолго до того, как увидела Фонтанеля. Он вернулся домой на костылях, с багрово-синим лицом и двумя выбитыми зубами.

«Во что ты снова ввязался?» – спросила я, подумав, что он напился и по привычке полез в драку с другими алкашами. Необузданная жестокость была у него в крови, он часто задавал мне трепку, если возвращался домой пьяным.

«Спроси у типа, который то и дело седлал тебя за моей спиной», – рявкнул он в ответ, и эта фраза ранила меня сильнее побоев.

Слова Фонтанеля были как удар ножа в живот. Его отдубасили, он хромал, но пострадала я. Да так сильно, что боялась шевельнуться. Вспоминала свинью, которую неделю назад резали у соседа. Как же она визжала, как дрожала от ужаса и боли! А мужчины хохотали. Все вокруг провоняло смертью. В тот день мне захотелось повеситься. Впервые захотелось «покончить с этим», как говорят богатеи. Нет, вру, не впервые, но желание долго не проходило. Дольше обычного. Я даже взяла деньги, чтобы купить веревку в «Брикораме», потом вспомнила о мальчиках. Им четыре и девять лет. Как они будут жить без меня с Фонтанелем?

Я знала, что он придет и будет задавать вопросы, поняла, поймав его взгляд в коридоре суда.

В дверь постучали, и я решила, что это почтальон, потому что ждала доставку из La Redoute, открыла дверь и увидела его. У него был усталый взгляд. Я сразу почувствовала его печаль. Увидела его красоту и презрение. Он смотрел на меня, как на собачье дерьмо.

Я попыталась захлопнуть дверь, но не успела. Он ударил по ней ногой, как взбесившийся жеребец. Я могла вызвать полицию, но мне нечего было сказать легавым. С той ночи я жила в страхе. Он меня не тронул – слишком сильное отвращение испытывал, ненавидел и брезговал одновременно. Я сумела выговорить единственную фразу: «Это правда был несчастный случай, я ничего не сделала, я бы никогда не смогла навредить девочкам…»

Несколько секунд он смотрел мне в глаза, а потом случилось нечто неожиданное. Он сел за кухонный стол, положил голову на руки и заскулил. Рыдал, как малыш, потерявший в толпе мамочку.

– Хотите узнать, что тогда случилось? – спросила я.

Он покачал головой. Нет.

– Клянусь, это был несчастный случай.

Он находился в метре от меня. Я сгорала от желания дотронуться до него, раздеть, сбросить одежду и – еще хоть раз – испытать наслаждение, которое он дарил мне у камня на краю деревни. Никто из живущих на свете женщин не испытывал к себе такого отвращения, как я в тот момент.

А он, жалкий, отчаявшийся, сидел и плакал на моей грязной, запущенной кухне. Потеряв работу, я перестала заниматься домом. Я – такая ответственная. Я – виновная.

Он встал и вышел, не оглянувшись. Я заняла его место, почувствовала его аромат.

После школы отвезу детей к сестре. Она милая, гораздо добрее меня. Велю ребятам вести себя хорошо, слушаться тетю. Оставаться с ней. А вернувшись домой, куплю веревку в «Брикораме». Деньги я не потратила.





66