Последнее время
Часть 20 из 46 Информация о книге
– Чести. Кул обиженно кивнул, и тут голова у него загудела и закружилась. Он сообразил, что Эйди сказал последнее слово не с другим акцентом. А на другом языке – том, который Кул не слышал с детства. На языке Кула. Он уставился на Эйди, уставился на Ош. И та сказала, каждым словом вгоняя Кула в ликующий ужас: – У тебя штаны сверху неправильно сделаны, на мальчика, а ты муж, вот здесь еще один ремень нужен. Кул, не глядя, потрогал ремни на бедрах. Смотрел он на Ош, не отрываясь. Эйди, кажется, тоже. Ош, поколебавшись, проговорила: – Кул, Чепи должна была вырастить для нас одно особое растение. Не знаешь, где она могла его посадить? 4 – Люди во всем мире страшно болеют и умирают в муках. Сотни людей. Тысячи. А лекарство можно сделать только из трехсмертника, он поэтому так называется, и на вашем… и на этом языке, и на остальных, что от трех смертей спасает. Но растет трехсмертник только здесь, на любой другой земле не приживается, и здесь надо сажать семя в определенный срок и в определенный срок выкапывать. Но здесь его никто не сажает, к тому же люди этой земли, сам знаешь, никому ничего не продают. И даже если бы и продавали, с трехсмертником это не помогло бы: если его взять в обмен на деньги, сокровища, любые ценности, он больше не волшебный. Его можно только дарить. Вот Чепи и обещала подарить. И теперь целый город ждет лекарства. Маленькие дети, старики, женщины. А лекарства не будет, если мы трехсмертник не найдем. Понимаешь? Эйди строго посмотрел на Кула. Кул спохватился, отвлекся от Ош и кивнул. Ош тоже отвлеклась от мыслей, в которые ушла под пустые для нее звуки, но зыркнула, как и Эйди, серьезно и требовательно, будто понимала. Свой язык Кул, оказывается, помнил неплохо, но именно помнил, узнавал, а не знал – каждое слово распахивалось и показывало значение после короткой заминки, а длинный кусок речи должен был обмяться в голове, прежде чем стать понятным. Поэтому разговор шел на языке мары. Эйди иногда картаво переводил кое-что для Ош, а та еще реже отпускала пару слов на языке Кула, который называла то кучеле, то куманлы, – и каждый звук ее голоса точно задевал дребезжащую щепу, отколовшуюся вдруг от того цельного плотного Кула, каким он ощущал себя внутри. Это было не хотение, какое поднимают птахи в теле, не алчность узнавания, возникающая от вдруг понятого урока, не колебание второй, тонкой души, будто в лад общей песне. Это было словно напоминание о чем-то очень теплом и хорошем, случившемся, оказывается, в жизни Кула – и забытом. Теперь он не то что вспоминал, но касался, как жаркой печки с мороза. – Поэтому мы и просим помочь найти Чепи, – сказал Эйди, вздохнул и добавил: – Или трехсмертник – если ты согласишься принять письмо и передать его Чепи, когда появится. А до того уйти не можем. А больные ждут. – Я соглашусь, – сказал Кул, слегка удивившись, что Эйди вдруг объясняет все заботой о неизвестных ему и Кулу людях, хотя недавно упирал на куда более прозрачный вопрос чести и обязательности. – Сейчас уже дойдем, вместе посмотрим. Нет-нет, сюда почти никто не ходит, не прячьтесь. Эйди сообщил, что они обязаны быть быстрыми и малозаметными. Не все получатели и отправители посылок и писем хотят, чтобы другие знали о том, что́ они отправляют, а порой и о том, что они вообще что-то кому-то отправляют. Кул даже предложил письмарям, коли так, подождать на сыроварне, куда точно никто не зайдет, пока Кул не поищет трехсмертник в Смертной роще. Эйди решительно отказался, Ош тоже. Тогда Кул молча протянул ей несколько запасных лоскутов. Ош сразу поняла, приняла, помяла и разгладила в руках, сказав: «Очень хорошие» – так, что от головы к ребрам Кула снова спустился надреснутый звон, – и принялась наматывать рукава. Эйди что-то пробормотал, Ош, покосившись, стащила и впрямь грязноватый лоскут с голени и метнула на угли. Ткань побелела, почернела пятнами, вспыхнула и сгорела со странным тревожным запахом – не костра, а пожара или даже нынешней негасимой беды, так и пованивающей от леса. Кул, пользуясь случаем, подвязал дополнительный ремень, пропустив его между ног, и замер. Стало очень странно и неудобно. Ош подошла, спокойно и решительно стянула с него ремень, двумя движениями перекинула через бедра, свела концы, сунула Кулу в руки и отошла. Кул отдышался, радуясь, что тело не успело отреагировать, на всякий случай примял промежность кулаками, присмотрелся к ремням, понял, кивнул, затянул и осторожно сделал несколько шагов. Стало удобнее. Они пошли к Смертной роще, потому что Кул вспомнил странные блуждания Чепи, на которые так решительно откликнулись старцы. Они поверили, что Чепи в запретном и неприятном для мары месте ворожит на приваживание то ли страшно далекого и почти незнакомого Лося, то ли, что вероятней, Кокши из Змеиного яла, самого молодого и самого красивого шувырзо, волынщика, про которого судачили самые наглые птахи мира и которого пьяная Чепи еще весной обещала поймать и заставить надуть ее туже пузыря волынки, а потом выдолбить три раза домокра и три раза досуха – про это даже сложили песню, которой изводили Чепи, пока Мать-Перепелка не цыкнула. Но если подумать, понятно, что Чепи не требовалось приваживать ни Кокшу, ни Лося, ни кого бы то ни было. Чепи можно было избегать, к ней можно было не приближаться – и с этим никакая привада не справлялась, даже Кул знал. Но если Чепи оказывалась рядышком с тем, с кем хотела единиться, этот человек вне зависимости от занятости, возраста, пола и способностей к единению покорно принимал неизбежность. Тогда, в роще, Кул этого не уразумел – слишком разозлился. Обстоятельства появления на земле мары Кул старательно забыл, но рощу обходил стороной, Чепи заметил там случайно и более соваться к лиловым деревьям не собирался. Но нет, велели прийти, под руки, считай, держали и допрашивали, точно преступившего. Будто подчеркивая, что он перед всеми отвечает и никем не защищен. По злобе Кул и не задумывался о причинах допроса и о сути подозрений, которыми мучили Чепи. От Кула она брезгливо воротила нос, а раз он ей неинтересен, то и она ему неинтересна, и мало ли кто кому представлялся в липких снах. Почему противоречия не заметили старцы, тоже можно понять. Они, сообразил Кул, давно чувствовали испарения волшбы, шедшие от Чепи, но объясняли их только тем, чего всегда от Чепи ожидали. А она, оказывается, жила не только утехами и потехами, а и еще чем-то странным и благородным – и кому-то очень далекому это странное и благородное обещала. Видимо, давно. И, видимо, это обещание Чепи в роще и исполнила. Конечно, и благородство, и верность обещаниям плохо сочетались с Чепи. Но повода сомневаться в словах письмарей у Кула не было. Зачем им врать-то? Кул попробовал узнать у Эйди, кто именно написал Чепи, но тот сурово заявил, что такая тайна особенно важна для письмарей, закрыта клятвами и таким жестким заклинанием, которое не снимается даже смертью. О чем написано в послании, он тоже рассказать отказался, хотя явно знал: строчки на листочке были открытыми, и если Эйди умел разбирать письмо так же легко, как мары умеют разбирать узор вышивки на воротнике, то давно должен был выучить каждое слово. И кому именно потребовался трехсмертник, Эйди не сказал. Но Кул и так понял, что хорошему человеку – плохой не станет спасать больных, особенно в землях шестипалых, где болеют почти все, потому что живут в грязных каменных пещерах без земли, неба и смысла. Кул поймал себя на странном ощущении, сразу двух даже, ни одно из которых не испытывал раньше. Он впервые в жизни рассказывает что-то кому-то второй раз, повторяя примерно теми же словами Эйди и Ош то, что уже рассказал старцам. И он впервые в жизни рассказывает что-то важное – настолько важное, что этим занимались главные люди народа, – чужакам. Ощущение заставило его замолчать. И тогда заговорил Эйди, охотно и дружелюбно, будто все это время ждал, пока Кул позволит. Трехсмертник полагается сажать в не тронутой последние два года земле во второе новолуние после весеннего равноденствия, а на второе полнолуние после летнего солнцестояния общипывать выросшие листки и обрезать стебель, чтобы через два дня вырыть. Тогда он особенно пригоден для лекарственных целей, к тому же переносит долгую дорогу и даже – тут Эйди осекся и продолжать не стал. А Кул не стал настаивать на продолжении. Ему-то какое дело. Главное, что он поможет хорошим людям, а никому другому не помешает. Кому может помешать выращенный и отданный на сторону невзрачный корешок? Кул сразу двинул было в густую, дальнюю от берега часть Смертной рощи, где заметил тогда Чепи, но Эйди и Ош замерли у малинника и переглянулись. Кул начал растолковывать, что пройдет сейчас по роще разворачивающимися петлями, но Эйди, послушав, предложил подождать, пока он поищет сам. Письмари, видимо, хорошо знают не только что́ должны доставить, но и как это выглядит, растет и размножается. И не знают преград, понял вдруг Кул, отходя к кустам малины, отчеркивающим Смертную рощу от Перевернутого луга. Похожая линия отделяла рощу от подъема к ялу и называлась спотыкачом. Ни один мары не мог пересечь ее без запинки. Кул мог. Письмари смогли тоже. Ош, усевшаяся в душной и жидкой малиновой тени, посмотрела на Кула без ласки, но и без раздражения. Кул потоптался рядом и тоже присел, мучительно соображая, как начать разговор. Спросить хотелось обо всём. О том, откуда Ош. О том, как и зачем живет народ, из которого вышел Кул. О том, может ли Кул правильно жить, находясь в чужом месте. О том, можно ли попасть отсюда в подходящее место, если мешает волшба. О том, какой смысл для людей, живущих степью, небом и подвигами, в жизни, далекой от степи, лишенной подвигов и презрительно не замечаемых небом. – А можно мне с вами? – спросил он. – А что ты умеешь? – скучным голосом спросила Ош в ответ. Кул и сам поскучнел. Он думал, ему скажут, что нельзя, и Кул обидится и откажется помогать дальше. Скажут, что можно, и Кул будет счастлив всю жизнь. Скажут, что за это надо расплатиться чем-нибудь, пусть очень дорогим или трудным, но понятным, и Кул придумает как. А вопрос Ош просто не оставлял возможностей. Если бы я что-то умел, она и не спросила бы, понял Кул уныло. Нужное умение очевидно. Что я умею? Похлебку варить, сыр катать, с дерева прыгать. То же, что и все, только хуже. Еще похвастайся, что умеешь дышать, есть и гадить. Ош, однако, смотрела на него, будто вправду ожидая ответа. Или будто выискивая его в лице Кула, складывая из его черт понятный ей узор, который можно прочитать. И узор лица самой Ош тоже становился удивительно знакомым, от него перехватывало дыхание, в носу пахло горькой травой, а переносица заныла и зачесалась. Кул потер нос, и Ош, будто дразнясь, потерла нос точно таким же движением. Они замерли. Кул понял, что сейчас услышит что-то очень важное и нужное. И услышал: – Пшел вон, зараза! Он вздрогнул, Ош, вскакивая, пнула по траве, и из травы, зашипев, метнулась в сторону крупная бурая куница нахальной птахи Айви. Куница скользнула, играя пышным хвостом, из стороны в сторону, и замерла чуть поодаль, ощерив зубы и чуть переступая передними лапами. Она была в полном восторге от игры. А Кул – нет. Самому важному помешала, тварь. И Ош тоже нет – но по иной причине. Она же не хотела никому попадаться на глаза. А Айви уже шла через Перевернутый луг, разглядывая Кула и Ош и делая выводы из их одинаковой одежды. – Урожая и помощи богов, – начала она издали и продолжила без церемоний: – Кул, ты родню нашел? Айви остановилась за кустом, и куница длинной темной каплей метнулась к ней, просочившись сквозь неплотный веник малинника без замедления и даже шороха, дважды очень быстро мотнулась вокруг Айви и между ее ног и прыжками понеслась вроде бы прочь, но на самом деле в обход кустов – и снова к Кулу и Ош. Ош настороженно кивнула, а Кул, стараясь быть небрежным, пояснил: – Нет, это просто… случайность, наверное. Они Чепи ищут. Чепи так и не объявилась? Айви мотнула головой, продолжая изучать Ош. Ее, скорее всего, уязвило, что чужеземка после первого беглого огляда перестала обращать на Айви внимание, наблюдая исключительно за стремительным приближением куницы. – А от Позаная сигнала нет? – уточнил Кул, сообразив, что Айви-то не из-за Чепи переживает. Айви мотнула головой, помедлила и сказала: – Арвуй-кугызу к пожару повезли, он сказал, огонь неправильный, но разобрать издали не может, надо потрогать. Разберет – поймем. Кул кивнул и тут же немного всполошился: – А почему повезли? Тут же недалеко. – Он слабый пока, все тело омолодилось. У тебя вон зубы только чуть выросли, и то паршиво до сих пор, да? А у него и зубы заново выросли, и кости, и мясо, и кожа вся обновилась. Обе Матери его с утра кормят, поят и обтирают. Кулу стало неловко, что Арвуй-кугызе паршиво, оказывается, а Кул вдали бегает и не только не помогает никак, но и считает, что это ему больно, стыдно и неловко. А если помогает, то чужим. Хотя это еще подумать надо, кто ему более чужой, Айви или Ош. – У тебя вода тоже горькая? – спросила вдруг Айви. Кул посмотрел на нее непонимающе. Айви пояснила: – В колодцах и ручьях вода горькой стала, и в поливальнях тоже. Старцы думали сперва, ветер горечь надул, но теперь говорят, она из земли пошла. Не заметил? Кул вспомнил, что так и не поел сегодня, и в животе тут же закрутило и, кажется, запело так, что могли услышать в яле. Он смутился, но ни Айви, ни Ош будто не заметили. Обе смотрели на куницу. Та рычала почти беззвучно, но жутковато, странно сгорбившись в паре локтей от Ош. Она выглядела распухшей почти вдвое из-за вставшей дыбом от ушей до хвоста шерсти, рык клокотал за очень острыми зубами, а очень черные сверкающие глаза сверлили живот Ош. В живот вцепится – как отрывать-то, подумал Кул, медленно ужасаясь и невольно всматриваясь в слишком узкий даже для неширокого торса Ош лоскут, покрытый, оказывается, размазанными темными брызгами. – Луй, что это? – неуверенно и глуповато спросила Айви, будто куница могла ей ответить, и Луй, не отрывая сверкающих бусин от Ош, чуть повернул к хозяйке оскаленную морду. Будто и впрямь собирался объяснить, что это. Что это происходит и что это за брызги у Ош на животе. Кул почувствовал, что у него самого на затылке и меж лопаток пытается встать дыбом сбритая и несуществующая шерсть, а пальцы скрючиваются так, чтобы были когти. Ош чуть наклонила голову и пошла прочь от куницы, Кула и Айви. Куница от растерянности рокотнула громче и звонче, дернулась следом и тут же села на хвост. Айви цокнула, подзывая ее, та опять темной тяжелой струйкой перелилась сквозь куст, прыгнула на руки Айви и зашипела, будто жалуясь, а Айви гладила ее по вздыбленному загривку. Загривок постепенно успокаивался и тоньшел, опадая. Кул видел это краем глаза, хотя смотрел вслед Ош. Она шла к Эйди, который ждал у недалекой осины. Эйди, видимо, позвал Ош не услышанным остальными образом, а теперь сказал что-то, и оба углубились в рощу. Кул, подумав, побрел к ним, не отвлекаясь на не пойми даже чье, Айви или куницы, шипение, а может, требовательный шепот. Кул углубился в рощу чуть раньше письмарей, решив срезать путь, и сразу заблудился. Забыл, что в Смертной роще по прямой не ходят и что шаг к соседнему дереву тут оборачивается крюком в полверсты. Плечи и спины письмарей мелькали то за кривой сосной впереди, то сразу слева, обрывки непонятной речи тут же доносились с другой стороны, тревожный запах давил на глаза и на язык. Кул рванул напрямик раз и другой, промахнулся, постоял, уткнувшись взглядом в странную белесую полоску, твердую и выпуклую, в черно-лиловом разветвлении невысокой ольхи, решительно отвернулся от нее и обнаружил, что если замереть, успокоив дыхание, то вид и звук незаметно смещаются и соединяются в новой точке, к которой, впрочем, прямого хода тоже нет. Кул все-таки вышел к Эйди и Ош. Они стояли посреди крохотной полянки, странной и неуместной для Смертной рощи, которая вся была дремучая, плотная и беспросветная. Стояли и устало смотрели на тощий белесый стебелек, почти незаметный среди вымахавших выше пояса болиголова и борца, к тому же оборванный или срезанный на уровне колен. Руки у обоих письмарей были перемазаны землей и травой, лица мрачные.