Последнее время

– Стой! – шепотом крикнул Озей.

Кул, надо признать, замер тут же, на полушаге, отступил, посмотрел перед собой, посмотрел на Озея и показал, что ждет объяснений.

– Ну куда ж ты, – прошипел Озей, подходя. – Губишь же все живое. Грибница, не видишь, что ли? Раздавишь.

– Ну и что?

Озей мотнул головой и продолжил путь. Но краем глаза проследил: Кул, помедлив, обошел грибницу и дальше шагал тише и глядя под ноги.

Так, тихо и молча, они дошли до Кучникова навала, взобрались, негромко пыхтя, на Сторожный холм и осмотрелись. Склон холма уходил в неровный луг, по весне заливаемый водой из Выдриного болота, а сейчас поблескивающий редкими лужами меж разбросанных островов истошно пахнущего багульника. Лягушки бормотали незнакомыми голосами, и лад комариного звона был неправильным. Сосны, густые на гребне холма, на склоне прижились скверно, а ближе к лугу выродились в чахлые деревца немногим выше багульника.

Луг неровно тянулся до неровного же горизонта. Это уже была чужая земля. Не мары. Не обетная. Ничья.

– Милостивы боги, – начал Озей, собираясь сказать, что дальше Кул должен идти сам, а Озею нужно возвращаться, только пробы снимет. Собираясь придумать какие-то честные, точные слова прощания и пожелания, которые Кула утешат, а Озея порадуют: вот как ладно попрощался-то, несмотря на разное. Еще чего-то собираясь.

Пока он собирался, Кул сбежал, а местами съехал по склону, довольно ловко обойдя несколько стволов, перепрыгнул через островок багульника, шумно расплескал лужу, из которой пахнуло чужой, не лесной гнилью, и с хрустом двинулся к неровному горизонту, на ходу стряхивая воду с сапога и сборной штанины.

Не оглядываясь.

Не сказав ничего напоследок.

Озей пару мгновений смотрел ему вслед, развернулся было, но вовремя спохватился и спустился за пробами. Трава, вода и деревья на вид и на ощупь были обычными, земля под ногами не проваливалась. Вкус Озей оценивать не стал. Метнувшаяся прочь лягушка была вполне обыкновенной.

Когда Озей снова поднялся на гребень холма, Кул мелькал вдали белесым пятном. А может, это и не Кул был, а журавль какой-нибудь. Или волк. Здесь-то они водятся. А Кул бежит к степям, о которых так мечтал. Или забрел в болота, которых здесь полно, а Озей и не предостерег. Но не Озей же виноват, что не успел даже попрощаться.

Айви спросит, а что урод сказал-то напоследок, а Озей ответит: урод есть урод, ничего не сказал. И Айви посмотрит на него презрительней, чем ее куна.

Озей заставил себя не всматриваться вдаль, где белесая точка слилась с отсветом на травах, выдохнул чужой запах и пошел обратно. Досадуя на весь мир, на глупца Кула, на запрет Арвуй-кугызы взять с собой крыло. Долетел бы до яла легко и быстро. Но нельзя – и ведь не узнать почему. Арвуй-кугызе видней.

А раз не лететь, то идти надо другим путем, ближе к Юлу, чтобы слепить обновленный облик леса.

Слева как раз был пологий, но высокий холм, удобный для общего огляда. Озей взобрался на него не спеша и не особо напрягаясь и похвалил себя за такое решение. Юл отсюда не просматривался, но лес в той стороне был подозрительно часто расчеркан не только гарями, но и проплешинами незнакомого вида и странного цвета – местами алыми, местами небесно-голубыми. Деревья косила напасть, требующая изучения, пока не перекинулась, например, на всё растущее и живое.

Озей наметил несколько петель, которые позволят взять пробы с каждого отличного от других участка, и спустился по узкой расщелине на поляну, заваленную будто буреломом. Да только не буря подгрызла ряд елей ближе к корню, окрасила хвою алым и высушила так, что огромная еловая лапа осыпалась от прикосновения горстью ярко-красной пыли.

Озей чихнул, безуспешно попытался отряхнуться и сосредоточился на извлечении из елового ствола нити, похожей на накаленный силовой черешок.

За спиной знакомо захрустели, приближаясь, неумелые шаги. Крадется, старается, подумал Озей с облегчением. Одумался все-таки.

Он подцепил наконец нить и сказал, прибирая ее:

– Заплутал все-таки? Ладно, сейчас найдем…

Озей начал оборачиваться и упал от страшного удара.





5


Заросшая высокой травой поляна была невелика, трудно спрятаться даже зайцу, а пятерке людей тесно. Тем удивительней.

Десяток кучников расселся спинами к паре дощато-войлочных сооружений, напоминавших древние амбары, только крохотные и очень легкие. Они прикрывали почти бездымный костерок. На огне, судя по запаху, жарились три или четыре молодых зайца обоих полов и несколько незнакомых почему-то птиц. Несколько кучников, не дожидаясь свежего мяса, грызли и жевали полоски сушеного, видимо, из запасов, молча и почти не двигаясь. Двигаться им было некуда: в оставшееся пространство поляны насилу втиснулась пара огромных волов, сосредоточенно и громко жующих холмы нарезанной травы. Холмы быстро таяли, поэтому один из кучников, появившийся из-за елей с увязанной копной, ловким движением раздергивал ремень, вываливал траву к рогатым мордам и уходил нарезать добавку.

Он и еще один кучник, хлопотавший возле костра, выглядели очень молодыми по сравнению с привалившимися к доскам. Те казались не старыми даже, а древними и изможденными.

Волы были привязаны мордами к елям так, что не могли двинуться назад. В бок правого вола почти упирались колени старых кучников, бока левого вола касались еловые лапы, отчего по его шкуре пробегала крупная дрожь.

Озей сидел в локте от непрерывно болтающихся хвостов. Каждый уже не раз хлестнул Озея по щеке, больно, ладно зажмуриться успел. Из-под каждого громко и пахуче вывалилось по бочонку навоза. Запах был непривычным, вид и звук тоже. К вечеру буду в тепле по колено, подумал Озей, ничего не почувствовал и старательно додумал: если буду вообще, но и этим не пошевелил равнодушия, которое как будто натекло из онемевшего от удара виска, залив по самые виски́ же. Говорят: потерял сознание. А Озей его не терял, а как будто заморозил вместе с чувствами, как вмерзает зеленая ветка в чистый лед: зеленая, очень четко видная и совсем как живая – но на самом деле нет.

Озей сидел там, где его, постелив сложенный втрое, но все равно огромный отрез войлока, швырнули и привязали – меж корявыми выпуклыми корнями средних лет и размеров ели. Рот был завязан кисло воняющим платком, руки прихвачены к животу хитрой ременной сбруей так, чтобы можно было чуть шевелить кистями, но толку-то, если ноги растянуты до звона и хитро привязаны к задним ногам волов, левая к правому и наоборот. Не к ели, не к другому дереву. И не мог Озей с войлока коснуться ни травы, ни земли. Кучники, а соображают.

Безусловно, это были кучники: крупные, гололицые и гологоловые, как Кул, хоть одеты были не как Кул: ремней поменьше, а ткань цельная, не лоскуты. И пахли они не как люди. И не как звери. Даже не как нелюди. Как кучники они пахли, кислой угрозой: железом, по́том и дубленой кожей. Даже будь они вымыты в пяти водах, заплетены, умащены и облачены в одежду мары, любому было бы понятно, что перед ним кучники. По главным признакам: железо, колесо, отсутствие жён.

Обмазанные бурым колёса, с детской изощренностью собранные из деревянных брусков и железных штырей, были сложены высокой стопой за одним из амбарчиков, к которому, очевидно, присоединялись и который, стало быть, превращали в сухопутную лайву, – Озей напрягся, но не вспомнил названия, – древним дикарским образом перевозившую кучную кладь и самих кучников.

Железо было везде: на колесах и амбарчиках, на упряжи волов, так и не снятой почему-то к постою, на кончиках выстроганного оружия, мелкого и крупного, составленного в пирамиду между амбарчиками, и, конечно, на поясах и за поясами кучников, которые как будто боялись расстаться с длинными кривыми ножами даже на время трапезы. Похожие на древние серпы ножи выглядели странно, такими удобнее не противника, а себя резать. Впрочем, у молодых кучников на бедре и за спиной висели знакомые по песням сабли. Все равно это было грубое грязное железо, не выращенное с умом и любовью, а выдранное из руды и прогнанное сквозь огонь, ковку, заточку и шлифовку человеческими руками, предназначенными совершенно не для этого.

Женщин не было. Нигде. Будто во второй, раздельной части посевной волшбы. Но кучники не знали волшбы – так, колдовали иногда, и то не все, а один-два человека на весь род, видимо, самые злые. И колдовство у них было злым, направленным на то, чтобы кого-нибудь убить, искалечить, заразить или лишить сил. Да и жили кучники ради этого, Озей знал: чтобы напасть, убить или лишить сил, ограбить и убежать. Женщины в таких делах им были не нужны. Может, потому что женщины добрее, но скорее, потому что кучники считали себя зверьми, в которых нет иной силы, кроме той, что в мышцах и в зубах. А сила женщины в ином. И ее силу кучники, получается, силой не считали. И если приходили куда-то без женщин, значит, только для того, чтобы воевать и убивать.

Кучники были страшнее и куда хуже зверей и нечисти, пусть и вышедших из-под действия обета. Они обетов не знали, ни перед кем и никогда.


Как они смогли пройти сюда, подумал Озей с туповатым недоумением. Чужие, да на волах, да без женщин, да с оружием. И земля их выдержала и пустила. И лес их не высосал, и звери не загрызли, птицы не заклевали, а комары и осы не закусали, как предписано обетом. И даже не дали людям знать о том, что вот они, чужие, идут.

Озей напрягся и понял, что слышит муравьев, жуков и летающую мелочь, слышит и может различить сотни из них, даже не касаясь земли, – но они его не слышат и слышать не хотят.

Значит, правда нет больше обета.

Значит, мары с кучниками на равных теперь. Добрые веселые умные люди, живущие на своей земле ради любви и счастья, – на равных со злыми, не умеющими улыбаться дикарями, живущими ради убийства в чужой земле незнакомых людей.

Они пришли сюда. На землю мары. Значит, они воюют. Значит, с мары. Значит, с ним, Озеем.

А он не воюет. Он сидит привязанный под бычьими хвостами по колено в навозе и ничего не делает.

Озей поморгал, прислушался и только теперь догадался осмотреть и потрогать подбородком рисунок на рубахе. Он был обыкновенным. Не тревожным. Как будто с Озеем не произошло ничего страшного и требующего, чтобы остальные мчались на поиски и на помощь.

Может, и хорошо, что рисунок молчит. Наши услышат, подхватятся, прибегут – и тут их встретит грубое, но все равно твердое наточенное железо.

Но предупредить необходимо, подумал Озей, поднимая голову, и вздрогнул. Перед ним стоял кучник – тот, что привязывал его к волам, один из молодых, младше Озея, ему даже лицо брить не надо было, только голову, – и протягивал что-то. Еду.

Нет. Кучник мизинцем содрал к бородке Озея повязку и сунул в губы что-то горячее и пахучее. Половинку птичьей тушки, которую держал за замотанную черничными стеблями лапку. Тушка была хорошо прожаренной, золотистой. Она капала жиром, испуская парок и невыносимо вкусный запах. Невозможно. Недопустимо.

Это была перепелка.

Озей отшатнулся так, что чуть не вывихнул бёдра из таза. Один из волов недовольно повел ногой, Озей потерял равновесие и грянул спиной и затылком о корень, каменно твердый даже сквозь войлок.

– Вы что сделали? – закричал Озей, но, кажется, только про себя, сам он ни звука не услышал.

Да и кучник, кажется, не услышал, а может, не понял или просто решил, что Озей жалуется на вола. Кучник сунул перепелку понастойчивей. Озей поспешно заткнул рот плечом, пробормотав в вышивку с перепелкой:

– Это же мать наша, нельзя ее, ты что.

Кучник пожал плечами, воткнул в мох между ног Озея свернутую из бересты плошку с водой, поднял платок к носу пленника и ушел.

Озей медленно сел, попробовал потрогать ушибленную голову и спину, попробовал заткнуть нос и уши, чтобы не чувствовать запаха, идущего от костра, не слышать чавканья. Не получалось.

Что они сделали, подумал Озей отчаянно. Он застонал, нет, заныл тихо и безутешно, выпуская из себя серый ужас и безнадежность, в которую обернулось равнодушие, сразу, без кипения, как по волшебству. И волшебством, что самое жуткое, выступил не только вид священной птицы, которую убили, ощипали, выпотрошили, зажарили, разорвали и предложили съесть сыну ее сыновей, – но и подпрыгнувшее в сыне сыновей желание схватить и сожрать.

Озей ныл, стыдясь себя и жалея себя, постепенно соображая, что он уже не ноет, а поет, и не просто напев по случаю грусти или тоски, а особую песню, которую, видимо, выучил в птенстве, как многое когда-то необходимое для охоты, для отыскания воды, для отпугивания хищника, подманивания добычи, успокоения жены и предупреждения товарищей. Он ныл тихо, не поднимая головы, чуть меняя высоту и окраску голоса, нащупывая им лес, как темноту руками, и уже понял, что от странно выгоревшего места его оттащили недалеко, на десяток сотен локтей, а перед левым плечом, если идти в ту же сторону, разворачивается протоптанная мелким зверьем тропа через цепочку всхолмий, буреломных низин, полян и неглубокий овражек к самому Юлу, по которому тревожная песня долетит быстро и, возможно, будет кем-нибудь услышана и понята.

Платок не мешал напеву. Напев дотек до берега, лег на волну и понесся к ялу, когда по уху больно щелкнуло. Озей вскинул голову, и молодой кучник коротко и сильно хлестнул его ладонью по губам.

Озей, возмутившись, попробовал перехватить руку. Сбруя обрубила движение, а кучник хлестнул по тылу ладони Озея, так же коротко, но еще сильнее. Рука отнялась и упала. Озей отшатнулся, как смог. В голове шумело, губам было неудобно, кровь вымочила платок, заливалась в рот и щекотала пух на подбородке, но Озей не утирался, следя за кучником на случай, если тот решит ударить снова. Озей не представлял, что сможет сделать в этом случае, но это было неважно.

Кучник перевел взгляд с рук Озея на свои – темные, корявые, с твердыми обломанными ногтями – и снова уставился на руки Озея. Озей попытался убрать их, но не сумел. Кучник вздохнул, сказал что-то, качнув пальцем в сторону плошки, сквозь стык которой уже просочилась заметная часть воды, и ушел к старикам. Они перекинулись несколькими словами и снова вгрызлись в тушки. Кости бросали под ноги. Ладно, барсуки и лисы подберут.

Озея били два раза в жизни. Оба раза сегодня.

Он не представлял, что такое возможно.

Он не представлял, что человека может ударить не глупый баран, не сорвавшийся со скалы камень, не глуп-ползун даже, а другой взрослый человек, пусть и дикий.

Он не представлял, что это так неприятно и унизительно.

И уж совсем он не мог представить, что ударивший не падет от немедленной кары богов, земли и самого Озея, а будет деловито обгладывать чуть подгоревшую заячью спину. И что Озей, земля и боги ему это позволят.

Кучники ели, пили и беседовали спокойно и уверенно, как на своей земле. Не было для них никакой разницы между своей и не своей землей. Пришли, едим, кости швыряем – значит, дома. Хотя Кул ведь дома был. Нет, он сопротивлялся этому. И таким он не был.

Пришлые кучники были не такими, как Кул, и не такими, как мары. Явно сильнее – не мышцами и жилами, а умением и готовностью их применять. Вряд ли хоть один из них мог, как Озей, взобраться на древнюю сосну, используя только одну руку и одну ногу. Зато вряд ли Озей и любой Перепел смог бы в одно движение располовинить тушку – не перепелки уже, к счастью, а зайца, как это сделал только что молодой кучник. Не говоря уж о том, чтобы ударить клинком, выстрелить из лука или просто стукнуть ладонью, а то и кулаком не в противящийся вывязыванию стебель силового узла, не в пузырь шувырзо-волынки, а по живому. По живому человеку.

Озей с трудом отвел глаза от кучников, пошевелил левой рукой, поморщился, отчего лицу стало больнее, чем руке, дотянулся до плошки, полил платок, убедился, что вода затекает сквозь него и сквозь разбитые губы, прополоскал рот, даже не удивившись отсутствию горечи, неловко капнул сушитель из рукава на мох, выплюнул туда воду и принялся смывать кровь так, чтобы скверная вода лилась на сушитель. Капли оказалось мало, вода не испарялась, а кровь не высыхала в порошок. Озей затряс рукавом сильнее и замер: перед ним снова стоял молодой кучник, протягивая новую плошку с водой. Озей, помедлив, принял ее, подумав, что даже в дикарях есть что-то человеческое, – и кучник вцепился в его рукав. Он дернул раз и другой, повалив Озея на войлок так, что тот охнул от боли в половине суставов. Убедившись, что походная ткань мары не поддается, кучник полоснул по ней ножом, чудом не зацепив кожу, с треском оторвал рукав, затолкал его в поясную сумку и опять вернулся к остальным.

Озей с трудом сел, постанывая, выронил пустую плошку, с омерзением глянул на бесстыдно голую руку и всхлипнул.

– Отдай! – промычал Озей, младший круга строгов, растущий муж, старший крылов и наставник птенов, промычал, будто глуп-ползун, думающий, что слёзы, глотка и кулаки важны, нужны и действенны. Он опомнился, но все-таки промычал снова, почти про себя: – Отдай. Как мне теперь… Пачкать, что ли?

Сушитель ему не отдали. Ни сразу, ни когда Озей, устав терпеть, злобно попросил отпустить его за кусты, а заодно дать сушитель или хотя бы самим капнуть на мох из рукава. Не капнули, в траву не отпустили, даже ремни с ног не сняли. Кучник просто отвязал волов и заставил их – не без усилия, тыча в морды охапками травы, – чуть попятиться, так что они едва не затоптали Озея и едва не вмяли его огромными задами в ель. Но веревки опали и позволили Озею приподняться, распоясаться и справить нужду хотя бы не под себя, а на край войлока, почти за стволом ели, насколько уж возможно. Кучник не стал ждать, пока Озей заправится и перепоясается, обронил траву и ушел к остальным. Волы шагнули к корму, ремни рванулись, выдернув из-под Озея ноги. Он чудом не отшиб копчик, упав не на корни, а снова на мох под войлоком между ними. Кучник даже не обернулся, чтобы полюбоваться или позлорадствовать. Ему было все равно. Это почему-то пугало.

Кучник подошел к Озею перед закатом, после того как вскочил, присвистнул и бережно принял на поднятую руку стремительно упавшего с неба длиннохвостого сокола. Сокол пронзительно заверещал, кучник тут же сунул в крючок клюва мясо, а сам ловко снял с его лапы полоску ткани, изучил ее, осторожно растолкал одного из дремавших стариков, что-то долго ему объяснял, помог подняться и подвел к Озею.

Старик вправду был очень древним: он еле шел, он тряс руками и головой, он был мутен глазами и собран в пучки морщин вокруг глаз и вдоль ушей, при том что скулы и лоб оставались удивительно гладкими. Он выглядел даже старше Арвуй-кугызы досмертных времен, хотя наверняка был гораздо моложе.

И голос у кучника был старческий: тонкий, тихий, дребезжащий и сиплый. Зато говорил старик на человеческом языке – медленно, неправильно и спотыкаясь, но понятно:

– Сынок, сейчас спи спокойно, отдыхай. Завтра эге приедет, большой человек, будет тебе честь и уважение. Кушать не хочешь?

Озей молчал, глядя на него. Старик что-то сказал молодому, тот достал из поясной сумки сверток, извлек оттуда непонятный брусок, оторвал от него половину и медленно, удостоверившись, что Озей не отдернется и не сбросит наземь, положил ему на колено. Лепешка это была, очень тонкая и очень плотно сложенная.