Прежде чем иволга пропоет

— Надо было держать тебя на голодном пайке, не давать рта открыть без моего разрешения… Каждая тля мнит себя бабочкой, стоит погладить ее по спинке! Определенно, никакого другого языка, кроме языка силы, вы не понимаете и не можете понимать, не то воспитание, генетика не та, в конце концов… Рано или поздно вылезает, в самый неподходящий момент, материал изначально негодный, сколько ни обманывайся… Будешь все равно брошен, предан, выкинут… И ноги об тебя вытрут, как об тряпку, даже хуже, поскольку от тряпки все-таки есть толк, а о твоей пользе позабудут, избирательная амнезия, давно известное явление…

Он взволнованно принялся ходить по комнате. Говорил он как будто сам с собой, однако я понимала, что все это для меня. Леонид Андреевич, кажется, мне жаловался на меня же…

Я медленно поднялась. Пчелы унялись, но гудение еще плыло в голове.

Ясногородский, наконец, остановился. Посмотрел на меня, насупился.

— Можешь попросить прощения, и мы сделаем вид, что этого разговора не было.

Это было щедрое предложение. Без дураков. Он протягивал руку помощи.

Я отняла ладонь от щеки.

— Отдайте мне портрет, Леонид Андреевич.

— А если нет? — Он иронически вскинул брови. — Бросишь меня, своего старого учителя?

— Я вас сдам.

Не знаю, как эти слова вырвались у меня, но едва произнеся их, я поняла, что это правда.

Ясногородский, побагровев, вскинул руку. Все ограничилось бы второй пощечиной, но, на мое несчастье, перстень провернулся на его пальце камнем внутрь.

Александрит рассек мне кожу на губе. Я вскрикнула от боли. Кровь потекла струйкой, пачкая свитер, джинсы, разлетаясь об пол темными каплями.

Леонид Андреевич ахнул.

— Господи, Дина!

Он выхватил носовой платок, прижал его к ранке.

— Запрокинь голову… Сядь, вот сюда, да… Садись, садись… Подожди, я сейчас. Октябрина! Где аптечка, боже ты мой, Октябрина?!

Старуха не отзывалась. Я сидела, запрокинув голову на спинку дивана, закрыв глаза. Неподалеку зашуршало, прозвенело, что-то упало — Ясногородский рылся в хозяйской аптечке. Раздались шаги.

— Давай его сюда… — Он забрал платок. — Потерпи…

Зашипела перекись.

— Ай!

— Ну все, все, еще чуть-чуть…

Губа распухала сильнее с каждой секундой. Леонид Андреевич так разволновался, что вместо чистой марлевой салфетки снова приложил к ней свой старый платок, весь пропитанный кровью. Мне даже стало немножко смешно: разбили физиономию, а суеты столько, будто ножом пырнули. Сразу видно человека, которого никогда не били!

— Боже мой, Дина, прости, прости, — сокрушенно бормотал Ясногородский. — Я старый дурак, вспылил, утратил человеческий облик… Пойми, ты мне безумно дорога. — Он уставился на кровь на платке, словно не понимал, что это такое. — Господи, какой я осел! Наговорил тебе всякой мерзости… Никогда себе не прощу. Дина, ты ведь знаешь, у меня без тебя ничего не получилось бы, ты прекрасная девушка, одаренная, умная, способная… мне с тобой безумно повезло… Ты не кукла, а воин, настоящий маленький самурай — знаешь, кто такие были самураи?

Он все говорил и говорил, чуть не плача, когда взгляд его падал на мое лицо; он сбегал на кухню, принес пакет замороженной брусники, бережно прикладывал ягоды к моему лицу и, когда я морщилась, страдальчески морщился тоже. Он заставил меня проглотить какие-то горькие таблетки, он твердил, что его понесло, что он, идиот, во всем виноват, и мы непременно сделаем все как я хочу, только мне нужно поспать, а ему, похоже, выпить… и попросить кого-нибудь набить ему морду.

Я смотрела на него. Постаревший, несчастный, съежившийся… Даже его брови перестали двигаться и застыли вместе с лицом в трагической маске.

— Бросьте, Леонид Андреевич, — тихо сказала я. — Это я виновата.

— Прекрати!

— Нет, правда. Я вас спровоцировала…

Он рассердился.

— Не смей повторять вредные глупости! Не верю, что тебе самой пришло это в голову! «Провоцировала»!

Здесь он был прав. Так говорила мать, когда ее охватывало желание провести со мной разъяснительную работу по следам, так сказать, воспитательной.

— Я все равно наговорила вам ужасное…

Он бережно укрыл меня пледом, подоткнул со всех сторон.

— Дина, это я перед тобой виноват. Я тебя очень, очень люблю.

У меня потекли слезы. Больше всего мне хотелось уткнуться в него и просить прощения, толком не знаю, за что, но только чтобы он простил меня и все стало хорошо, как раньше, до того, как мы обворовали Гурьевых.

— Обещаю тебе, завтра мы все решим. — Леонид Андреевич погладил меня по голове. — Ты устала, поспи… — Он подсунул мне под голову подушку. — Так удобно?


Я кивнула. От потрясений сегодняшнего дня глаза у меня слипались.

Щелкнул выключатель, свет в комнате погас. Грузные шаги, скрип двери — и стало тихо.

На диван ко мне запрыгнула кошка.

— М-р-р!

— Привет, Усики, — прошептала я. Мне никогда не нравилось называть ее Урсулой. Урсула — жестокая ведьма из «Русалочки».

«Добрейшей души человек, даром что с хвостом», — сказал о кошке Ясногородский.

Я гладила ее и думала, что мы ничего не сможем вернуть назад. Все сломалось. «Безвозвратно», — выразился бы Леонид Андреевич. В приступе раскаяния он наобещал бог знает что, но завтра опомнится, нагромоздит еще десять причин, почему мы не сможем возвратить портрет, одну другой убедительнее; он матерый волк, который играет со щенком, но в любую минуту может прихлопнуть его одной лапой.

Странное состояние охватило меня. Веки отяжелели, голову вдавило в подушку. Тело мое вело себя как пьяное, и если бы я встала, повалилась бы на пол, не сделав и шага. Но с мозгами все было в полном порядке.

«Мне придется выбирать между Ясногородским и Гурьевыми». Вот о чем я думала. Леонид Андреевич уверен, что к завтрашнему утру я остыну, не буду так настойчива… До меня дойдет, что мое желание — просто блажь. «Сентиментальный порыв» (я услышала, как он произносит это с сочувственным пониманием).

Он не отдаст картину.

А без нее мне никак нельзя.

Лежа в темноте, поглаживая кошку, я обдумывала, что мне предстоит сделать: хладнокровно, с полным осознанием последствий. Завтра я встану в девять утра, выпью стакан теплой воды натощак, как приучал меня Леонид Андреевич, и отправлюсь в прокуратуру, чтобы написать заявление. План такой: я сдаю Ясногородского, выкладываю адреса всех семей, которые мы окучили с лета, и в обмен на информацию прохожу по делу только свидетелем.

Получится ли у меня заключить сделку?

Или такое возможно только в кино?

«Вот завтра и выясним», — сказала я. Не получится свидетелем? Да и черт с вами! В любом случае пора было это заканчивать.

«Я готова ко всему».

С этой мыслью я заснула.



Если вы читали криминальную хронику за март-апрель две тысячи шестнадцатого, то знаете, что было дальше.

«ЛЖЕШКОЛЬНИЦА!» «ВОРОВКА НА ДОВЕРИИ ИСПОЛЬЗОВАЛА ДЕТЕЙ!»

Утром меня разбудил громкий стук. Колошматили так, что едва не вышибли дверь. Октябрина открыла, а в следующую минуту я уже лежала на полу лицом вниз, с выкрученными руками, и люди в форме топали, словно пытались достучаться до соседей снизу, и понятые просовывали в дверь глупые толстые лица, на которых читалось любопытство и восторг.

Обыск! Есть о чем говорить следующие пять лет!

В нашей квартире нашли предметы, принадлежавшие Гурьевым и другим обворованным семьям: груду ювелирки, несколько шуб, антикварных кукол — кукол! «Источник, пожелавший остаться неизвестным», сообщил, где хранятся украденные вещи. Этот же источник был настолько любезен, что предоставил в распоряжение полиции дюжину фальшивых паспортов, в которых под моими фотографиями красовалась дюжина разных фамилий.

Трогательная картина: девочка-воровка, сидящая на полу в чужих мехах, обвесившая себя, как елку, чужими украшениями, играющая в чужих кукол.

Господи, я даже не подозревала, что Степан украл этих фарфоровых болванов, которые таращились пустыми глазами из-под стеклянных колпаков в спальне дизайнерши! А они, между тем, стоили кучу денег.

Конечно, я выложила следователю все, что знала. Сдается мне, лучше было бы держать язык за зубами, хотя и это вряд ли бы меня спасло.

Ясногородский исчез. Квартира, в которой он был зарегистрирован, давно пустовала; по словам соседей, он не появлялся последние полгода. Где он жил? Понятия не имею. Леонид Андреевич был достаточно осторожен, чтобы никогда не приводить меня к себе. Его объявили в розыск.

От Степана осталось только фальшивое имя. Меня заставили просмотреть кучу фотографий паршивого качества, с которых на меня глазели хари разной степени омерзительности, но его бледного бесстрастного лица среди них не было.

Октябрина оказалась сумасшедшей. Серьезно. У нее была справка о психическом заболевании, а также деменция, Альцгеймер и еще куча диагнозов, с которыми она не могла бы даже задницу себе вытереть, не говоря обо всем остальном. Точно чертик из коробки выскочила какая-то сиделка — клянусь, я видела ее первый раз в жизни! — которая подтвердила, что готовит и прибирается у бывшей актрисы, причем безвозмездно, исключительно из уважения к ее огромному таланту. Вдобавок ко всему с Октябриной приключилась амнезия: она не узнавала меня, не могла ответить ни на один вопрос и только трясла лошадиной головой, что-то лепеча.

— Ну, с этой все понятно, — сказал следователь, и Октябрину отправили восвояси.

Я быстро убедилась, что никто не был всерьез озабочен раскрытием этого дела. Позже у меня возникло подозрение, что все закрутилось так стремительно не без помощи Ясногородского, и не искали его по той же причине. Что я знала о его знакомствах и возможностях? Ничего.

Дина Чернавина исчезла, ее место заняла человеческая песчинка, попавшая в жернова огромной машины.

Часть вещей, как я сказала, нашли в квартире Октябрины сваленными в кучу в одной из дальних комнат. Портрета Марининой матери среди них не было.

Мне бы проклинать Леонида Андреевича, но я не могла удержаться от горького восхищения. Как хорошо он меня изучил! Ему было яснее ясного, какое решение я приму, он понял это раньше меня. И опередил.

Он давно планировал побег, кое-какие его проекты стали слишком опасными, и я помогла ему поставить точку. Таблетки, которые он мне подсунул, были снотворным. Пока я исходила соплями от жалости к нему, к себе и к Гурьевым, Ясногородский сокрушался, но действовал.

Я думала, что сильнее меня уже ничего не поразит. Что еще могло со мной случиться? Однако я недооценила собственную мать. Прознав о том, что я под стражей, она явилась к следователю, чтобы выполнить свой долг честной женщины и изобличить воровку-дочь. «Эта дрянь сперва обокрала меня, а потом пыталась всучить мне свои грязные деньги!»

Да-да, именно так и сказала. Грязные деньги.

Мать вернула их следователю. «В нашей семье никто никогда не брал чужого!» Она наверняка была в восторге от самой себя в роли праведницы, а что пачка похудела в три раза, так это были последствия усушки и утруски.