При свете луны

Открыв банку с рутбиром, она собиралась позвонить матери в Лос-Анджелес, поговорить с ней о семейной трагедии – большом заде, о новой программе, которую она собиралась вынести на суд зрителей, о судьбе отростка Фреда, вверенного заботам матери. Хотелось знать, чувствует ли он себя так же хорошо, как Фред Первый…

Переступив порог, она прежде всего обратила внимание на Фреда, который с королевским спокойствием переносил буйство красок интерьера. А потом, на столе, в тени Фреда, углядела банку с колой, поблескивающую от ледяного конденсата, и три пакетика с арахисом.

Еще через долю мгновения заметила на кровати раскрытый черный саквояж, который ранее нес улыбающийся коммивояжер. Должно быть, с образцами продукции.

Разбивающим головы змеям, смело шагающим по песку амазонкам Юго-Востока требовалась особая проворность, как ментальная, так и физическая, чтобы держать в узде романтически настроенных ковбоев, не только крепко набравшихся, но и относительно трезвых. Джилли умела отшить самых настойчивых казанов так же быстро, как танцевала свинг, а ее призы за исполнение этого танца занимали целую полку.

Тем не менее, пусть Джилли осознала грозящую ей опасность, пробыв в номере менее двух секунд, она не успела адекватно отреагировать и ускользнуть от коммивояжера. Он подошел к ней сзади, одной рукой обхватил шею, второй прижал тряпку к лицу. Мягкую тряпку, пахнувшую хлороформом или чем-то еще, возможно, закисью азота. Не будучи специалистом по анестетикам, Джилли не смогла точно определить жидкость, которой коммивояжер пропитал тряпку.

Она сказала себе: «Не дыши» – и знала, что должна наступить каблуком на одну из ног коммивояжера, а локтем врезать ему под ребра, но от удивления ахнула в тот самый момент, когда тряпка закрыла нос и рот, и попавший в легкие анестетик сделал свое черное дело. Когда Джилли попыталась поднять правую ногу, последняя никак не хотела ее слушаться, и она забыла, где у нее находится локоть и как он двигается. Вместо того чтобы не дышать, Джилли вдохнула полной грудью, чтобы очистить голову от застилающего тумана, но тут же ее накрыла темнота, и она проваливалась в нее, проваливалась, проваливалась…





Глава 5




– Точка, точка, запятая.

«Засиделись мы, играя».

– Точка, точка, запятая.

«Ну за что нам жизнь такая?»

Игра Дилана О’Коннера служила эффективной защитой, позволяющей не сорваться на крик от бесконечного повторения братом одной и той же фразы. Но в данном конкретном случае, не заставив Шепа замолчать, он не мог сосредоточиться на более насущной проблеме – освобождении от пут. И остался бы привязанным к стулу, с кляпом во рту, когда неизвестные убийцы прибыли бы с намерением проверить его кровь на наличие некой субстанции, а потом разрубили бы на мелкие куски и скормили местным стервятникам.

Продолжая обеими руками собирать плоский храм, Шеп в который уж раз повторил: «Точка, точка, запятая».

Дилан сконцентрировался на самом для себя главном.

Размеры тряпки во рту, пропитанной слюной и достаточно большой, чтобы все лицо болело от напряжения, не позволяли ему работать челюстями так агрессивно, как ему хотелось. Тем не менее, сжимая и разжимая лицевые мышцы, он ослабил хватку изоляционной ленты, которая наконец-то начала отклеиваться по краям.

Он вытащил язык из-под кляпа и начал выталкивать инородное тело изо рта. Тряпка усилила давление на наполовину оторвавшиеся полоски изоляционной ленты. Процесс этот вызвал боль: кое-где лента отрывалась от губ вместе с маленькими кусочками кожи.

Как гигантская помесь человека и мотылька, выблевывающая обед в низкобюджетном фильме ужасов, он медленно, но верно освобождал рот от мерзкой тряпки, которая сначала выползла на подбородок, а потом соскользнула на грудь. Посмотрев вниз, он понял, что это белый, шерстяной, чуть ли не до колена носок, который Док, скорее всего, нашел в чемодане. Там лежало несколько пар. По крайней мере, он взял чистый носок.

Изоляционная лента держалась теперь только с одной стороны, приклеенная двумя полосками у уголка рта. Дилан шевелил губами, мотал головой, но полоски никак не отлипали.

Наконец-то он мог позвать на помощь, но желание кричать пропало напрочь. Тот, кто пришел бы его освобождать, пожелал бы узнать, как он дошел до жизни такой, какой-нибудь озабоченный гражданин мог позвонить в полицию, которая прибыла бы до того, как Дилан успел бы покидать свои и Шепа вещи во внедорожник и уехать из мотеля. Если киллеры действительно уже спешили сюда, любая задержка могла бы стоить ему жизни.

Воткнутый в подлокотник, поблескивая лезвием, перочинный ножик ждал, когда его пустят в дело.

Дилан наклонился вперед, опустил голову, ухватил зубами покрытую резиной рукоятку. Сжал как мог сильно. Начал осторожно водить взад-вперед, расширяя щель в дереве подлокотника, пока не вытащил лезвие.

– Точка, точка, запятая.

Дилан вновь выпрямился на стуле, крепко сжимая зубами рукоятку перочинного ножа, свел глаза к носу, уставился на сверкающее лезвие. Теперь он был вооружен, но не чувствовал себя опасным.

Он понимал, что не должен выронить нож. Если б нож выскользнул из зубов и упал на пол, Шеп его бы не поднял. Чтобы вновь добраться до ножа, Дилану пришлось бы раскачать стул и вместе с ним свалиться на пол, рискуя получить травму. А риск получения травмы всегда занимал одну из первых строчек в перечне «Чего не делают умные люди». Даже если бы удалось встретиться с полом без катастрофических последствий, ему пришлось бы попотеть, чтобы вновь добраться до ножа ртом, и это при условии, что тот не закатился бы под кровать.

Закрыв глаза, Дилан думал над тем, что делать дальше.

– Точка, точка, запятая.

Поскольку Дилан был художником, думалось ему всегда легко, да только он не относился к тем художникам, которые погрязли в бездне мрачных мыслей о мерзости человеческой или впали в отчаяние от бесчеловечности отношения людей к себе подобным. На индивидуальном уровне состояние человека изменяется день ото дня, даже от часа к часу, а поглощенный жалостью к себе из-за неудачи, ты можешь упустить возможность стать триумфатором. И на каждый акт бесчеловечности люди совершают сотни добрых деяний. Поэтому, если уж тебе дана способность думать, лучше мыслить о доброте, которую люди проявляют по отношению друг к другу, даже в обществе, где культурная элита насмехается над добродетелью и восхваляет жестокость.

В данном случае вариантов у него было немного, и он достаточно быстро выработал правильный план действий. Наклонившись вперед, поднес лезвие к одному из колец блестящей изоляционной ленты, которое удерживало его левую руку на подлокотнике. Покачивая головой, как гусь, покачивая головой, как иногда покачивал ею Шеп, часами изображая гуся, Дилан пилил изоляционную ленту перочинным ножом. Результат не замедлил сказаться. Как только левая рука освободилась из плена, он переложил нож из зубов в пальцы.

Пока Дилан разрезал путы, фанат паззлов, продолжая собирать свой храм, изменил свою фразу: «Запятая, точка, точка».

«Не нужна мне эта бочка».

– Запятая, точка, точка.

«У тебя большая мочка».






Глава 6




Джилли открыла глаза и увидела, смутно, коммивояжера и его близнеца, наклонившихся над кроватью, на которой она лежала.

И хотя она знала, что должна бояться, страха не испытывала. Только расслабленность. Она сладко зевнула.

Если первый брат был злым, а в этом Джилли не сомневалась, то второй – определенно добрым, поэтому она знала, что у нее есть защитник. В фильмах, и часто в книгах, именно такими авторы и выводили близнецов: один – злой, второй – добрый.

Оба мужчины выглядели на редкость миролюбивыми, но один из них развязал узел резинового жгута, который стягивал руку Джилли, а второй делал ей укол. Не одно из этих деяний вроде бы не ассоциировалось со злом, но Джилли стало как-то не по себе.

– Который из вас собирается ударить меня дубинкой? – спросила она и удивилась тому, что язык у нее заплетался, словно она крепко выпила.

На лицах обоих коммивояжеров отразилось изумление.

– Предупреждаю вас, я владею караоке.

Каждый из близнецов держал большой палец правой руки на поршне шприца, а левой схватил белый носовой платок. Синхронность своих движений они отработали до автоматизма.

– Не караоке, – поправилась она. – Карате, – она лгала, но надеялась, что ложь будет убедительной, пусть голос и звучал не так уверенно, как всегда. – Я владею карате.

Затуманенные близнецы заговорили одновременно, их губы двигались в совершенной гармонии:

– Я хочу, чтобы вы еще немного поспали, молодая леди. Спите. Спите.

И опять, совершенно синхронно, белые платки в руках близнецов описали дугу в воздухе и одновременно спланировали на лицо Джилли с таким изяществом, что она подумала: вот сейчас, не прикоснувшись к лицу, эти клочки ткани превратятся в лебедей и взмоют в небо. Но вместо этого влажная ткань, пахнущая едким запахом забвения, отсекла свет, и уже она сама, на крыльях полуночи, улетела во тьму.

Хотя, по ее прикидкам, она открыла глаза лишь мгновением позже, должно быть, в это мгновение уложились несколько минут. Иглу вытащили из ее руки. Близнецы более не наклонялись над ней.

Собственно, в номере находился только один из этих двух мужчин, и Джилли поняла, что второй и не существовал, просто у нее в глазах все двоилось. Он стоял у изножия кровати, укладывая шприц в кожаный саквояж. Теперь-то она поняла, что принадлежал этот саквояж не коммивояжеру, а врачу.

Он что-то бубнил насчет работы всей жизни, но для Джилли его слова не несли никакой смысловой нагрузки, возможно, потому, что он был психопатом, лопочущим что-то бессвязное, а может, пары анестетика, которые все еще жгли полость рта и носа, не позволяли понять, о чем же он говорит.

Попытка подняться вызвала столь мощный приступ головокружения, что она тут же повалилась на подушку. И схватилась за матрац обеими руками, как спасшийся в кораблекрушении моряк мог хвататься за обломок борта в бурном море.

Ощущение, что пол под нею болтается из стороны в сторону, наконец-то разбудило страх, который ей давно следовало почувствовать. Но до этого момента страх балластом лежал в глубине ее разума.

По мере того как дыхание ее учащалось, ускорившееся сердце вместе с кровью погнало волны озабоченности, и страх угрожал перерасти в ужас, в панику.

Она никогда не стремилась контролировать других, но полагала себя хозяином своей судьбы. Она могла делать ошибки, делала ошибки, множество ошибок, но, если бы ее жизнь пошла наперекосяк, она бы хотела винить в этом только себя. А вот теперь ее лишили контроля над собой, лишили насильно, с помощью каких-то химических веществ, наркотиков, по причинам, которых она не понимала, пусть и пыталась сосредоточиться на том, что продолжал долдонить ее мучитель.

Вместе со страхом пришла злость. Несмотря на владение караоке-карате и образ амазонки Юго-Запада, который она культивировала, Джилли по природе не была воительницей. В качестве оружия она выбрала юмор и обаяние. Но здесь она увидела широкий зад, по которому ужасно хотелось врезать сапогом. И когда коммивояжер-маньяк-врач-кто-бы-то-ни-было наклонился над столом, чтобы забрать банку колы и пакетики с арахисом, Джилли опять попыталась подняться, полыхая праведной яростью.

Но вновь ее пружинный плот закачался в море ярко раскрашенного номера мотеля. Второй приступ головокружения, сильнее первого, бросил ее на подушку, к горлу подкатила тошнота, поэтому, вместо того чтобы дать пришельцу хорошего пинка, она простонала: «Меня сейчас вырвет».

Забрав со стола коку и орешки, подхватив с кровати медицинский саквояж, незнакомец повернулся к ней.

– Вам бы лучше подавить это желание. Анестетик еще действует. Вы можете опять потерять сознание, а если вы отключитесь во время рвоты, то вас будет ждать тот же конец, что Джейнис Джоплин и Джими Хендрикса, которые захлебнулись в собственной блевотине.

Чудеса, да и только. Она вышла из номера, чтобы купить рутбир. Не дело – пустяк. Ничего опасного. Она понимала, за напиток с высоким содержанием сахара придется расплачиваться ограничениями за завтраком – гренок без масла, ничего больше, но она шла к торговым автоматам не за тем, чтобы подвергать себя риску умереть, захлебнувшись содержимым собственного желудка. Если бы она знала, как все обернется, осталась бы в номере и напилась воды из-под крана. В конце концов, что хорошо для Фреда, не повредило бы и ей.

– Не двигайтесь, – посоветовал безумец, и в его голосе не слышалось приказных ноток. – Не двигайтесь, и через две или три минуты тошнота и головокружение уйдут. Я не хочу, чтобы вы захлебнулись рвотной массой, это не в моих интересах, но я не могу оставаться здесь, изображая медсестру. И помните, если они доберутся до меня и узнают, чем я тут занимался, они начнут искать тех, кому я сделал укол, и убьют вас.

Помните? Убьют? Они?

Более ранних предупреждений в памяти не осталось, и Джилли решила, что они являлись частью его монолога, произнесенного в тот период времени, когда ее разум был укутан густым, как в Лондоне, туманом.

У двери он обернулся.

– Полиция не сможет вас защитить от тех, кто идет по моему следу. За защитой вам обращаться не к кому.

На качающейся кровати, в качающейся комнате, она не могла не думать о недавно съеденных курином сандвиче с майонезом и жаренных в масле ломтиках картофеля. Попыталась сконцентрироваться на человеке, который привел ее в столь беспомощное состояние, в надежде обрушить на него поток слов, раз уж не могла дать ему крепкого пинка, но тошнота продолжала нарастать.

– Ваша единственная надежда – убраться из зоны поисков до того, как вас задержат и заставят сдать кровь на анализ.

Куриный сандвич рвался наружу, словно сохранил в себе часть куриного разума, словно расставание с желудком могло стать для него первым шагом к обретению новой жизни.

Тем не менее Джилли удалось подать голос, но оскорбление, сорвавшееся с ее губ, не принесло ей морального удовлетворения, и не только по той причине, что язык у нее по-прежнему заплетался: «Поселуй меня в сад!»

В клубах, часто имея дело с прилипчивыми домогателями, разбивая их толстые черепа, скручивая им шеи, вырывая злобные сердца, образно говоря, разумеется, она обрушивала на них потоки слов, эффективностью не уступающих кулакам Мухаммеда Али в лучшие его годы. Но последействие анестетика дезориентировало ее, соображала она туго, да и с юмором было не очень.

– Я уверен, кто-нибудь обязательно позаботится о такой красотке, как вы.