Призрак Канта

— Никогда, — сказала она Кристине. — Никогда не передавайте это кольцо из рук в руки! И никакое не передавайте! Вместе с кольцом вы отдаёте весь цикл вашего бытия! Поле может замкнуться. Кольцо можно только положить, лучше всего на деревянную поверхность. Дерево немного нейтрализует течение силы.

— Можно посмотреть? — перебил ее Василий Васильевич, который и про кольцо-то спросил просто так, потому что ему нравилась Кристина.

Изумруд — если настоящий, конечно, — был каких-то невиданных размеров. На самом деле Меркурьев никогда не видел таких камней! Может, только на экскурсии в Грановитую палату в далёком детстве.

Стас подошел и тоже стал рассматривать.

Изумруд был огранён особым образом, в мельчайших гранях плескался и переливался свет, и от этого казалось, что камень светится сам по себе.

При такой огранке, подумал Василий Васильевич, достаточно малейшего источника света, и камень будет загораться, как будто внутри у него лампочка.

— Ничего не понимаю в женских штучках, — сказал Стас. — Но эта красивая. Дайте я гляну.

— Только через стол! — вновь вскричала Антипия, и Василий Васильевич чуть было не уронил «штучку».

— Где оно сделано? — спросила Софья с интересом. — Италия, что ли?

— Изумруд индийский, — ответила Кристина беззаботно. — А где кольцо сделано, понятия не имею.

— Он что, настоящий?!

— Ну да.

— Не может быть, — произнесла Софья почти с ужасом. — Не бывает таких настоящих! Сколько в нём карат?

— Не знаю. Что-то около двенадцати, кажется.

Оправлен камень был очень просто — двойная полоска тёмного золота и больше ничего. Василий Васильевич смекнул, что две полоски придуманы неспроста, на одной такой камень просто не удержался бы.

— Оно очень старое, — сказала Кристина. — Прямо очень!.. Сейчас все говорят — фамильные драгоценности, фамильные драгоценности! Раз от бабушки досталось, значит, фамильное. Этот изумруд бабушка получила от прабабушки, а та от её бабушки и так далее. Верните мне его, пожалуйста.

Меркурьев отдал ей кольцо. Она водрузила его на палец и полюбовалась немного.

— И что? — спросила Софья. — Бабушке от прабабушки, а дальше?

— Дальше мы не знаем, — ответила Кристина. — Мы не разбирались.

— Почему?!

— Нельзя, — сказала студентка. — Запрещено.

— Кем?!

Крис пожала плечами и сказала, что, пожалуй, пойдёт спать. У неё есть книжка «Старый Кёнигсберг», она за неё еще не принималась, а ей к диплому нужно готовиться.

Василий Васильевич проводил её до чугунной лестницы.

— Где здесь свет зажигается, не знаете?

— Знаю, с той стороны. Там такая медная пупочка, потяните ее вверх.

Василий Васильевич нашарил «пупочку» и потянул. В вышине затеплилась слабая люстра.

Кофейная чашка и книга «Философия Канта» по-прежнему были на столе. Только «Философия» лежала страницами вниз.

Меркурьев вздохнул, подошёл и посмотрел. Книга была открыта на пятьдесят седьмой странице.

«Философ не испытал в жизни ни сильных радостей, ни сильных страданий, которые приносят с собой страсти. Его внутренняя жизнь всегда находилась в состоянии равновесия. Кант представлял образец мудреца, и таким же он будет в глазах грядущих поколений, вознесённый на эту высоту своими заслугами в области философии и чистотой своей жизни».

— Кто здесь читает Канта, не знаете, Кристина?

Студентка пожала плечами. Она стояла на лестнице, облокотившись о чугунные перила.

— Зовите меня Крис, — предложила она. — А лучше Мышь.

— Мышь, — задумчиво проговорил Василий Васильевич, — прекрасное имя для девушки. Крис — Крыс — Мышь, правильно я понимаю последовательность?

— Правильно! — отозвалась новоявленная Мышь. — А я вас буду звать Васей.

— Логично.

— Моё имя мне совсем не нравится, — продолжала Мышь. — Когда я родилась, в моде были Кристины, Анжелы, Камиллы, Перпетуи.

— Не знаю ни одной Перпетуи.


— Лучше б я была Перпетуей.

— И всё же кто читает эту книгу?

— Никто, — заявила Мышь. — Она лежит здесь просто так, для красоты. В окрестностях Кёнигсберга обязательно должно быть нечто, связанное с Кантом! Спокойной ночи!

И большими прыжками Крис-Мышь понеслась вверх. Лестница одобрительно загудела.

Василий Васильевич закрыл книгу, вернул её на стол и отправился к себе.

Из столовой тянуло сигаретным дымом и доносились гогот и голоса:

— Слышь, Санёк, а он мне и говорит, значит, чтоб я отваливал, а я ему на это: чё ты быкуешь, блин!.. Ты кто есть такой! А я ему — ты с кем базаришь, мелюзга неумытая, когда я есть правая рука самого Санька Морозова, Алексан Фёдорыча, дорогого нашего!

— А он чё тебе на это?

— Погоди, давай накатим за дружбу! За тебя, Санёк! Где бы мы были, если бы не ты и не умище твой!

Василий Васильевич миновал столовую, поднялся на второй этаж, закрыл за собой дверь на лестницу. В коридоре было тихо и темно. Он вошёл в свою комнату и с удовольствием потянулся.

Здесь не было слышно ничего, кроме шума моря и шелеста листьев.

Не зажигая света, он стянул одежду, пошвырял как попало и бухнулся в прохладную постель. Тотчас в голове всё сдвинулось и поплыло: шумные бухарцы, ковровые тюки, дорога, дом с черепичной крышей, вещунья в разноцветных шелках, перстень со странным горящим камнем, готическое окно, трепет свечи, громыхание стола, «Ой, мороз, мороз», который слёзно выводили свины.

До чего хорошо, успел ещё подумать Василий Васильевич, и уснул.

Он добежал до конца «променада» — вдоль пляжа под откосом была проложена деревянная широкая дорожка на сваях, — и не встретил ни одного человека. Море плескалось в двух шагах, тихое, ласковое, совсем не такое, как вчера, и солнце казалось почти летним. «Променад» заканчивался лестницей на косогор. Меркурьев, тяжело дыша, оценил лестницу и понял, что ему её не одолеть.

— Слаб стал, — сказал он себе и откашлялся.

Ещё в Бухаре решено было бегать каждый день, не слишком много, десяточку, а если десяточку сразу тяжело, начать километров с семи. Хитроумные часы, считавшие маршрут, показывали, что пробежал он всего пять, но сил не осталось.

Он приказал себе собраться и двинулся в обратный путь. Ноги несли его с трудом.

Меркурьев знал, что перебирает, что бежать сейчас не нужно, а нужно перейти на шаг и спокойненько вернуться в гостиницу, но он должен себя заставить! В этом весь смысл!.. Вымотать себя до предела, до рвоты, до кругов в глазах — вот тогда это можно считать победой!

А так… бегать в своё удовольствие — это упражнение для пенсионеров и худеющих барышень.

На горку к белой балюстраде, окружавшей каменную террасу, Василий Васильевич почти что вползал на четвереньках.

Здесь стояло несколько плетёных кресел, видимо, оставшихся с лета, Меркурьев повалился в одно из них и закрыл глаза. Ему было плохо.

Он сидел довольно долго, пытаясь прийти в себя и справиться с подкатывающей тошнотой. При этом он необыкновенно гордился собой — часы-компьютер показывали десять триста!.. Первый день отпуска начался отлично.

Пить хотелось так, что слюна казалась сухой, как папиросная бумага, но идти за водой не было сил.

Василий Васильевич встал, добрёл до фонтанчика, попил из чаши немного дождевой воды и умылся.

Вода привела его в чувство, но идти он всё ещё не мог.

Он вернулся в кресло и сидел, слушая, как шумит море — шу-уф, шу-уф! — до тех пор, пока не начал замерзать. Тогда он ещё немного попил из фонтана, утёрся полой майки, вошел в гостиную, закрыл за собой дверь и опустил чугунный штырёк.

Здесь никого не было, из столовой не доносилось ни звука. Должно быть, в кухне шли приготовления к завтраку, но весь остальной дом словно вымер. Или ещё спал?…

Василий Васильевич, держась за перила то одной рукой, то другой, то сразу обеими, взгромоздился на второй этаж, немного полежал на диване, потом полежал в кресле, потом нашёл в себе силы пустить воду и залезть под душ.

Его уже не тошнило и не качало из стороны в сторону.

К концу отпуска он будет пробегать эту десятку легко! Туда по пляжу, а обратно по шоссе. И лестницу одолеет!..

Сумки так и стояли посреди комнаты, Василий Васильевич, вытирая голову, посмотрел на них скептически — разбирать, не разбирать?

И решил не разбирать. Ну их к лешему.

Штаны и рубаха у него есть — надевал только один раз, можно не менять, — а на остальное наплевать, потом как-нибудь разберём.

Пятернёй он пригладил волосы — они всегда завивались после душа и торчали в разные стороны, как у поэта Есенина, отчего Василий Васильевич их терпеть не мог и старался стричь как можно короче.

Кстати, нужно будет подстричься. Спрошу у Виктора Захаровича, где парикмахерская.

Спустившись вниз, он заглянул в гостиную — никого, потом в столовую, где тоже не было ни одной живой души.

Меркурьев прошёл к буфету, включил кофемашину и подождал, пока она проснётся, встрепенётся и приготовится к работе. Пока машина фыркала и мигала, он подошёл к окну.