Призраки прошлого

 * * *
Переезд в поместье Элливуд-Милл может стать залогом новой счастливой жизни, решили Чарли и Том Уитни, которые уже почти смирились с мыслью о том, что у них никогда не будет детей. Но не успели они въехать в новый дом, как начало происходить нечто в буквальном смысле слова умопомрачительное. Настоящее и прошлое смешались воедино, извергая из себя образы, которые хорошо знакомы Чарли и в то же время чужды. Она в смятении, потому что осознает, что движется к гибели и сопротивление бессмысленно…


1




У заржавленных ворот собака остановилась, а потом неожиданно юркнула под них.

– Перегрин! – позвала женщина. – Перегрин! Сейчас же вернись!

В эти ворота никто никогда не входил, если не считать нескольких местных торговцев, да и те потом признавались, что у них там по спине мурашки ползали. Даже ее собака, любопытная и пронырливая, которая всегда совала нос куда не следует, ни разу не забегала туда раньше.

– Умница моя! Вернись!

Но голос женщины терялся в шуме плотины, что находилась пониже.

– Ну, иди же сюда! – позвала она снова. – Перегрин!

Почти всегда она выгуливала свою собаку по этой дорожке, переходила через железный пешеходный мостик и вела ее вон в тот лесок, всякий раз невольно ускоряя шаг около усадьбы. Она даже старалась не глядеть на заброшенную мельницу с садом внизу и на дом, где обитала загадочная старуха-затворница.

Женщина распахнула створку высоких ворот и всмотрелась в подъездную дорожку. Ее йоркширский терьер как раз взбегал по ступенькам дома. Не задержавшись на верхней ступеньке, он просунул нос в приоткрытую парадную дверь и исчез.

– Перегрин! – в испуге завопила она. – Назад! Перегрин!

Женщина бросилась по дорожке. Рев воды на плотине делал безмолвие дома еще более устрашающим, и гравий, хрустевший под ногами, наводил на мысль, что его положили намеренно, чтобы невозможно было приблизиться к дому бесшумно. Женщина остановилась у ступенек, истекая потом от жары летнего утра. Отсюда дом, возвышавшийся на насыпи, казался еще больше.

– Перегрин! – Теперь ее голос звучал более спокойно. – Ну Перегрин же!

Слыша равномерное настойчивое тявканье терьера внутри дома, она ощущала, как чьи-то глаза наблюдают за ней из темного окна – глаза старухи с отвратительным обожженным лицом.

Поднявшись по ступенькам, женщина остановилась, чтобы перевести дыхание. Собака продолжала тявкать.

– Перегрин! – всматривалась она через приоткрытые дубовые двери в мрачный коридор.

У порога она заметила молоко, целых пять бутылок, да еще картонную коробку с яйцами. За дверью на полу были разбросаны газеты и письма. Дом казался спокойным. Она нажала на звонок, но ничего не услышала, попыталась еще раз, но звонок молчал. Тогда женщина постучала медным ободком потускневшего дверного кольца – сначала осторожно, потом сильнее. Глухому стуку отозвалось эхо, а лай собаки становился все настойчивее.

С усилием она толкнула дверь, отворяя ее пошире, и вошла в дом. Испортившийся блокиратор застрял в покрытой пылью горе почты, громоздившейся на дубовом полу.

В небольшой темной прихожей с низким потолком и каменными стенами неприятно пахло. Недалеко от входа, мимо лестницы, ведущей наверх, шел коридор с дверями по обе стороны. На украшенном витиеватой резьбой столе стоял зловещего вида бюстик с крылышками. Из запыленного, усеянного блестками зеркала на стене на женщину смотрело ее мутное отражение. В конце коридора в темноте лаяла собака.

– Эй! – крикнула женщина, подняв голову. – Есть здесь кто-нибудь?

Оглядевшись в надежде на проявление какой-нибудь жизни, она увидела множество фотографий в рамках, изображавших элегантную женщину. Правда, лицо на них было старательно выжжено, остались лишь изящно подвитые в стиле 40–50-х годов волосы вокруг обугленных дыр. Стены гостиной были увешаны этими фотографиями, и все – без лиц! Женщина ужаснулась: старуха была еще более чокнутой, чем она ее до сих пор считала.

Терьер скребся у двери в конце коридора.

– Да иди же сюда, черт тебя побери, – тихо позвала она.

Терьер жалобно заскулил. Подойдя к собаке, женщина яростно вцепилась в ошейник и тут почувствовала, что какая-то тень упала на ее плечо. Она стремительно обернулась, но это была всего лишь тень от входной двери, колеблемой ветром. Неприятный запах, чувствовавшийся здесь сильнее, вызывал отвращение. Собака снова заскулила и задергалась, словно сообщая ей что-то. Женщине хотелось уйти, выбраться отсюда, но настойчивость собаки ее встревожила. Отпустив собаку, она постучала в дверь костяшками пальцев. Терьер залился лаем.

Женщина повернула ручку, отворяя дверь, и собака стрелой влетела внутрь. Сильное и едкое зловоние, смесь прокисшего молока, несмытого унитаза и сильно протухшего мяса, ударило ей в лицо.

– Тьфу ты, гадость!

Женщина зажала пальцами нос и вошла внутрь, откуда доносилось жужжание мух. Кроме несносного шума целого облака мух, она услышала и другой шум – вроде слабого шуршания дорогого шелка. Комната выглядела обжитой: старенький стеллаж для сушки посуды висел над столом, на столе стояла пепельница, набитая перепачканными губной помадой окурками, открытая банка тушенки, с растущими из нее волосками плесени, покоилась на сушильной стойке. Дверца холодильника приоткрыта. «Этим-то и объяснялся запах», – подумала женщина с облегчением.

И тут она увидела ноги старухи.

Она лежала ничком на пороге дверного проема, ведущего как будто в котельную, и сначала женщине показалось, что старуха дышит. Мышцы ее ног шевелились, ее рот и левый глаз – единственный, который был виден женщине, – тоже. Шевелились и руки. А шея прямо колыхалась, словно пшеничное поле на ветру.

Женщина отшатнулась в ужасе, накрепко сковавшем ее горло и остановившем рвотные позывы. Непрерывно лая, собака стояла перед трупом. От страха женщина бросилась в дверь и выбежала из дома.

Она чувствовала их на собственной плоти, ощущала, как они колышутся, жуют, и мысленно смахивала их со своих бедер, со своих запястий – миллионы воображаемых извивающихся личинок, падающих на гравий. Женщина торопилась домой, к телефону, жадно глотая свежий воздух; торопилась потому, что ей казалось, будто старуха ковыляет за ней следом, а личинки корчатся, падая из ее уже пустых глазниц, с ее щек и рук, подобно белому дождю… Ей слышался визгливый голос старухи: «Оставь меня в покое! Не мешай им. Дай им поесть. Это всего лишь мое тело, мое отвратительное, покрытое шрамами тело. Моя тюрьма. А они освобождают меня. Ты что же, корова старая, не видишь? Они освобождают меня!»





2





В тот день велосипед Чарли упал, и педаль задевала о кожух цепи с раздражающим «клац-клац-клац», пока она, опустив голову, крутила колеса в насквозь промокшей одежонке; миленький июньский дождичек повис оранжевой дымкой над натриевым уличным освещением. Мимо нее струился поток машин; какой-то грузовичок проехал слишком близко, оттолкнув ее струями грязи из-под колес, как невидимой рукой, к краю тротуара. Чарли вильнула в сторону.

Сквозь дождь пробились глухие звуки музыки: речное судно, украшенное флагами и освещенное как рождественская елка, пробороздило чернильные воды Темзы и скрылось из вида.

По боковой дорожке она поднялась в тишину райончика Тонсли и свернула налево, на улочку, поднимающуюся террасами в викторианском духе. Потом проехала мимо безмолвных припаркованных автомобилей, щеголеватых «Джи-Ти-Ай» и БМВ да парочки «порше». Когда пятнадцать лет назад они переехали сюда, здесь был захудалый райончик, заселенный в основном пожилыми людьми. Подобно начинающим бизнесменам без капитала, они только такое и могли себе позволить. Ну а теперь это был модный район Лондона, с очищенными пескоструйными аппаратами фасадами, изящными парадными дверями и «блюдцами» спутниковых телеантенн, пришпиленных к крышам наподобие значков какого-нибудь недоступного простым смертным клуба.

Чарли слезла с велосипеда и, увидев чуть подальше припаркованную машину Тома, разволновалась. До сих пор она торопилась встретиться с ним каждый вечер, торопилась так же сильно, как двадцать лет назад, когда ей было всего шестнадцать и они только что познакомились… А порой казалось, что еще сильнее. В особенности после размолвок, происходивших все чаще и чаще, так что она даже опасалась, что как-нибудь, придя домой, может обнаружить вместо Тома лишь записку от него.

Дождь ложился на темную мостовую словно глянец. Чарли, отперев входную дверь, прокатила велосипед внутрь и прислонила его к дубовой обшивке прихожей.

Бен приветствовал ее, держа во рту резиновую кукольную головку Нейла Киннока.[1]

– Привет, малыш! – сказала она, опускаясь на колени и энергично потирая обеими руками грудь охотничьей собаки. – Рада тебя видеть! Да, да, да! Только не прыгать! – Она закрыла за собой дверь и крикнула: – Привет!

– Привет! – отозвался Том со второго этажа.

Чарли стряхнула воду с волос, стащила накидку, швырнула ее на перила и мельком взглянула в зеркало.

– Ах ты, черт подери!

Ее волосы спутались и торчали, вдобавок с правой щеки стекала тушь. С решительным выражением лица воина из племени апачей Чарли потерла щеки, а потом пальцами расчесала волосы.

– Не очень-то здорово, а? – сказала она собаке.

Струйка дождевой воды сбежала с волос и просочилась под ее пуловер, когда она поднималась на второй этаж и шла по коридору в каморку Тома. Следом топал Бен. В темной и уютной комнатке, освещенной чертежной лампой, склонившийся над столом Том изучал пачку документов, соединенных хомутиком розовой резинки. Он поднял голову.

– Привет.

Поверх полосатой рубашки на нем был синий пуловер с треугольным вырезом. Бокал джина с тоником стоял у его правой руки. У Тома был открытый спокойный характер, он редко выплескивал на других свое мрачное настроение. И все же случалось, он пугал ее внезапными вспышками ярости или отчуждением, длившимся иногда целые дни. Вот и сейчас…

– Так поздно работаешь? – спросила она, подходя и целуя его в щеку.

– Кто-то ведь должен зарабатывать деньги.

– Эй! – сказала она. – Это нечестно.

Он снова уткнулся в документы. Она смотрела на него и постепенно успокаивалась.

– Играл в теннис?

– Нет, были проблемы с клиентом. Отец присвоил детишек, так что надо добиться судебного запрета. А как прошел день у тебя?

– Нормально. Ходила на иглоукалывание, помогала Лауре в магазине, а потом смотрели с ней «Ширли Валентайна».

– Мы ведь его уже видели.

– Лаура не видела. Никто не звонил?

Он зевнул.

– Нет. Как прошло иглоукалывание?

– Как всегда, приятного мало. – Она уселась к нему на колени и нежно прильнула, обхватив рукой его шею. – Не грусти.

Он положил руку ей на живот.

– Твой иглоукалыватель считает, что это поможет?

Она пожала плечами:

– Да, считает.

– Ну, получая тридцать фунтов стерлингов за сеанс, он, конечно, будет так считать.

Она посмотрела на его чистые наманикюренные ногти. В отношении своей внешности Том всегда был щепетилен. Даже когда у них совсем не было денег, ему удавалось выглядеть щеголем. Украдкой она бросила взгляд на собственные, искусанные ногти, в очередной раз дала себе слово избавиться от этой дурной привычки. Он вечно ворчал по поводу ее ногтей, особенно если был раздражен.

Том отстранился от нее:

– Господи, да ты промокла!

– Прогноз обещал солнечный день.

– Тебе не следует ездить на велосипеде.