Проклятие семьи Пальмизано

На похоронах Франчески Доната возглавляла траурную процессию вместе с синьорой Анджелой, и все восприняли это как должное, потому что считали ее полноправным членом семьи Конвертини. Доната вошла в церковь Иммаколаты, ведя за руку маленьких Джованну и Витантонио, и не отпускала их всю службу. И два часа спустя на кладбище Беллоротондо они все еще были вместе – со склоненными головами стояли перед впечатляющим семейным склепом Конвертини, сжавшись от страха и крепко держась за руки, словно горестные изваяния. Доната и Джованна были с ног до головы в черном; у Витантонио черный галстук и траурная нарукавная повязка резко выделялись на фоне белой рубахи.

Люди подходили к Донате выразить соболезнования, словно она была самой близкой родственницей покойной, а затем гладили детей по щеке или ласково ерошили им волосы и, отходя, уже не сдерживали слез. Беззащитные фигурки двойняшек вызывали в суровых сердцах уроженцев Апулии такую жалость, на которую они не были бы способны ни при каких других обстоятельствах.

Приняв соболезнования, Доната подошла к братьям Конвертини и по очереди расцеловала их. Первым – Анджело, который после смерти Антонио занял его место на лесопилке и стал главой семьи. Затем Марко, Маттео, Луку и Джованни, известных в деревне под прозванием «четыре евангелиста». Все четверо учились в Бари, там же женились и остались там жить. Марко был адвокатом, Маттео работал у тестя-сапожника, Лука строил карьеру в «Банка пополаре»[11], а Джованни, хотя и был инженером, открыл в Отранто химическое предприятие вместе с тамошним родственником и собирался туда переехать. Потом Доната расцеловалась с их младшей сестрой Маргеритой. Та вышла замуж за сына венецианского нотариуса и уехала к нему на север, проделав тот же путь, что когда-то ее мать, только в обратном направлении. Наконец она подошла к синьоре Анджеле. Женщины устремили друг на друга испытующие взгляды; Донате показалось, что прошла целая вечность. Потом Анджела Конвертини обняла ее за плечи, притянула к себе и четырежды поцеловала.

Все еще держа детей за руки, Доната развернулась и пошла к выходу. Они шли мелкими неуверенными шажками мимо соседей, стоявших группами и обсуждавших случившееся. Казалось, все искренне горюют. Люди расступались, давая им дорогу, и когда Доната с детьми дошли до ворот кладбища и направились по длинной, обсаженной кипарисами аллее в деревню, никто не удивился, что вдова Вито Оронцо Пальмизано, бедная крестьянка из Матеры, уводит детей Франчески, вдовы старшего Конвертини. Как никого не удивило и то, что ни дядья, ни бабка Анджела, истинный стержень семьи, этому не противились.





Как мать – матери




На следующий день после похорон Франчески Доната мыла главную прихожую дома, выходившую на Виа-Кавур. Джованна и Витантонио с криками вбежали с улицы и застали ее на коленях, с тряпкой в руке.

– Тетя, тетя! К тебе пришел какой-то господин! Очень нарядный!

Подняв глаза, Доната увидела нотариуса Фини и, сама не зная почему, забеспокоилась.

– Что-то случилось? – спросила она, не вставая.

– Добрый день, госпожа Пальмизано. Вы не могли бы зайти ко мне, чтобы обсудить последнюю волю несчастной Франчески? Дело касается вас и детей. Вас не затруднит прийти в контору завтра утром?

– Да, конечно… Но в чем же дело? Вы видите, детям со мной хорошо.

В тот день Доната не могла есть за обедом и забыла накормить детей полдником. Видя, что она плачет, малыши льнули к ней, пытаясь утешить ласками и поцелуями. Ближе к вечеру Доната взяла детей и они пошли в церковь Иммаколаты.

– Мы идем к маме? – немного испуганно спросил Витантонио, входя в церковь. Ему никогда не нравились каменные львы у дверей: издали они казались безобидными, но вблизи было видно, что у них острые зубы и свирепый взгляд, в котором читалась угроза.

Доната направилась в левый неф и остановилась перед капеллой Богоматери Скорбящей. Подняв голову, она устремила взгляд на серебряный меч, пронзивший сердце Марии, и почувствовала ту же боль, что с самого рождения Витантонио мучила ее всякий раз, как она приходила сюда молиться за него и за себя. Она посадила детей на скамейку, а сама упала на колени перед скорбной фигурой Святой Девы. В отчаянии она не находила другого выхода, кроме как умолять Богоматерь о заступничестве.

– Как мать – матери! – вырвалось у нее горячим шепотом.

Помолившись у образа Девы Марии, они перешли в капеллу Святого Причастия, бо́льшую по размеру и приспособленную для ночных бдений. Доната передвинула одну из лавок за исповедальню и села; дети легли, положив головы ей на колени, лицом к монументальной сцене Рождества Христова, высеченной в камне слева от входа. Она обняла детей и с облегчением отметила, что те немного успокоились, разглядывая каменные фигуры, в особенности овечек, изображенных подле пастухов почти в натуральную величину, и вола с ослом, согревающих младенца Христа своим дыханием.

Дети уснули, а когда и Доната смогла наконец сомкнуть глаза, ей приснился кошмар: львы с портала гнались за овечками из вертепа; у львов были острые когти и свирепые, вылезающие из орбит глаза. Постепенно львы становились похожи на Анджело Конвертини и его братьев, а овечки – на Витантонио и Джованну, они в страхе убегали, пытаясь найти спасение у тети. Несмотря на ледяную декабрьскую ночь, Доната проснулась в поту и поклялась, что больше не уснет, в ужасе от того, что может проснуться и не обнаружить детей рядом.



Она явилась к нотариусу вместе с детьми, готовая доказать, что ни с кем им не будет лучше, чем с ней. Войдя в кабинет, Доната испугалась, увидев, что Анджела Конвертини и ее сын Анджело сидели в креслах по обе стороны стола. Синьора Беллоротондо была одета во все черное, подчеркнуто строго, но на шее висела золоченая цепь и массивный золотой крест, почти как у местного епископа. Анджело был в темном шевиотовом костюме, из кармана жилета тянулась золотая цепочка часов, принадлежавших его отцу, основателю династии. С момента гибели Антонио на войне Анджело всячески подчеркивал, что теперь он старший сын, и использовал малейшую возможность, чтобы заявить о своих правах на наследство Конвертини. Однако в итоге он всегда вынужден был отступать перед подавляющей, природной силой матери, которая без видимых ухищрений утверждала свой статус безусловной главы семьи.

В комнате находились также «четыре евангелиста». Марко сидел отдельно на стуле, а Маттео, Лука и Джованни устроились сбоку, на диване. Отец Феличе, брат синьоры Анджелы, ходил по кабинету взад и вперед с бревиарием[12] в руке и явно чувствовал себя не в своей тарелке. Сюда пригласили и господина Маурицио, мэра, который безучастно сидел в кресле в глубине комнаты. Присутствие должностного лица окончательно напугало Донату.

– Садитесь сюда, рядом с Марко. Моя мать отведет детей на кухню и чем-нибудь займет их.

Доната с трудом выпустила детские руки, все это внушало ей опасения. Когда мать нотариуса увела Витантонио и Джованну, Доната почувствовала слабость в ногах и ей пришлось опереться о стул.

– Итак, – потребовал общего внимания нотариус, усаживаясь за стол.

«Четыре евангелиста» подались вперед, и Доната заметила, что все четверо совершенно одинаково подкручивают обеими руками кончики усов, приготовившись внимательно слушать разъяснения нотариуса Фини. Сцена была комичной, но Донате было не до смеха, она никак не отреагировала и на громкое сопение отца Феличе, усевшегося наконец у противоположной стены. Она ощущала, что задыхается, и прочитала про себя молитву «Аве Мария», чтобы отвести худшие опасения. Никогда еще она не чувствовала себя такой верующей, как в последние несколько часов.

– Все это немного странно, – начал нотариус, – но все мы согласны с тем, что если такова последняя воля Франчески, мы ее исполним. Прежде чем составить документ, я разъяснил ей, что эти распоряжения противоестественны и могут быть превратно истолкованы, но она настояла на своем. Так что я резюмирую ее завещание: собственность, которую Франческа унаследовала от своего мужа, Антонио, следует разделить на две части. Две большие оливковые рощи, расположенные вдоль шоссе в направлении Мартина-Франки, площадью шестьдесят и сто сорок гектаров соответственно, и относящиеся к ним постройки возвращаются в собственность семьи Конвертини и должны быть поделены между пятью братьями и сестрой в соответствии с приложенным документом. Маленькая оливковая роща у въезда в деревню площадью пять гектаров и относящийся к ней трулл, а также дом на Виа-Кавур, известный как Дом на площади Санта-Анна, переходят в собственность Витантонио и Джованны, которые смогут вступить в право владения по достижении двадцати трех лет, а до тех пор находятся в распоряжении Донаты Пальмизано.

Нотариус поднял глаза от завещания и уставился на Донату. Впервые в жизни он обращался к ней на «ты»:

– Ты не можешь ни продать, ни передать кому-либо эту собственность или ее часть, но ты имеешь право на доходы с нее до наступления совершеннолетия детей, которые остаются на твоем попечении в соответствии с этим соглашением. На следующей неделе судья вызовет тебя принести клятву, что ты принимаешь эти условия…

Вырвавшийся у Донаты радостный крик поразил собравшихся. Теперь уже все были уверены, что Франческа поступила правильно.

– Отец Феличе, господин Маурицио и госпожа Анджела присутствовали, когда я в последний раз зачитывал Франческе завещание, и по воле умирающей подписали его как свидетели. Все мы согласны, что распоряжения справедливы. Также согласие со всеми положениями документа выражают Анджело, Маттео, Марко, Лука и Джованни, которые подпишут соответствующее приложение, а госпожа Анджела уполномочена подписать его за свою дочь Маргериту. Оливковые рощи возле Мартина-Франки, которые бедняга Антонио получил перед своей гибелью на фронте при Пьяве, возвращаются в собственность семьи Конвертини…

Доната уже не слушала нотариуса. Ее сын, Витантонио, останется с ней, да к тому же у нее будет дочь, Джованна! Остальное было неважно, и она не обращала внимания на объяснения нотариуса, которые заняли еще больше часа. Она не слышала шума отодвигаемых кресел, когда все Конвертини встали, не слышала, как они прощаются с нотариусом, не видела, как кивают ей, выходя. Наконец голос нотариуса Фини вернул ее к реальности:

– Пойдем посмотрим, что поделывает на кухне эта парочка, но прежде вытрите слезы.

– Не могу поверить! – воскликнула Доната, схватив его руки и целуя их.

Польщенный нотариус не торопился останавливать ее и прибавил:


– Мне и самому не верится, Доната… Никак не могу поверить. Но Франческа уперлась и переспорила всю семью. Понятно, что предложение подарить братьям большие рощи и поместья в Мартина-Франке тоже наверняка повлияло…

– Забудьте про рощи, господин Фини. Главное – дети. Я думала, они хотят забрать их у меня.

– Единственная, кто пыталась побороться за них, – это госпожа Анджела. Она сделала все возможное, чтобы переубедить Франческу, говорила, что дети принадлежат семье, а не подруге, с которой у них практически нет кровной связи. В последний день Франческа послала за ней и они говорили больше двух часов, потом позвали отца Феличе, который также полагал, что вырывать детей из семьи – ошибка. Когда наконец пригласили меня, у бедной Франчески уже совсем не оставалось сил. Однако она слезно попросила меня немедленно составить касавшиеся детей положения и присовокупить их к завещанию, которое она продиктовала накануне вечером. Затем она потребовала, чтобы пришел мэр и чтобы все подписали завещание, прежде чем выйти из комнаты.

Нотариус замолчал. Что-то интриговало его, но он не знал, как начать. Потом собрался с духом и продолжил:

– Не знаю, что Франческа ей сказала, но в итоге синьора Анджела сама убедила мэра и отца Феличе подписать документ. Она сказала, что это необходимо, чтобы никто ни в семье, ни в деревне никогда не поставил под сомнение законность завещания, особенно в той его части, которая касается опеки над Джованной и Витантонио. Это было вечером накануне смерти несчастной… Не знаю, станет ли когда-нибудь известно, что именно было сказано в комнате умирающей до того, как пришли мы с мэром!

Доната очень хорошо представляла себе, что было сказано. Она вспомнила кузину и улыбнулась. Нотариус украдкой взглянул на нее.

– Может быть, однажды я пойму, что там произошло, – сказал он, словно размышляя вслух и ни к кому не обращаясь.

Доната пожала плечами.

– Кстати, – вспомнил он вдруг и на сей раз внимательно посмотрел на Донату, снова назвав ее на «ты», – прежде чем согласиться, синьора Анджела настояла на включении в завещание еще двух положений, которые ты обязана выполнять. Каждое воскресенье ты должна водить двойняшек на обед в палаццо Конвертини, а когда придет время выбирать, где им учиться, решать будет бабушка. И тебе придется согласиться.

Доната не ответила. Что могла она сказать, если сама в детстве едва научилась читать и писать, так что сейчас ей приходилось учиться заново? Ведь когда она еще жила в Матере и только начала встречаться с Пальмизано из Беллоротондо, она и мечтать не смела, что ее дети смогут получить образование; там, где она росла, детей рожали затем, чтобы они помогали родителям возделывать землю.

На кухне Витантонио и Джованна, смеясь, ели печенье. И Доната сочла, что дополнительные условия синьоры Анджелы – ничтожно малая цена за счастье обладать сокровищем, которое ей поручила Франческа.





Хлеб мертвых




Первый год прошел очень быстро, и по мере того как приближалась годовщина смерти Франчески, Доната скучала по ней все сильнее. Накануне Дня поминовения усопших она зажгла по свече на каждом окне, а после ужина не стала убирать со стола – на случай, если умершие родственники будут верны традиции и навестят их.

– Ничего не говорите бабушке, – предупредила Доната помогавших ей детей. – Она в этом ничего не понимает.

И с тех пор каждый год в День всех святых они запирались на кухне и готовили на следующий день, День поминовения усопших, большую миску грано деи морти[13] – вареной пшеницы с вываренным винным суслом винкотто, зернами граната, орехами, сахаром и корицей. Затем они зажигали в окнах белые свечи, что очень нравилось деревенским жителям, потому что освещенный таким образом задний фасад дома придавал площади Санта-Анна праздничный вид. Однако про стол, накрываемый для мертвых, они никому не рассказывали, чтобы не вызвать неудовольствия бабушки – та охотно отмечала религиозные праздники, но не доверяла народным традициям, считая их язычеством и суеверием. Да и Доната в них не верила. Собственно, она исполняла обычаи не из каких бы то ни было религиозных убеждений, а потому что ей хотелось чувствовать связь со своими предками.

Со второго этажа дома в той его части, что выходила на площадь и церковь Святой Анны, открывался прекрасный вид на кипарисовую аллею, ведущую на кладбище Беллоротондо. Стоя у окна на кухне, Доната ежеминутно думала о Франческе, но никак не могла набраться мужества сходить на могилу двоюродной сестры. Она предпочитала вспоминать ее живой, строящей рожицы с хитрым видом и заразительно смеющейся.

Наконец Доната решилась. В День поминовения усопших 1925 года, перед первой годовщиной смерти Франчески, они впервые после похорон посетили семейный склеп Конвертини. Вышли на рассвете; по пути на кладбище дети развлекались, считая кипарисы по обе стороны дороги. Справа они насчитали сто тридцать шесть, а слева всего сто тридцать два – четыре дерева погибли, их спилили, но никто не позаботился высадить на их месте новые.

На кладбище они первым делом отправились к усыпальнице Конвертини и помолились на могилах Франчески и Антонио. Затем произнесли те же молитвы в другой части кладбища – над скромной могильной плитой Вито Оронцо Пальмизано. И так ежегодное посещение кладбища Беллоротондо в День поминовения усопших было торжественно вписано в календарь семейных традиций.

С тех пор каждый раз они шли сначала на могилу Франчески, и двойняшки вместе клали на памятник букет белых хризантем. Затем они молились, обратившись к могиле Антонио – отца, которого дети не знали, потому что он умер, когда они еще не родились. Здесь Доната поручала Джованне положить на могилу букет красных хризантем. Далее молитвы повторялись на другом конце кладбища перед нишей с прахом Вито Оронцо Пальмизано. Тетя клала руку на шею Витантонио и просила дотянуться до железной подставки для цветов напротив могильной плиты ее мужа.

– Сама я не дотянусь, помоги мне. Лазить – мужское дело, – говорила она.

И тогда малыш, зардевшись от гордости, лез наверх и вставлял в подставку букет красных хризантем в память о человеке, о котором Доната принималась рассказывать при первой возможности и к которому дети относились с симпатией, потому что он погиб на той же войне, что и их отец.





В палаццо




Придя с кладбища, дети обедали у бабушки Анджелы в палаццо Конвертини – большом особняке, занимавшем всю южную оконечность площади с той стороны, что нависала над долиной Итрии. Бабушка считала, что День поминовения усопших – одна из важнейших дат в календаре, и хотя и не выставляла мертвым угощение, но накрывала стол, как по большим праздникам, чтобы живые могли вспомнить умерших родственников как положено. На этих обедах собирались все Конвертини. Дядья Марко, Маттео, Лука и Джованни приезжали с семьями из Бари и Отранто, и лишь Маргерита, живущая в Венеции, бывала только на Рождество и летом, когда все встречались на побережье.

Джованна всегда чувствовала себя в палаццо, среди ковров, ушастых кресел и бархатных занавесей, как рыба в воде. С самого детства она не отходила от бабки, которая, ко всеобщему удивлению, сажала ее за стол со взрослыми и искоса присматривала за тем, как девочка себя ведет, поправляя ее и обучая хорошим манерам, каковые Джованне следовало усвоить, как и положено старшей внучке Конвертини. Однако малышка Джованна не всегда следовала наставлениям синьоры Анджелы; девочка рано стала проявлять непокорный характер – с той же естественностью, с какой сидела за общим столом.

Витантонио же задыхался на семейных обедах. Он был послушным и воспитанным, а его порывы были просты и понятны. Но мальчик находил, что атмосфера в бабушкином палаццо слишком натянутая, а царящая там дисциплина чрезмерна. В доме нельзя было ни бегать, ни играть, ни кричать, ни громко разговаривать. Бабушкин кабинет, столовая, гостиная и балкон были пространством взрослых, дети могли заходить туда, только если их звали. Также под запретом находились верхний этаж, терраса, чердаки и крыша. Прежде чем войти в столовую, нужно было показать чистые руки, а за столом сидеть молча и, что сложнее всего, держать спину. За едой следовало подносить ко рту руку, а не тарелку – последнее вызывало бабушкино неудовольствие. Говорить в столовой и в гостиной можно было, только если взрослые обращались к тебе, и в этом случае нельзя было ни спорить, ни отвечать слишком резко. Бабушка внимательнейшим образом следила за соблюдением правил вежливости – слова «пожалуйста», «спасибо» и «не за что» никогда нельзя было опускать. Когда же бабушка звала их, они должны были отвечать: «Да, бабушка?» Если они забывали об этом, бабушка делала вид, что не слышит, и продолжала звать их, пока они не отвечали правильно.

Единственное, что нравилось Витантонио, – это когда бабушка пускала его в кабинет и разрешала перебирать календари австрийских фирм, поставлявших Конвертини лес. Фотографии заснеженных пейзажей завораживали его: еловые леса были как из ваты, реки сверкали льдом, крыши деревянных домиков словно присыпаны мукой… При виде заснеженных полян Витантонио охватывало желание порезвиться в снегу.

Также он замирал от счастья, глядя на игрушечный электрический поезд, который, согласно семейному преданию, бабушка заказала из Швейцарии в честь его и Джованны рождения. Поезд был собран и всегда стоял в детской, готовый тронуться с места и поехать вдоль альпийских хребтов, ельников, заснеженных мостов и вокзалов; детям разрешалось смотреть на него, но заводить игрушку могли только взрослые.

Когда становилось тепло, Витантонио проводил день в саду со своим кузеном Франко, старшим сыном Анджело, – они были ровесниками, и Франко тоже всегда приводили на обеды в палаццо. В саду было полно укромных уголков. Дети выходили через кухню и оказывались напротив двух красивейших лип с нежно-зеленой листвой. Небольшая аллея, обсаженная самшитовым боскетом[14], вела к черному ходу, который открывался прямо на площадь. Через эту боковую калитку, которой обычно пользовались доставляющие товар приказчики из магазинов, дети убегали на площадь, когда хотели поиграть подальше от строгих взглядов взрослых. Северная стена дома была уставлена глазурованными керамическими горшками, в которых росли алоказии с гигантскими листьями, аканты, папоротники, спаржа и гортензии, – цветы гортензии разнообразили монотонность зелени самого влажного уголка в саду. В конце ряда цветочных горшков, в западной части сада, как раз под кухонным окном, находился одетый в глазурованную керамику фонтан. Чтобы потекла вода, нужно было нажать на железный рычаг, а в небольшом бассейне плавали красные рыбы и цвели розовые водяные лилии.

В краю, где воды вечно не хватало – вернее, почти совсем не было, – фонтан и бассейн с рыбами были венецианскими причудами бабушки. Она велела построить их над одним из подземных резервуаров, куда стекала дождевая вода с площади, в соответствии со старинным правом обитателей палаццо, которое Анджела Конвертини возобновила для того лишь, чтобы поливать сад. Едва завидев на горизонте облачко, бабушка посылала служанок мести площадь, чтобы ничто не мешало собирать дождевую воду, которая по трубам попадала в ее резервуар.

У заднего фасада особняка, обращенного к долине, была терраса, попасть на которую можно было только из комнаты хозяйки дома, и под ней портик. Глицинии, увешанные кистями лиловых цветов, и лозы муската, на которых к сентябрю поспевал сладкий виноград, обвивали колонны до самой балюстрады. В тени портика стояли огромные горшки с разноцветными азалиями – белыми, розовыми, бордовыми и красными. Об этих цветах синьоры говорила вся деревня, никто больше не осмеливался разводить азалии в такой жаре и сухости. Анджела Конвертини задалась целью создать особый микроклимат и преуспела, поливая цветы три раза в неделю, а чтобы удержать влагу, укрывала землю в горшках сосновой корой, которую ей привозили с лесопилки. Также она закапывала в горшки куски ржавого железа, чтобы снабдить растения необходимыми минералами. Бабушка гордилась своими успехами, особенно «Королевой Беллоротондо» – ярко-красной азалией, разросшейся столь пышно, что трое человек, окружив куст, не могли взяться за руки. В апреле, в пору цветения, от одного взгляда на него замирало сердце. Бабушка знала это и на несколько дней открывала свой сад для всех желающих, приглашая соседок прогуляться среди благоухающих цветов, чей запах соперничал с ярким ароматом глициний.

С южной стороны, напротив террасы гостиной, лежал сад-лабиринт, партеры которого разделялись тщательно ухоженными самшитовыми боскетами. Там же росли два кедра, лавр, пальма, две липы, платан, три апельсиновых дерева и огромная черешня. На границе между садом и огородом находились домик для садовых инструментов, прямоугольный бассейн с водой для полива, веревки для сушки белья, главный резервуар, куда собиралась дождевая вода с крыши дома, и два миндальных дерева, которые цвели в середине января, обещая весну задолго до ее наступления.