Пророк

Здесь она умерла.

Сюда он ее послал.

Адам долго смотрел на дверь, гадая, встретили ли ее на пороге, или ей пришлось постучать. Колебалась ли она? Может, даже попыталась уйти? Сколько времени ей понадобилось, чтобы осознать, какую ужасную ошибку она совершила?

Какую ужасную ошибку ты совершил. Эта твоя ошибка, Адам. Признай это. Прими.

Он отвернулся от двери, с усилием выдохнул и посмотрел на озеро. Потом достал сигарету и закурил, позволив ветру сдувать дым ему в лицо, так что слезились глаза. Выкурив половину сигареты, бросил ее на землю, вдавил каблуком и обошел коттедж. Домик был заперт, но полиция не заколотила окна. Глупо, конечно, они обязаны были это сделать — или, по крайней мере, повесить светонепроницаемые шторы, — но ему это помогло. При свете фонарика он сумел рассмотреть обе спальни, бо́льшую часть маленькой гостиной и смежной с ней ванны, а также всю кухню.

Дом оказался пустым. Абсолютно пустым — не было даже одеял на кроватях. Если полицейские не забрали всё с собой, то он был пустым и тогда, когда сюда пришла она. Значит, ей не оставили времени, чтобы убежать. Для нее все закончилось быстро. По крайней мере, отчасти. Шанс спастись. Его быстро не стало.

Адам вернулся к крыльцу и принялся разглядывать остальные коттеджи. Они располагались близко: два из них не дальше пятнадцати метров, а все пять вытянулись вдоль берега метров на шестьдесят. Крик без труда проник бы через их тонкие, как бумага, стены. Но это не имело значения, потому что коттеджи пустовали. Похоже, здесь никого не было, когда она пришла. Ловушка.

Он не сообщил ей адрес. Она должна была узнать его сама. Я должен был его узнать.

Письма были всего лишь игрой.

«Возможно, он не такой уж терпеливый, — сказал Солтер. — Возможно, когда она появилась на его пороге, он заторопился».

В холодной тишине Адам выкурил еще одну сигарету, а затем ушел, чтобы приступить к делу.





11




За первые два года после гибели дочери Хэнк Остин поправился на двадцать килограммов. Банка пива после обеда превратилась в упаковку из двенадцати банок. По утрам кофе сменила «Кровавая Мэри». Полпачки сигарет в день превратились в две пачки, ломтик пиццы — в шесть ломтиков и так далее. Его жизнь можно было определить одним словом: излишества. Сердечный приступ настиг его в августе во второй половине дня, когда на сорокоградусной жаре Хэнк решил вручную ошкурить веранду.

Когда Адам нашел его, то испытал некоторое облегчение — помимо горя и стыда. Отец не смог пережить потерю, но был не настолько слаб, чтобы бежать от нее. Он оказался чуть-чуть сильнее. Самую малость.

Тогда Адаму было двадцать два и он работал в Кливленде в агентстве по надзору. Один семестр в Университете штата Огайо превратился в туманные воспоминания. Кент учился на втором курсе колледжа и был стартовым квотербеком в небольшом, но сильном клубе. Адам по-прежнему жил дома, если это можно назвать словом «жил». Спал время от времени. Обычно днем, когда родители отсутствовали. На охоту он выходил, как правило, ночью. Это нравилось начальнику и устраивало Адама. Он был ночным существом.

После смерти отца мать переехала в квартиру. По предложению Адама. «Ты здесь несчастна, — сказал он ей. — Тебя окружает слишком много страданий. Ты это знаешь».

Она согласилась. Переехала в квартиру неподалеку от банка, в котором работала, а Адам остался в доме. Мать прожила там девять лет, после чего у нее случился первый инсульт, а через месяц — второй, и последние четыре года она провела в доме престарелых. Дом остался Адаму и Кенту; Адам заказал три независимые оценки, а затем предложил брату половину среднего — справедливую, по его мнению, цену.

Кент не взял денег. Сказал, что им нужно продать дом, но не ради денег, а ради того, чтобы жить дальше. Адам отказался. Каждый месяц он оправлял брату чек на сумму, которую считал половиной арендной платы. Каждый месяц чек возвращался непогашенным.

После смерти отца и переезда матери Адам вернул комнате сестры прежний вид. Хэнк Остин был непреклонен — в тот день, когда нашли тело Мэри и неизбежность стала фактом, он начал убирать ее вещи, в полной тишине, если не считать треска скотча и редких всхлипов.

Адам понимал и саму идею, и ее тщетность. Идея соблазнительная, но безнадежная. Невозможно спрятать ее в коробки и опечатать их.

Коробки отправились на чердак над гаражом. Время от времени Адам пробирался туда и осторожно перебирал вещи сестры, вдыхая ее запах и удивляясь, как тот мог так долго сохраниться. В такие моменты он был с ней наедине, чувствовал близость к ней, как нигде больше, и был уверен, что она здесь, с ним, что она каким-то образом знает и ценит это. Они немного говорили друг с другом. Поначалу Адам долго не выдерживал — слезы приходили слишком быстро. Со временем стало легче. Он часто просил прощения — слишком часто для нее, и Адам знал это, но не мог остановиться — и делился новостями. Рассказывал о каждом беглеце, которого выследил, о всех, кто сбежал из-под залога и пытался спрятаться. Он нашел всех, он был необыкновенно упорным, и его босс в Кливленде уже поговаривал о том, чтобы передать ему бизнес, но Адам хотел вернуться домой. Хотел жить в округе Чамберс.

Об этом они тоже говорили. Возможно, ему нужно было совсем другое, возможно, ему нужно было уехать. Хотя в конечном счете это тоже не выход. Его дом остался здесь, на Бич-стрит в городе Чамберс в штате Огайо. В том, чтобы уехать из города, были свои преимущества — в других местах его не преследовали бы любопытные взгляды, он не слышал бы перешептывания у себя за спиной, и никто ничего не вспоминал бы, потому что не знал. Иногда это казалось таким прекрасным, таким желанным, что Адам едва не поддался. Нет, он не сбежит, и в этом все дело. А взгляды, шепот, воспоминания? Он их заслужил. Это необходимые напоминания, словно иголки в сердце, которые не давали забыть, заставляли сосредоточиться. Он оставался здесь ради искупления. Да, это больно, но от этого невозможно убежать.

Он дал обещание — там, на чердаке, в окружении коробок со свидетельствами исчезнувшей жизни. Он намеревался сохранить их.

Когда дом перешел к нему и никто не мог возразить против небольшой перестановки, Адам вернул Мэри. Это был мучительный процесс. С большими предметами проблем не возникло — он помнил, где они стояли; но когда дело доходило до мелочей — расстановка книг на полках, плакаты на стенах, — ему приходилось останавливаться, думать, а иногда просто спрашивать ее согласия, извиняться и ставить вещи на те места, которые он считал подходящими. Адам не обращал особого внимания на детали, когда у него была такая возможность, но не сомневался, что Мэри поняла его и простила.

Когда все было готово, когда он повесил ее объявление на дверь — последний штрих, — то почувствовал себя лучше, чем когда-либо за все эти годы. Ее не спрячут в коробки, не забудут.

Кент не мог этого понять. Это была серьезная ссора, предпоследняя перед окончательным разрывом. Он пришел, увидел комнату и сказал, что это безумие, что Адаму нужна помощь, что он должен научиться жить дальше, а то, что он сделал, вовсе не дань памяти Мэри. Тут они были абсолютно не согласны друг с другом. Затем последовал визит Кента к Гидеону Пирсу. Адам узнал о нем из газет. Он явился к Кенту домой, о чем всегда будет жалеть. Этого не должно было произойти в присутствии Бет. Та ссора закончилась кровью. С тех пор они держались на тщательно выверенном расстоянии.

Адам знал, что Мэри это не нравилось, но не понимал, как все исправить. Может, со временем. А может, это нельзя исправить.

Адам вернулся с Шедоу-Вуд-лейн трезвый и сосредоточенный. Он выпил стакан воды из-под крана, прополоскал рот, пытаясь избавиться от привкуса сигарет, затем набрал полную грудь воздуха и поднялся по лестнице к комнате сестры. Два раза постучал. Выдержал паузу. Повернул ручку, открыл дверь и вошел, а затем захлопнул за собой дверь.

Двуспальная кровать в углу, накрытая белым пледом, недавно сменившим розовый, который был с сестрой почти все детство, — еще один шаг к зрелости, отказ от всего, что напоминало о маленькой девочке. Из комнаты исчезли плюшевые игрушки, а их место заняло цветное стекло и свечи. В коллекция фигурок из цветного стекла профессиональные работы соседствовали с ее собственными произведениями. Мэри влюбилась в цветное стекло в летнем лагере и начала ходить на занятия. Ее любимицей была гигантская черепаха с разноцветным панцирем; Мэри выплавляла и вырезала черепаху сама, но красивая фигурка была слишком велика, чтобы висеть в окне, и ее пришлось поставить на книжную полку под окном, где она точно так же сверкала в лучах света. Мэри назвала черепаху Тито. Никто не знал почему, и она была этим довольна.

Другим увлечением сестры в тот последний год были свечи — постоянная причина споров с отцом, что раньше случалось редко. Она была «папиной дочкой», старалась не сердить его, но он был убежден, что с этими свечами Мэри рано или поздно сожжет дом. На ее последнее Рождество Кент с Адамом подарили ей набор настенных свечей с зеркалами. Свечи освещали всю комнату и отражались в цветном стекле, отбрасывая причудливые блики. Мэри их очень любила.

Адам по очереди зажег все свечи. Всего в комнате их было тридцать три, от маленьких для чайной церемонии до массивной свечи в виде пня, которая трещала, как полено в камине. Поначалу он сомневался, стоит ли их зажигать, понимая, что рано или поздно они сгорят и их потребуется заменить, а ему не хотелось менять то, что было ей дорого. Но она любила, когда они горели, любила этот мерцающий свет и густую смесь запахов, и Адам решил, что так лучше.

Потом он сел на пол, прислонившись спиной к стене, лицом к кровати, как в те вечера, когда она звала его, чтобы поговорить, или когда он врывался без разрешения, чтобы позлить ее. Мэри этого не любила — отсюда записка на двери, — и это его еще больше развлекало. Услышав, что она говорит по телефону, он стремглав мчался к ее двери, распахивал ее и громко говорил первое, что приходило в голову, пытаясь смутить ее.

Мэри, звонил врач и просил передать, что грибок пальцев ног заразен.

Мэри, ты оставила в ванной свой спортивный бюстгальтер.


Мэри, папа сердится, что ты опять утащила его порножурнал.

Крик возмущения и ярости, потом в него летела туфля, книга или еще что-то, что попадалось под руку, потом на помощь призывался отец. Хэнк Остин поднимался по лестнице и выдворял сына — иногда с улыбкой, иногда с явным раздражением, в зависимости от настроения. Потом Мэри захлопывала дверь, но не запирала ее — в доме Остинов запираться было не принято, — а когда наконец выходила из своей спальни, Адам смотрел на нее и улыбался. Она старалась не поддаться его обаянию, старалась изо всех сил, но всегда таяла. Сестра не умела долго злиться.

Он сидел на полу и смотрел на кровать, вспоминая, как перебрасывался с ней футбольным мячом и дразнил, расспрашивая об отношениях с мальчиками, — в ответ она краснела и яростно отвергала любые предположения. Он шутил насчет того, чтобы сопровождать ее на танцы и сидеть позади нее в кино. Заботливый старший брат, такова была его роль, и он прекрасно справлялся с ней.

До того, самого главного вечера.

— Привет, — сказал Адам пустой комнате. Ответом ему была тишина. Среди цветного стекла горели свечи, отбрасывая разноцветные блики. — Мне нужно кое-что тебе рассказать. Неприятное. Дело плохо, Мэри, но я собираюсь все исправить. Обещаю. Я все исправлю.

Голос его стал хриплым, и ему это не понравилось. Пришлось сделать паузу. Ему хотелось выпить, но он никогда не пил в этой комнате. Ни разу. Немного успокоившись, Адам продолжил:

— Сначала хорошие новости, ладно? Кент выиграл. Они непобедимы. Они должны попытать счастья, Мэри, обязательно.

Он всегда рассказывал, как дела у Кента, сообщал счет каждого матча, и это возвращение к обычной жизни немного помогало. Ему становилось легче дышать, голос не срывался.

— Ну вот, — продолжил Адам. — Теперь я расскажу остальное. Что я сделал — и что собираюсь сделать, чтобы это исправить.

Он опустил голову и заговорил, обращаясь к освещенному свечами полу. Рассказал все, что знал, затем еще раз попросил прощения — так было и так будет всегда, — потом встал и по очереди задул свечи. Когда погасла последняя свеча и комната погрузилась в темноту, он вышел, закрыл за собой дверь и поехал к матери Рейчел Бонд.





12




Адам думал, что девушка с ярким лаком на ногтях росла в каком-нибудь красивом и безопасном месте. Когда он увидел обшарпанный многоквартирный дом, в котором обитали двое из его теперешних клиентов и бесчисленное количество прошлых, то поначалу удивился. Потом вспомнил, почему девушка пришла к нему — ее отец уже много лет сидел в тюрьме, и ничто не указывало, что она из обеспеченной семьи, — и понял, что снова делает то, что не должен. Превращает Рейчел Бонд в Мэри-Линн Остин.

Перед дверью дома стоял фургон одного из новостных каналов из Кливленда, но сотрудники, похоже, загружали в него свое оборудование. Адам приоткрыл окно и курил, пока они не уехали. Затем вышел из «Джипа» и направился к двери, твердо намеренный выполнить обещание.

Наверное, она уже слышала много обещаний. Но не таких, как его.

Первой реакцией на стук был крик:

— Сказала же, что нам больше не о чем говорить!

— Я не репортер, миссис Бонд.

После небольшой паузы из-за двери послышались шаги, потом лязг отодвигаемого засова. Дверь открылась, и маленькая собачка — дворняжка с черной блестящей шерстью — выскочила за порог и ткнулась носом в джинсы Адама. Над собачкой возвышалась Пенни Гути, худая изможденная блондинка с темными кругами вокруг глаз. На ней были джинсы и белый свитер, на который налипла собачья шерсть. Позади нее Адам заметил открытую бутылку пива на кофейном столике, дымящуюся сигарету в пепельнице рядом с бутылкой, а на диване — потертый плед и гигантского плюшевого пингвина.

Должно быть, плед и пингвин принадлежали Рейчел. Пенни сидела на диване, закутавшись в плед дочери и обняв ее плюшевую игрушку, пила пиво и курила. Адам почувствовал, как у него темнеет в глазах, и был вынужден опереться рукой о дверной косяк.

— Миссис Бонд, — сказал он, — меня зовут Адам Остин. Я пришел, чтобы…

— А, великий тренер…

— Я не тренер.

Она склонила голову набок, и Адам услышал, как хрустнула ее шея.

— Кто же вы тогда?

Он заставил себя посмотреть ей в глаза.

— Я тот, кто дал ей адрес. Я тот, кто сказал ей, где она может найти человека, который представлялся ее отцом.

— Чтоб ты сдох, — сказала мать Рейчел Бонд.

Адам кивнул.

Глаза Пенни наполнились слезами, но плакать у нее уже не было сил. Собака подпрыгивала, упиралась лапами в ноги Адама, лизала его руку, виляла хвостом.

— Она солгала мне насчет имени и возраста, — сказал он. — Лучше б она этого не делала. Но я все равно должен был проверить.

Пенни схватила ошейник собаки и оттащила ее от Адама.

— Я хочу, чтобы меня оставили в покое.

— Понимаю. — Он с трудом справлялся с дрожью в голосе, и ему хотелось отвернуться от ее горя, как отворачиваются от зимнего ветра. — Мне просто нужно кое-что вам сказать.

— Что вам очень жаль, да? Отлично. Я рада это слышать. Чертовски рада, и это так важно для меня — вы просто не представляете, как это помогает.