Прощальная гастроль

Дети уехали, и дом опустел. Через пару лет начали звать к себе. Но Александр с Зоей отказались — здесь их дом, здесь могилы родителей.

— Здесь Москва, театры, наша деревня, любимый дом, лес, сад. Посадки и мой огород! Да-да! Что вы смеетесь? — сердилась жена. — Я человек деревенский, и меня все еще тянет к земле.

Сын горячо спорил с матерью:

— Что, здесь нет лесов? Озер или рек нет? Березок и елок? Здесь всего этого навалом, мам! Ты только присмотрись! А ты не хочешь, я вижу! Здесь мы, твои дети. В конце концов, твои внуки! Тебе что важнее? Все мы или, прости, деревенский погост?

Зоя не обижалась — она вообще никогда не обижалась.

И тихо ответила:

— Мне, Илюшенька, все важно! И вы. И погост. Здесь все мое. А там, у вас, все… чужое. Вот уйду — заберете отца. Он-то поедет! Он не так строптив, как твоя глупая мать!

Александру нравилась Америка — богатая, чистая, красивая, доброжелательная. А главное — очень удобная! Для жизни удобная, для человека. Когда гостили у детей, он все время думал: «И почему у нас так не могут?» Вечный вопрос.

Пару раз он попробовал начать с Зоей разговор об отъезде. Она отвечала коротко и твердо:

— Я тебя очень прошу, не надо об этом. Ну разве нам с тобой плохо? Плохо здесь, плохо вдвоем? И вообще — зачем напрягать детей? Им и так не просто — много работают, выплачивают кредиты за дом и машины. Нет, ты подумай — а тут еще мы на голову свалимся? Ничего себе, а? Возись с нами, как с малыми детьми! Языка мы не знаем и вряд ли выучим. Машину ты не водишь — а там без машины никак. Значит, все будет на них — поездки за продуктами, визиты к врачам. Это объясни, то. Сюда привези, туда отвези. Мы же там будем совершенно беспомощны — хуже малых детей. Нет, нет и нет! Лучше будем наведываться в гости. Гостей легче любить, чем рядом проживающих скучных и недовольных пенсионеров. Подумай об этом, Шура! Хватит с них проблем, ты пойми!

Тогда он все понял — не сад ее держал. Вернее — не только сад. Удерживал ее здесь ее вечный страх быть обузой — а уж родному сыну и подавно. Вечная мысль — только б не в тягость. Только бы не напрягать, не дай бог!

Ну и смирился.

Жили они вполне прилично — вышли на пенсию, полгода жили в деревне, и даже он, городской человек, впервые почувствовал прелесть деревенской жизни — тишина, воздух, лес и грибы. Даже пристрастился к рыбалке. А уж Зоя там развернулась… Привела в порядок огород и сад, перестелили крышу — та была древней, ее еще родители настилали, и давно протекала.

Отскоблили почерневшие стены в избе и даже завели «скотный двор» — с десяток кур и пяток индюшек.

Часто ходили в лес, по грибы и по ягоды. Зоя, конечно, в этом была мастерица — там, где бесполезно и пусто проходил он, она шла следом и подбирала отличные и крепенькие белые.

В августе начинались «закрутки и закатки» — бесконечные банки с соленьями, компотами и вареньем. В избе стоял запах сушеных грибов — сушили, разумеется, в русской печке.

Уезжали поздно и тяжело — вернее, Зоя уезжала тяжело. В последние перед отъездом дни ходила по дому и тихо вздыхала.

А Александр торопился в Москву — скучал по городу, по городскому шуму, даже по запахам города: пыли, горячих шин. Возможно, не самым приятным, но точно родным.

Договаривались с соседом, чтобы отвез. Машину загружали «по горлышко». Александр ворчал:

— А кто все это съест? Нет, ты мне скажи! Не отправишь же ты все это туда, в Кембридж?

— Я бы отправила, — грустно вздыхала жена. — Но кто же возьмет и кому это надо?





* * *


Тасю Александр никогда не забывал. Конечно, с годами вспоминал все реже и реже, это понятно. Но в день ее рождения всегда ездил на кладбище. Всегда, каждый год. И, разглядывая ее фотографию на дурацком и пошлом эмалевом медальоне, где она — вот чудеса! — была почти живой и очень похожей на себя, всегда ловил себя на мысли, что так и не забыл ее, не вычеркнул из сердца окончательно и навсегда.

И это — несмотря ни на что! Вот что было удивительно.





* * *


В их доме именно Зоя считалась здоровым, сильным и крепким человеком. Он, как и всякий мужик, любил покапризничать при любой, самой незначительной хвори. При банальном насморке сразу скисал и укладывался в постель. Она посмеивалась над ним, но ухаживала на полном серьезе.

Ни разу не устыдила, не упрекнула.

А уж если случалось что-нибудь посерьезнее, тут уж он отрывался по полной — стонал, закатывал глаза, требовал и капризничал от души.

Она снова — сплошное терпение. Нет, пару раз, конечно, срывалась: «Ну что ты, в самом деле! Давай-ка взбодрись!»

Именно он считался в доме человеком с проблемами, с тонкой организацией и с кучей болезней — язва (Зоиными, кстати, усилиями давно зажившая — она самоотверженно поила его картофельным соком, заваривала семя льна, пичкала его алоэ с медом), возрастной простатит — а у кого, простите, в таком возрасте его нет? Давление поднималось, здесь помогал сок калины. «Все не так страшно», — уверяла Александра жена.

Она ничем не болела. Ничем и никогда. Или он просто не замечал? Или она ловко скрывала? Но ведь не жаловалась, а?

А вот слегла именно она. Усмехнулась: «Дряхлое дерево долго усыхает и долго скрипит. А вот крепкое…»

Диагноз свой поняла сразу. Заглянула ему в глаза и спросила:


— Да? Ну я так и думала! Да ладно, ничего страшного. Как-нибудь вылезем!

Врач сразу предупредил:

— Поздновато. Есть шанс, но небольшой. Совсем небольшой. Из положительного только одно, и это одно крайне важно. Зоя Ивановна — боец! И большой оптимист. С ее силой духа! Думаю, — онколог тяжело вздохнул и отвел глаза, — еще немного протянем. Здесь важно желание человека, его стремление жить. Очень важно, да.

Но когда Зоя поняла, что это — почти всё, что шансов почти никаких, то все-таки скисла.

Нет, не плакала, не задавала вселенной вопросы — зачем? почему? в чем нагрешила? Не капризничала. Просто ей все стало неинтересно. Утомительно стало, когда почти известен конец — лучше уж побыстрее.

И конечно, боялась страданий — не из-за себя, из-за него. Все приговаривала:

— Лишь бы тебе не досталось! Лишь бы не мучить тебя!

В который раз он удивлялся — нет, поражался! — ее стойкости и отсутствию эгоизма. Даже в такой ситуации она думала о других.

Илье говорить категорически запретила:

— Только попробуй, из дома уйду. Он не может помочь, так зачем его тревожить, зачем мучить?

Нет, в чем-то права. Но как же так? Правильно ли это? Ведь сын тоже имеет право хотя бы знать, что происходит. Александр ему про диагноз не рассказал, а вот приехать попросил:

— Мать хандрит, плохо себя чувствует. Да нет, ничего страшного! Честное слово. Возраст, сынок. А как ты хотел?

— Я хотел, чтобы вы приехали, чтобы мы были рядом! — жестко ответил Илья. — И тогда все было бы проще! Вот чего я хотел!

«Проще, — подумал Александр, — или тяжелее. Для вас». Илья приехал за месяц до Зоиного ухода. Она была уже совсем плоха, почти не вставала, но тут встала, попросила вызвать парикмахера и маникюршу. Впервые в жизни — на дом.

Он сбегал в соседнюю парикмахерскую и, все объяснив, договорился с девочками.

Пыталась что-то приготовить, но сил не хватило. Тогда он купил все готовое. Илья у них человек неприхотливый. Пенка тоже не из кулинарок — едят просто, без затей, почти не замечая того, что едят.

Сын все понял, хотя Зоя держалась. Держалась изо всех сил. Он рвался что-то сделать, звонил в Америку друзьям, писал письма в госпитали. Пока Зоя его не остановила:

— Не суетись, сынок! Все будет так, как должно.

И Александр впервые увидел, как его сильный, мужественный взрослый сын разрыдался.

Зоя взяла Илью за руку. Александр вышел из комнаты, чтобы они попрощались. Мать и сын. Самые близкие люди. Сейчас им не нужно мешать.

Илья уехал. А Зоя ушла почти сразу после его отъезда. Кое-как продержалась неделю, и те последние крохи жизненных сил, которые ее удерживали еще на этом свете, сразу исчезли, испарились, как испаряется влага на стекле после дождя. Теперь она не вставала. Совсем.

Александра она попросила:

— Ты, Шура, только меня не трогай! Все же понятно. И никого не зови. Дай мне уйти спокойно. Пожалуйста.

Он все исполнил. Никаких врачей, никакой родни. Никаких известий и новостей. Илья звонил ежедневно, но Зоя трубку брать отказалась.

Александр понял: храбриться больше сил нет, а пищать еле слышным ослабленным и «мертвым» голосом — зачем?

Лишняя боль сыну.

Накануне Зоиного ухода — оба понимали, что уже близко, уже вот-вот — она попросила Александра посидеть возле нее.

Обычно в последнее время гнала: «Иди ради бога! Мне одной легче». А здесь попросила:

— Шура! Сядь, пожалуйста, рядом.

Он взял ее за руку. Она дремала. Теперь она вообще постоянно дремала, и было непонятно, где она — там или здесь. Скорее всего, на переходе. На переходе, на стыке двух миров. Немного здесь, немного там.

Между «там» и «здесь» — наверное, так.

Он с тревогой вглядывался в ее лицо — слава богу, оно было спокойно и безмятежно. Никакой боли, никакой тоски. Это было другое лицо, не Зоино. Ее лицо всегда было милым, серьезным или смешливым. Но всегда очень живым. А здесь… Не маска, нет! Просто лицо человека, который… готовится. Который… готов.

Покой, умиротворение, вечная тишина… Это она с лихвой заслужила.

К половине первого Зоя очнулась — чуть приоткрылись глаза, дрогнули ресницы.

— Шура, ты еще здесь? Иди спать, дорогой.

Он кивнул. Затекла рука, болела спина, гудели ноги. Очень хотелось лечь на кровать, вытянуться, закрыть глаза. Отдохнуть.

Так он и сделал. Правда, постель не разбирал и одежды не снял — мало ли что? Вдруг? Например, понадобится «Скорая помощь».