Пыльная корона

Может, он и прав. Ева понемногу привыкала к своему визави. То ли он и впрямь читал мысли, то ли она уже не контролировала свой мыслепоток, и он прорывался наружу без ее ведома. Бесстрашие приятно перерастало в легкое безумие. Она быстро забыла, что хотела уберечь гейшу от «карательных» органов. Да и, собственно, никто ее не собирался преследовать. Перед нею сидел человек, которого преследовала она сама. И кадрил Еву с благородным всхлипом, скрупулезно отчитываясь за свое бегство от любящей его дурочки. Хотя Ева не питала к Арине ни родства, ни дружбы. Так, сочувственное любопытство. Алик будто бы с самого начала предупредил: Ариночка, мы не пара, не трать на меня время, но, если все же решилась, не обессудь, если я внезапно исчезну. Так уж я устроен — прощания ненавижу! И не верь тем, кто будет умасливать тебя, что я еще появлюсь. Это люди настолько не правы, что могут исчезнуть сами…

— Господи, они-то чем провинились?! Они просто утешают. Уже и утешить нельзя! — возмутилась Ева.

— Нет, они вводят в заблуждение. Любовь без доверия — агония. Зачем ее продлевать? Вместо лживых утешений скажите жестко: девочка, закрывай эту страницу и начинай искать другого мужчину. Если не слушается, бейте по щекам и насильно выводите на свет божий — скорей, скорей, к новым людям, в новые чувства. Только так.

— Боже… да ты просто моя мамочка в мужском обличии! Ее философия. Может быть, ты еще и яблоки с мылом моешь?

Что там яблоки… в его привязанности и почтении ко всем матерям было что-то итальянское, мафиозное, преступное. Арина, импульсивная гейша-любительница, попалась на эту фишку. И конечно, ей так нравились сладкие ночные бдения, когда слегка выпили, потом медленный и густой секс, потом снова слегка выпили и выкурили по сигаретке — а на экране фоном какой-нибудь Бертолуччи…

Хотя Алик — опять оправдания! — по-отечески хотел отучить ее от этого, говорил девочке: тебе, мол, нужно классическое семейное уравнение муж плюс двое-трое детей плюс пятеро-шестеро внуков. Экий счетовод! У девочки, однако, вызрел дух противоречия, и она подалась в жрицы любви. Но это не всерьез, временно, нелепо и в пику ему, вероломному Алику.

— Конечно-конечно, ты ни в чем не виноват, — усмехалась Ева. — А как насчет того, чтобы вовсе не начинать с ней… ночные бдения? Просто что-нибудь эвфемистически наврать. Я женат, болен, не имею права при исполнении…

— Ты ж понимаешь, что бы я ни наврал, она сочла бы это оскорблением.

— И кто же такие эти таинственные Шуранские?

Ева все думала, когда же он прекратит отвечать на ее вопросы, а он не прекращал. Хотел, чтобы хоть один человек на планете знал его причины и следствия. Что он не гад и не монстр. Просто человек со своими слабостями. И что плохого в любви к чистоте? Хотя она всегда в ущерб любви к ближним — как и любой синдром навязчивости. Но ни один из нас не миновал подобных пунктиков. Вот ты, Евочка, на чем помешана? Можешь заснуть в одежде и пьешь сок прямо из пакета. И Алик победно щурился. Но про Шуранских промолчал. Слишком много на сегодня открытий.

Да, зимой Ева обожала заснуть, зарывшись в пледы и шали, как старая собака. Алик прав — иногда это действительно было в ущерб любви к ближнему. И ближний обижался. А еще сок из горла казался ей вкуснее. И это тоже побуждало некоторых ближних к ворчанию. Быть может, самое приятное мы делаем наедине с собой. И о самом потаенном никакие Алики никогда не догадаются…

Близость с первой встречи тонизирует, пугает, обнадеживает… К себе Ева никогда не водила тех, кого едва знала. Посему загадкой для нее были те храбрецы обоего пола, что тащили в дом незнакомые тела и души, и после этого не случалось ничего из ряда вон. Никаких происшествий! Пригласил, переспал, выпроводил. Без побочных эффектов и дополнений к анамнезу. Ева втайне мечтала о такой психосоматической простоте. Нет, не столько о случайных связях — а о легкомысленной спонтанности. У нее с чужаками не складывалось. Сначала кураж, смех, короткое узнавание — а потом, когда он уходит, словно выдернули из тебя электрическую вилку реальности, и утыкаешься в ватную пустоту, и не можешь успокоиться. И вдобавок мучают разные физиологические реакции на вторжение незнакомого микрокосма. А потом думаешь: раз не звонит, значит, не понравилось. И одна из любимых приговорок Ритты «Ты не сто долларов, чтобы всем нравиться» — это слишком сложный пилотаж для ее маменьки. Маменька была мучима долженствованием суметь понравиться всем. И прощай, легкость, и здравствуй, оружие… Так навязанные дамочкины ущербы с годами сжирали здоровую авантюрную природу.

Но Ритта все же права. Не надо всем делать «чиз», и давно следует вернуть себе способность верным интуитивным движением ловить волну. И она вернула! Теперь у нее есть Алик. Пускай это не Валерий Михалыч — таких благородных идальго уже не найти, но зато в нем много нового, свежего, непривычного и приятного, как запах новой кожи или бумаги. Кожи… вот что, пожалуй, она ощутила прежде всего, но сознание не поспело за осязанием. Алик был удивительно приятен на ощупь — и пускай за такие обороты маменька-гуманитарий влепила бы трояк, но лучше не скажешь. Словно он весь был покрыт полезным целительным материалом сродни сосне, кедру, клену, нефриту и бог знает еще каким природным дарам. Бывают ли лечебные мужчины, контакт с которыми — нечто вроде физиопроцедур или купания в Мертвом море? Ева долго не насмеливалась спрашивать — сочтет за грубую лесть, зачем это надо…

Она лишь в шутку обмолвилась, только когда ее осенило воспоминание о киберигрушке, что подарила Риттка и что была легкомысленно оставлена с неведомой целью у Коменданта. Тот еще для забавы сказал что-то вроде: «Ну дай сфоткаю и пошлю бывшей теще! Только вот которой из них… О, они мне все как мамочки… и буду как твоя дочура, поиграю в гадкого тинейджера!» Вечно Ева потакает всяким глупостям!

Алик, однако, выслушал ее без тени иронии. «Спасибо, что ты сказала. Не все говорят — но все чувствуют. Что-то такое во мне есть».

Признавать собственную уникальность нескромно, но так уже не воспитывают, нескромность теперь поощряема. Но Алик, наверное, не всерьез — Ева еще не научилась его понимать. «Знаю, ты ждала, что я смущенно опущу глазки и буду смиренно отрицать свои киберспособности», — и тут он наконец растянул тонкие губы в хитрой улыбке, как у игрушечного Петрушки, старинной Евиной марионетки, доставшейся еще из матушкиного детства.

— А я не буду ничего отрицать! Да, я такой. Ко мне все привязываются, а я ни к кому. Я болен независимостью.

— Какая прекрасная болезнь! Зарази меня ею, пожалуйста.

— Она, к сожалению, совершенно не заразная. Ее можно только унаследовать.

Еве совсем не нравилось у него дома. Пусто и необжито, как будто завтра собрался съезжать или только въехал в гостиничный номер. Мебель безлико-практичная, словно ее выбрали, едва забежав в магазин. Хотя именно в такой простоте и кроется тщательная продуманность… Стены голые, пастельно-нейтральные, чистота вокруг хирургическая — ни пылинки, ни крошки.

— Это даже не чистоплотность хищника. Нечто запредельное. Ты инопланетянин? Земное существо оставляет после себя хотя бы минимальные продукты жизнедеятельности…

— Я просто аккуратный. Что в этом плохого?

— Ты в курсе, что мысль, как бактерия, — в чистоте не вызревает?

— Я думаю в дороге. Или когда гуляю. Дома для релакса.

— Ничем-то ты не можешь ни заразить, ни запачкать. И как ты умудряешься быть таким обалденным тактильно — и чужим в быту. Ты точно какой-то киберчеловек, с тобой — сплошное фэнтези! Просто поразительно, как с тобой уживалась эта девушка. Ты так же на нее волком смотрел за каждую оставленную капельку и за каждый оброненный волос?

— О, молодежь совсем другая. У них иная нервная система. Ей были абсолютно по барабану мои просьбы. Она их просто пропускала мимо ушей.

— Просьбы? Да у тебя ж не просьбы, а шаг вправо-влево — расстрел! — хохотнула Ева. — Я ж вижу, как у тебя холка встает, когда я делаю что-то не так.

— Я ж говорю — у них другие реакции.

Когда он вез ее домой, договорились, что в следующий раз у нее. Он то ли улыбнулся, то ли поморщился. Сказал, что только в порядке исключения он потерпит такой расклад. Потому что приходить на женскую половину — не мужское дело. Они почти всю дорогу ехали молча. Вел он мягчайше, Ева чувствовала себя как в люльке. Этаким кукушонком, занявшим чужое место. Хотя она совершенно не могла представить Арину с ее ломкими, беспокойными линиями здесь, в этом обтекаемом шикарном авто, которое хотелось даже лизнуть — до того блестящее и хорошенькое. Сюда бы, пожалуй, вписалась настоящая гейша. Кто-то таинственно шикарный, не бутафорски владеющий всеми этими щекотками Мусасимару. Сама Ева подходит ли? Да и суждено ли вообще кому-либо считать это место своим…

Просто загадка, как этот пижон, такой заметный среди людского племени, умудряется исчезать. Но ведь найти его так просто! Он выделяется. Он приводит к себе в дом, он открыт для преследователя… Каждый раз менять адреса, маршруты, телефоны — с ума сойдешь. Ева долго боялась спросить об этом. Скажет, лезешь не в свое дело. Но момент все же улучила — когда он вручал ей конверт для гейши.

— А что, если она меня выследит, когда я пойду обратно? И найдет тебя. Хотя… она же и так знает, где ты живешь, насколько я понимаю.

— Нет, не знает. Я как раз переезжал тогда, — спокойно ответил Алик. — Но это не важно. Не будет она за тобой следить. Без разницы, куда пойдешь ты и где живу я. Она наверняка уже в курсе. Ей ничего не стоит такая информация. Но она ждет, что я вернусь сам. Она помешалась, понимаешь? А в таком состоянии женщина на удивление рассеянна. И тот, кого она жаждет узреть, может преспокойно ходить мимо — она же будет намагничена наваждением ожидания и его не заметит. Они становятся как бы несмачиваемы друг для друга… Понимаешь, о чем я?

Ева знала, о чем речь, — но не назвала бы это пониманием. Она билась над этой загадкой всю сознательную жизнь, над дьявольской игрой случая, когда именно тот, кого ждешь, кто нужен позарез, — именно он недосягаем, и эта недосягаемость порой доходит до абсурда внезапно выключающегося в момент разговора телефона, нелепо пропущенного звонка, нескольких минут терпения, которых не хватило, чтобы дождаться в условленном месте… и вот невстреча уже ведет тебя по совершенно другому сценарию, и ты становишься внутриклеточно другим. Долго и мучительно вылупляешься новый из скорлупы вопросительного отчаяния. Почему-почему меня бросили, мне не ответили, меня оставили одного…

Но, быть может, Алик опять прав. Какими бы ни были причины, по которым нас отвергли, — нам лучше об этом не знать. Оставить этот вопрос без ответа. И новые вихри жизни будут уводить нас от этой раны, и болезненный вопрос постепенно превратится в ничтожную точку…

А что в конверте? — думала, спросить, не спросить… Явно не деньги. А что нынче может быть, кроме них?

— Понятия не имею, — чуть брезгливо ответил Алик. — Я просто выполняю поручение. Если бы это было от меня, я передал бы только лично.






Прохладный ночной собеседник




Еще один день потерян. Лежа в потемках в одежде поверх постельного беспорядка, Комендант отчетливо и изнурительно ненавидел себя. Чтобы не разжигать этот пожар сильнее, он не поворачивал голову и не смотрел на ту, что спала рядом. Как он смог допустить весь этот кошмар… Проклятый эффект неожиданности возьмет врасплох кого угодно. Он же не Джеймс Бонд, он простой парень. И когда дверь открывается и входит его единственная за всю жизнь любимая девушка, — его все-таки не хватает на то, чтобы просто провести с ней пару ночей с водкой и мартини, а потом элегантно с ней расстаться. Нет, у нас Джеймс Бонд по-русски. Это значит, девушке лет семьдесят, она, оказывается, алкоголичка, и супергерой вынужден с ней запить. Без всякого мартини. Но водочный запой Комендант, впрочем, тоже не потянул бы. Просто коньяк — есть хороший и не бог весть какой дорогой в магазине внизу. Там уже их парочку узнают. Продавщицы алкогольных отделов всегда быстро запоминают алкашей в лицо. Точнее, обыденно-дворовых, малобюджетных они, конечно, знают давно. А вот новенькие, да еще пьющие не всякую гадость «из экономии, хоть поутру, да на свои», — вот к этой категории они питают сентиментальную привязанность. Женщина ведь всегда бессознательно выбирает — пускай у нее хоть тысячу раз есть муж, но она все равно выбирает. Не с целью секса, как мужики, но с целью вообще. И выбирает она из того, что есть, — пассивный выбор не предполагает выход за границы своей среды. А у продавщицы алкогольного отдела какая среда — ясный пень, выпивохи. Но и среди них выстраивается рейтинг. И тетеньки млеют при виде приятно спивающегося мэтра. Кстати, некоторые крепкие здоровьем и породой особи в таком промежуточном статусе пребывают чуть не целую жизнь. Таки имеют сногсшибательный успех!

Руфина из того же теста. Она отлично сохранилась для своего образа жизни. Другая бы уже задрябла и опухла, а у нее все тот же аристократический нос, на котором не слишком углубились морщинки. Когда Комендант открывал ей дверь, он до самого мига узнавания не верил, что увидит ее. Этого не должно было произойти, он ее так тщательно хоронил, он столько для нее придумал смертей… хотя еще больше для ее матери. Но все живы — видать, у Коменданта не злой глаз. И только теперь Руфина узнала истинную причину его ухода, только теперь… когда они, два несвежих человека, боящихся прикоснуться друг к другу, делают вид, что греют коньяк в руке, вращая его против часовой стрелки. Руфа предложила хотя бы начать по правилам, чтобы не сразу войти в запойную стихию, когда уже все равно. И угасает желание первых дней, которого должно было хватить на вечность — так казалось! Но они быстро превратились друг для друга в два острова из прошлого. Болезненно непознанных острова. Потому что от Руфины давно отвернулся ее ангел, который хранил ее когда-то от скользких карнизов и сосудистых спазмов, от чужих проклятий и похмельного суицида. А может, это временная хромота от сломанной лодыжки придавала ей ауру больной странной безгрешной девочки, которая простит даже измену с подругой? Но ведь она и была такой — абсолютно беззлобной, с огромной страшной родинкой в паху. Родинка пугала, но и обязывала любить. Да, именно так! Юного Коменданта — тогда, он был просто Дениской, Дэном, прозвище родилось позже — влекло к этой странной девушке, но одновременно он чувствовал, что должен ее любить. Не дожидаясь клятв — и в горе, и в радости, пережить с ней все невзгоды и, быть может, даже возить ее на каталке, когда откажут ноги. Господи, почему они должны были отказать, отчего приходили в голову трагические картины — она попадает под машину или она едва спасается из пожара, почему?! Или всему виной уродливые детали ее жизни? Например, грязный старик у хлебного магазина, просивший милостыню. Руфина сказал, что это ее дядя, что он сошел с ума, что на самом деле он вполне обеспеченный человек, что просто он в обиде на родных… и вообще у них в роду сплошные чудаки.

Вранье и фантазии. Теперь понятно, что эта девочка была больна враньем с самого начала. Именно больна — у нее не было корыстных намерений, и она не выдумывала из любви к искусству. Просто у нее врожденное искажение реальности. То, что она не принимает, она просто выносит за скобки. А все, что ей понравится, она берет с полок, даже если написано «руками не трогать» или «не влезай — убьет!». Просто удивительно, как она до сих пор уцелела. Зачем она живет? У нее ни мужа, ни детей, ни любимого дела, ни… что еще нужно человеку? Может, пора ее убивать? И кто, как не Комендант сделает это нежно…

Впрочем, именно любовь к живому существу, не приносящему никакой ощутимой пользы миру, и есть христианская любовь высшей пробы. Получается, что Руфа — посланница Божья.

Он, конечно, не мог предугадать, что этим вечером, когда он решит покончить с запойным кошмаром, Руфина уйдет и больше он ее не увидит. Сначала она встанет с постели, поморщившись, посмотрит в окно, где ничего, кроме непроглядной осенне-зимней хмури, потом будет долго чесать свои слабенькие волосики вниз головой для пушистости — но тщетно. Разочаруется, раскричится, что нет нормального шампуня, и надолго воцарится в ванной. В это время Комендант будет угрюмо жарить ее любимую картошку кружочками, посыпанную карри, и сверху — невообразимо! — со сметаной. Она выйдет, извинится за раздражительность и заведет разговор о том, что пора ей и честь знать. Дескать, ни к чему это все, и «наверное, я тебе надоела». Потом она в который раз вспомнит о роковой роли ее матушки в их расставании, которая ей открылась только теперь, по прошествии стольких лет, и если б не она — и так далее… Коменданту было больно даже поворачивать голову в ее сторону. Если бы он ей выложил все, что чувствует, она никогда не ушла бы. Но спиваться в расцвете лет он был не готов.

Впрочем, сейчас ему было бы чертовски трудно определить свою готовность к чему-либо. Вот скажи она «остаюсь навсегда у тебя» — никак бы не препятствовал. Скажи «ухожу навсегда» — с облегчением закрыл бы за ней дверь. Руфина устроила ему полный паралич воли. Неудивительно — столько лет ждать и вдруг получить! Ждать юную, кроткую, зыбкую и непостижимую, а получить подержанную, сильно пьющую, с бредовой идеей о наследстве. О, из-за этого наследства Комендант и дал слабину с коньяком. Руфа его достала. В речах замелькали призрачная корона Радзивиллов, ее бывшая свекровь Марта, верная домработница и сиделка их сиятельного дома… Комендант сразу запутался в хитросплетениях той истории! Но изо дня в день Руфа бредила тем, что он должен поставить какую-то фальшивую нотариальную печать на мифическое завещание, по которому ей достается… в общем, мутные дела! Комендант от таких дел увиливал, как мог. Намучился в прошлом! С наследством свяжешься — уйдут годы, и никто не гарантирует результата. Такие процессы — для стайеров со стальными нервами. Как только Комендант сумел найти другие финансовые ручейки, он завязал с наследственными тяжбами. Руфа опоздала. Поэтому вникать в ее сагу не было смысла.

Но старую добрую Марту он помнил. Как будто бы она в давние времена выходила мальчишку с параличом. Злые докторищи прочили парню пожизненную инвалидную коляску, а Марта с помощью гимнастики и волшебно-народных горячих обертываний за год поставила ребенка на ноги. Он не забыл ее подвига — он оказался благодарным. Дальше — пурга. Мальчонка из семьи репрессированного, из аристократов. Он стал наследником каких-то сокровищ, среди которых — таинственная корона Радзивиллов, за которую на Западе могли бы дать полцарства. Словом, парень, хоть и остался с благородной хромотой, далеко пошел и таки корону кому-то втюхал… Примерно на этом моменте Комендант окончательно прекращал слушать Руфины пьяные бредни, у них начинался секс и их любимый некогда Брубек. Так, с саксофоном, который Руфа называла прохладным ночным собеседником, они оплакивали несбывшуюся молодость… разве сравнятся с этим сокровищем какие-то мифические короны.

Но потом в сознание снова просачивались ручейки легенды, и уже бежал вприпрыжку призрак потерянной Мартиной дочки. «Ее похитили!» — жадно сгущала трагедию Руфа. Похитили злые докторищи, которых справная медсестра Марта обогнала в лечении паралича. То есть из зависти и ревности. Таких сказок венского леса Комендант еще не слышал! Тут уже назревало величие греческой мифологии… Хочешь не хочешь, а похищенного ребенка со счетов не сбросишь. Этот румяный ангелочек в убогой советской цигейке даже несколько раз снился Дэну в коротком алкогольном забытьи. Как добрейшая Марта пережила это… У Руфы и на это было готов ответ — именно она в отрочестве столь сильно напоминала Марте дочь, что впоследствии та отписала ей половину своего наследства. Хотя, конечно, прежде поспособствовала тому, чтобы ее сыночек женился на Руфине.

— Я бы никогда и никого не облагодетельствовал из-за одного лишь сходства! Придумай что-нибудь подостовернее, — фыркал Комендант.

Заливала бы Руфа такое во времена студенчества — он бы еще понял. Той светлой девочке было все простительно. Но сейчас ей положено быть в самом соку мудрости, а она плетет невесть что. Впрочем, увы, такова стезя пьяниц и разных бездельников. Им остается только придумывать истории о сказочных наследствах, о выгодных расселениях убогих жилищ, о разбогатевших детях, увозящих их в Италию, о прадедах-купцах и сокровищах, зарытых под пятой яблоней в вишневом саду.

Руфа как будто и не обижалась. Она, видно, привыкла, что ей, пьянчужке, давно никто не верит. Она смиренно-благодарно съела картофельное яство и сказала, что ей пора. Комендант не стал спрашивать куда. Он подумал: зачем? Ведь и откуда она появилась — он тоже не спросил. Откуда знает его адрес, марку его сигарет и единственного на свете терпимого парфюма, который преподнесла в подарок, — обо всем этом тоже не спросил. Пускай она спустилась с неба, как последнее утешение на пути к смирению и в знак того, что скоро придется остепениться с бабами. Итак, бледная похмельная тень любви удалилась. Комендант не сразу обнаружил, что вместе с благословенной тенью пропали две печати из его секретного ящика стола и… Евина киберкожаная «волшебная палочка». Вот о чем Дэн и думать забыл! О ней зашла речь, когда, разгребая дела, он нашел в себе силы позвонить Еве и извиниться за то, что с треском ее продинамил. Она, как ни странно, не слишком была этим обижена. Ее более интересовал возмутительный дочкин подарок. Комендант перевернул всю квартиру, но искомое не нашел. Пытался по обыкновению отшутиться — мол, Евка, зачем тебе так срочно понадобилась палочка-выручалочка, надеюсь, не от одиночества, — и далее в том же духе, благо что почва для издевок неисчерпаемая.

Однако Ева не слишком была настроена шутить. Она, не умевшая отчитывать и толком разгневаться на проштрафившегося, всего лишь расстроенно замолкала, но такая реакция действовала на Коменданта гораздо острее, чем любые раскаты грома. От женских криков и истерик он давно научился отгораживаться стеной садистского игнора. От тихого и праведного расстройства отгородиться было нечем. Да и… все было так нелепо! Черт бы побрал эту секс-игрушку. И зачем он только оставил ее у себя? Ради какого-то знатного прикола… сейчас ни за что не вспомнить, мозги еще долго будут восстанавливать дозапойный период. Еще Ева спрашивала, зачем он ее звал… когда продинамил и не поднял трубку. О, кажется ей об этом лучше не знать! Был самый разгар пьяных оргий. Он наконец выстроил сногсшибательную цепочку связей всего сущего на земле, а точнее — что мы все в одной большой постели. Откровение с душком — но тем и отличается пьяный человек от трезвого, что падает за перильца самокритики в блаженную нирвану самодовольства. Туда угодил и Комендант, когда понял, что Руфа и Ева — жены одного и того же доходяги. Две дивы с библейскими именами! И почему-то это показалось смешным! Особенно если свести их вместе и устроить примирительный групповик. У Евки есть чувство юмора, а у Руфки ярость голодной тигрицы… господи, страшно подумать, что это был бы за скандал! Слава богу, что умный телефон сам собой отключился, а у его хозяина отрубились мозги. Наверное, Руфка, услышав о надвигающейся оргии, дала ему бутылкой по черепу.

Комендант клятвенно пообещал Еве, что перевернет квартиру вверх дном и если не найдет утраченное, то наложит на себя епитимью в виде выброшенного в окно антикварного ломберного столика. В ответ услышал, что пусть он лучше найдет потерянное сокровище и привяжет к нему в качестве покаянного бонуса два яйца Фаберже. Ева, конечно, не знала тогда, насколько близко подошла к истине…

Пришлось пошерстить свое раненное пьяным бардаком жилище, чего Дэн от себя не ожидал. Но ему и вправду было неловко перед старушкой Евой. В отличие от многих, она нечасто донимала его просьбами… а тут он сам провинился и ничего не сделал для нее. Да он и не помнил уже, о чем она его просила! Был у них разговор о деле — кто-то кого-то подставил, кажется… В памяти осталось только то, что этот сувернирный фаллос был сделан из диковинно приятной материи. Может, и от похмелья помог бы, словно лечебная палочка из эбонитового дерева… Коменданта обуял азарт поиска. Который, впрочем, привел его к очевидному решению — вещицу сперла Руфка. На память. Кроме нее некому. Никто так долго и обстоятельно не гостил в его доме. Сколько они гудели? Был самый разгар теплых осенних красок, когда все начиналось…

Придется ее потревожить. Она, разумеется, решит, что он ее зовет обратно. Может быть, для этого она и украла этот символ плодородия. Для чего ж еще… В конце концов, разве можно его пропить? Неужели кто-то купит его, бывшего в употреблении?! Если она вернется… об этом лучше не думать. Она не вернулась. Чужой голос в телефоне сообщил, что первая и единственная любовь его трагически погибла. Была убита тупым предметом — далее шли подробности, которых Комендант, оседая, не запомнил. Его спросили, когда он видел ее в последний раз. Он стал путаться в показаниях. Он сказал, что придет и все расскажет. Потом положил трубку и… срочно вызвал ту странную девчонку, которая изредка бывала у него и умела усыплять дивными массирующими движениями. Она называла это какой-то японской щекоткой. А Комендант называл шалунью Шакти. За это она все делала ему за смешные деньги. Она не знала себе цены.





Сидха




Ветер был немилосердный, раздававший пощечины колючими снежными лапами. Валерий Михалыч несколько раз собирался бросить свою затею и повернуть домой. В воскресенье, в единственный выходной, он должен был садиться на электричку и ехать в какую-то богом забытую глушь. Но что поделать, если ему было назначено именно сегодня и мастер давно уже принимал только у себя. Хотя близкие и давние друзья продолжали, к великому его неудовольствию, называть его Бубликом. Что может быть прилипчивей старинного прозвища… Игорь Буневич был классным неврологом. Это редкость, как и любой хороший врач. Но Бублик был знаменит еще и виртуозным индивидуальным подходом к пациенту, а это, как известно, залог успеха даже в самых сложных и запущенных случаях. К тому же его компетенция простиралась далеко за грань его специальности. Словом, попасть к Бублику хотели все. Принимал он уже немногих — не потому, что зазнался, а потому, что было ему уже за восемьдесят и он сильно болел. При этом курил и мог крепко выпить — правда, как Черчилль. Только на сладенькое — сигару и коньяк. И то и другое Валерий Михалыч вез ему в гостинец. И был совершенно не уверен в том, что поступает правильно. Куда он рванул на старости лет… Ведь знал, что пациент в его возрасте для врача в лучшем случае — легкая нажива. Никто не собирается лечить старую лошадку, место которой в музее восковых фигур. Зыбкая надежда лишь в том, что Бублик сам на ладан дышит, — элементарная стариковская солидарность…

Рекомендовали Бублика еще много лет назад. Когда-то Валерий Михалыч отправил к нему Еву — ей стали клеить страшный диагноз, опухоль мозга, и торопить с операцией. Бедная девочка впала в панику. И совсем не потому, что после операции могла не выжить, а потому, что пришлось бы брить голову наголо. Таковы женщины. Бублик осмотрел все снимки и выписки, саму Еву и сказал, что таких козлов надо отдавать под суд… Впрочем, он высказался куда хлеще про тупорылых докторищ, которые за лишний бутерброд с икрой готовы зарезать человека.

Валерий Михалыч был с ним солидарен. В медицину он был вхож не только как пациент и представлял, что за дела там творятся. Он не уставал повторять, что, как и в любой среде, здесь правит блат и чистоган, и сволочи на первом плане, но если очень долго и упорно искать, то в каждом городе можно найти одного на всех истинного доктора. Но теперь он полагал, что истинный доктор ему не помощник. Ведь необратимые процессы в мозге никто не в силах повернуть вспять. Именно так Валерий Михалыч трактовал свои видения — как необратимые процессы. Проще говоря, он сходит с ума. А уж как это называется по-научному — болезнь Альцгеймера или Альтшуллера, ему было положительно все равно. Он ехал за приговором. И было ему совсем невесело.

Старина Бублик держался бодрячком. Рубил дрова и сетовал, что с новым отоплением он себе в этом удовольствии откажет. Тогда пойдет к бабкам-соседкам, у них побатрачит во имя своего здоровья… Валерию Михалычу оставалось только завидовать.

— Чего кислый? — спросил Бублик, хрустко зажевывая мохнатую горсть тонко рубленной квашеной капусты. Они, вопреки всякой официозной этике, сели за стол, и гостеприимный хозяин накрыл гостю маленький недеревенский дастархан, где эклектично соседствовали фаршированные оливки и сладкие творожные шарики, которые напекла тихая Бубликова супруга. Да и рябина на коньяке пришлась кстати.

И Валерий Михалыч начал оттаивать. Одной из составляющих метода Бублика была нехитрая уловка — нарезать широкие круги вокруг сути. Лобовая атака «на что жалуетесь?» вообще ему претила. Он выкристаллизовывал жалобы из неспешного разговора, который, казалось, был совершено оторван от насущных драм. И часто жалобы, которые он извлекал из этого гумуса, были совершенно не те, что собирался поведать ему пациент. Отсюда и неожиданные методы. Но… более никто ничего толком сказать не мог. Бублик сетовал, что ему так трудно передавать свой опыт. Когда-то он мечтал о собственной школе, теперь же — чтобы после него остался хотя бы один истинный ученик…

Слово за слово, и пессимистическое смущение растворялось в журчании разговора. Валерий Михалыч плавно, без зажима поведал свою историю. Про его отнюдь не мимолетное видение с Каретной площади. Бублик лишь на доли секунды нахмурился, а потом усмехнулся и сказал, что мистика не по его части. Видения не диагноз, а свойство нервной системы.

— И даже настолько явственные? Не знаю, как сказать точнее… такие развернутые, словно фрагменты фильма. Я допускаю, что вы просто не хотите мне говорить худшее. Разве это можно считать нормой?

— Это можно считать сидхой. Сверхспособностью на языке Востока. Что касается нормы — это понятие в отношении человеческой физиологии я не употребляю уже лет пятьдесят. — И Бублик зашелся в могучем кашле.

— А что, если я начну терять память, чудить… ставить пластиковые ведра на огонь, стану опасен для окружающих. Если я сойду с ума? Ведь патологический процесс можно затормозить… или нет?

— Я же тебе сказал — не вижу никакого патологического процесса. Ты просто видишь больше, чем тебе нужно. И в этом состоит некоторая проблема для тебя. Как, например, для лунатика может стать проблемой его лунатизм. Но это всего лишь особенность развития детского мозга на определенном этапе. Лунатизм очень редко остается на всю жизнь.

— Вы хотите сказать, что мои видения — тоже особенность развития моего мозга и со временем пройдут? — усмехнулся Валерий Михалыч. — Вот такая вечная молодость…

— Мой дорогой Валери… Если развитие организма порождает массу сложных явлений, не всегда внятно объяснимых наукой, то почему бы угасанию не иметь ту же привилегию. Не обижайся на угасание — оно может длиться как у Рабиновича с его «не дождетесь»… — лукаво ухмыльнулся Бублик.

Валери и не думал обижаться. Просто именно такое звучание его имени заставило его содрогнуться и вспомнить Руфу. Она называла его Валери, ударением на последнем слоге, а если была не в духе, то добавляла каверзную «к» на конце. Кажется, Руфа отличалась в детстве сомнамбулизмом… впрочем, скорее всего, вранье.

Итак, угасание. Почему бы и нет. Валерий Михалыч был готов угасать, только без всяких историй болезни. Ведь самая лучшая смерть — смерть от старости. Просто от старости как таковой, хоть и стало модным в последнее время опровергать ветшание тела как неизбежность. Бублик незыблемо считал, что мозг человека, который всю жизнь занимался интенсивным умственным трудом, имеет право на причуды. Причем в любом возрасте. И почему бы просто не возрадоваться проявившейся сидхе. Нет, она не обязательно печальное эхо потерянной сестренки. Это всего лишь эвфемизм, нравственно приемлемая версия… На самом же деле эта девочка может быть кем угодно.