Рейд

— Ясно. Это всё? — Спросил КК 0041 ПУ 611

— Всё, — ответила Ольга. — Приступайте.

Последнее слово было одной из форм протокола директив. По сути, она ему приказывала. КК 0041 ПУ 611 не удивился и решил не оспаривать протокол. Только сделал пометку в записях для будущего отчёта. Она брала всю ответственность на себя. У него сохранилась запись их разговора. И это его устраивало. Это было единственной вещью во всём этом деле, которая его устраивала.



Ночь, двадцать пять градусов, звёзды. Удивительно, как хорошо бывает в степи. Ни пыльцы тебе, ни мошки, ни зноя. Саблин отключил электрику и скинул шлем, он болтался на затылке. Респиратор тоже стащил с лица, дышал полной грудью, этим замечательным прохладным воздухом. Только саранча стрекочет вокруг, летает в свете фар БТРа, её так много, что стрёкот множества крыльев сливается в нудный, непрерывный гул. Она летит к дороге, вместе со степным пухом, со всех окрестных пыльных барханов, привлекаемая тучами пыли и шелестом электроприводов. Если бы не саранча, можно было бы думать, что ты в раю. Впрочем, Саблин так и думал, сидя на броне, облокотившись на ствол двадцатимиллиметрового орудия и покачиваясь в такт неровной дороге. Под ребристыми колесами скрипят пыльные наносы, маленькие барханичики, что за ночь собрал на дороге ветерок. Безмятежность. Движение и звуки убаюкивают. Так можно и заснуть, но спать нельзя, свалишься с брони. Такое бывало. Не с ним, конечно.

И вдруг зашелестели колёса, инерция качнула его вперёд, бронетранспортёр встал. Сразу, сзади его догнала пелена мелкой пыли. Саблин натянул респиратор.

И секунды не прошло, как остановились, а со второго БТРа уже кричат:

— Аким, чего встали-то? Приехали?

— Сейчас, — кричит Саблин в ответ и стучит прикладом по броне. — Вася, чего стоим?

— Пост, — орёт водитель из кабины через открытый люк.

— Пост, — кричит Саблин назад в пыль.

— Сотника на пост просят, — орёт мехвод Вася из БТРа.

— Сотника на пост, — кричит Саблин назад.

«Сотника на пост, — отзываются дальше, и ещё дальше, и ещё, — сотника на пост».

А из темноты в свет фар выходит солдат в пыльнике, с винтовкой, в шлеме, открыто подходит к БТРу и говорит:

— Товарищи сапёры, у вас сигаретки не будет, второй караул без сигарет.

Солдат молодой вроде совсем, и Юра ему отвечает с брони:

— А где ты, балда, тут сапёров увидал?

— А, так вы казаки, — солдат приглядывается к эмблеме на броне, — товарищи казаки, дайте сигаретку.

— А где ты, балда, тут казаков увидел, — кричит Зайцев.

Все на броне смеются, солдат стоит растерянный, светит фонариком на броню, а там и вправду две эмблемы казачья и саперная, смотрит молодой солдат на них и не понимает, с кем говорит.

Юра лезет в карман пыльника достаёт смятую, почти пустую пачку сигарет, протягивает её солдату:

— На, и запомни, мы не просто казаки, пластуны мы.

— Спасибо, пластуны, — говорит солдат, заглядывает в пачку, — что, все мне?

— Бери-кури, до боя не помри, — говорит Юра.

Все опять смеются. Юрка балагур.

— Зря, Юрка, ты его балуешь, — говорит старый казак-урядник Носов.

У Носова это двадцатый призыв, он всё знает.

— Сигареты у него офицер отобрал, чтобы в карауле не курил.

— Да ладно, пусть покурит, — говорит Юра.

Тут из клубов оседающей пыли в свет фар выходит подсотник Колышев. Идёт, разминая шею и плечи на ходу, подходит к солдату.

И вдруг далеко на юго-западе небо осветил всполох. Яркий. А потом ещё один. И ещё. И через шелест саранчи докатилось тяжкое: У-у-м-м-м. У-у-у-у-м-м. У-у-у-у-у-м-м-м-м.

— Двести десятые, — говорит Зайцев, с каким то неопытным злорадством.

Все смотрят в ту сторону.

Все на броне знают, что это значит. Так при взрыве освещают небо тяжёлые двухсот десятимиллиметровые снаряды.

— Они, «чемоданы». Век бы их не слышать. — Говорит Юра, он встал на броне, смотрит на юго-запад, туда, где всполох за всполохом взрывы освещает небо.

— Вот туда и поедем, — говорит, наконец, Юра.

— Ну, а то куда же, — подтверждает его слова урядник Носов. — На аэропорт пойдём.


Все молчат, всё веселье сразу как-то кончилось. Все только смотрят на юго-запад. Но взрывы прекратились.

Здоровенная, в полтора пальца саранча со шлепком плюхнулась на шею Саблину, едва в панцирь не упала, он тут же прихлопнул её и с хрустом прокрутил меж шеей и ладонью, скинул её вниз с омерзением. Потрогал шею, нет, вроде, цапнуть не успела.

Подсотенный с солдатом стоят и разглядывают что-то в планшете, и солдат рукой машет как раз на юго-запад. Офицер понимающе кивает, и они расходятся.

— Господин пдсотник, куда нас? На аэропорт? — Спрашивает Юра. Он так стоит на броне, не сел ещё.

— На аэропорт, — сухо отвечает Колышев и уходит к грузовикам, в конец колоны.

— Эх, жизнь казачья, — Юра усаживается на своё место.

Солдатик так и стоит, курит у обочины, как БТР тронулся, он стал махать им рукой, но тут же пропал в темноте, как только выпал из света фар.

Колона сворачивает на юго-запад. Идёт туда, где опять в чёрное небо рвутся огромные оранжевые всполохи. Колонна идёт на аэропорт.





Глава 2





Это были не сны. Он не спал, когда всё это видел, просто иногда он закрывал глаза, и что-то давнее, почти забытое начинало крутиться в голове словно фильм. Даже самые глупые и ненужные мелочи, вроде большой саранчи, что он прихлопнул на БТРе перед тяжёлой атакой, в которую они пошли той ночью. Редко ему вспоминалось что-нибудь хорошее, как правило война. Ведь хорошего у него в жизни было не так уж и много. Разве что семья. Семья — да. А остальное: война да тяжёлая работа и непростая жизнь на болотах. Может, потому и приходили приятные видения так редко. Всё война да война.

Он открыл глаза, глянул на термометр. Семи нет ещё, а уже тридцать три градуса. К десяти будет под сорок. Ветерок гонит лёгкую рябь, волны убаюкивающее шлёпают в дно «дюраля». Он стянул респиратор, принюхался. Вроде, чисто, пыльцы нет. Без респиратора дышать легче, и не так жарко. Он чуть-чуть стравил газа. Ледяной газ растёкся внутри Костюма Химической Защиты, или же просто КХЗ. Жара сразу отступила. Прохлада. Баловство, конечно, так газ тратить, до зноя ещё три часа. Но иногда так хочется прохлады.

Справа жёстко и скрипуче зашелестел рогоз. Аким прекрасно знал отчего. Баклан, злой, хитрый и голодный, выплыл из рогоза на чистую воду, смотрит своим одним глазом. Думает, ищет чем поживится. Большой, матёрый, но, видно, изгой. Он тут без стаи. Поэтому не опасен. Аким просто поднял с банки здоровенный дробовик в два ствола десятого калибра, показал ему.

Баклан — тварь умная. Что такое дробовик, знает. Смотрит своим одним глазом во весь лоб и нехотя забирается в рогоз обратно, бурчит что-то. Он всё время на этом месте крутится. Надо бы его убить давно, да Саблину всё патрона жалко.

И не успел он положить дробовик на место, как задрожала и соскочила леса с катушки и полетела вводу, раскручивая её. Катушка запищала высоко. Тревожно. Аким левой рукой лесу схватил, да куда там, она скользила в рукавице, только грела её. Он быстро надел рукавицу на правую руку. Перехватил лесу двумя руками, и намотал её на руку, застопорил. Тут уж понял, что там, в воде, что-то серьёзное. Его так дёрнуло, что он с банки встал, пришлось сапогом в дюралевый борт лодки упереться, чтобы в воду не упасть. Так рыбина ещё и лодку дёрнула, не будь якоря — поволокла бы.

Это явно была не «стекляшка», даже десятикилограммовая прозрачная рыбина так дёрнуть не смогла бы. Налим! И немаленький. А рыбина дёргала и дёргала, то вглубь пойдёт к протоке, то к рогозу, то за коряги.

— Ты уж не сорвись, дорогой друг, — шепчет Аким, наматывая лесу на рукавицы. — Я тебя тут давно жду.

Рыбина сильна, но быстро выдыхается. Он подтягивает её ближе и ближе. И вот уже через серую воду, через верхний слой, наполненный прозрачно-жёлтыми амёбами, Саблин видит чёрную, как старая коряга, тупую морду. Налим. Как его к лодке подтянули, он стал биться из последних сил. Так старался, что лодка ходуном ходила. У Акима для такого случая стальной крюк есть с шокером. С трудом держа левой рукой лесу, правой он опустил в воду шокер. Один удар, треск, вспышка в воде, и налим замер, в радиусе метра ещё и все амёбы сварились. Жабры, Аким читал, когда в школе учился, что раньше у рыб были жабры. Теперь таких рыб не было. Он зацепил налима крюком прямо за голову и с трудом втащил его в лодку.

Тот лежал огромный, в пол бревна, весь усыпанный пиявками, чёрный, страшный.

Снова в двадцати мерах заскрипел рогоз, снова из него выплыл баклан, поглядеть, что происходит. Аким опять поднял дробовики и пообещал ему:

— Ты доиграешься. Живёшь только из-за моей жадности.

Баклан обиженно гавкнул, потряс своим острым и твёрдым жалом и снова ушёл в заросли.

Да, налим был очень хорош. Двадцать шесть, а то и двадцать восемь килограмм. Люди эту дрянь не едят, но вот свиньям только подавай. Четырём свиньям Акима такого красавца на три дня хватит, а если порубить его да перемешать с тыквой и со степной колючкой, так и на неделю. Ещё он в это утро поймал семь «стекляшек» по два, по три кило. Это был хороший день.

Ждать жары ему теперь не хотелось, он закинул двух самых мелких прозрачных рыб в компрессор, они тоже были несъедобны.

Компрессор сжал их, выжал из них ценное масло-топливо. Для этого их и ловили. Бак показал почти два литра масла. Нормально, рыба жирная шла. Жмых он выбросил в воду — прикорм. Вытащил якорь. Тихо зашелестел электрмотор, Аким поехал в станицу. До неё было двенадцать километров. А из рогоза опять выскочил баклан, злобно гавкнул вслед Акиму и кинулся к тому месту, где Саблин выкинул жмых, торопился изо всех сил, пока рыбы жмых не поели.



На пирсах как всегда Яшка Зеленчук ошивался. Солнце уже высоко, а он без пыльника, без респиратора, хоть ветер пыльцу несёт. Молодой дурень, снова бахвалится удалью своей. Только простая одежда у него да дурацкая шапка от солнца, что молодёжь сейчас носит. Ещё очки тёмные, такой нелепой формы, что смотреть на них неприятно.

— Дядя Аким, помочь тебе? — Кричит Яшка ещё издали. И уже идёт по мосткам к лодке Саблина.

— Ну, помоги, — говорит Аким нехотя.

Дурню уже семнадцать, а дела себе не найдёт. Не будь его отец другом Саблина, так погнал бы балбеса. Но Иван Зеленчук служил с Акимом в одном взводе, в четвёртом, он, Аким и Юрка Червоненко были друзья со школы. Не разлей вода. И служить пошли вместе.

Четыре года назад, на пятом их призыве, в боях у Жёлтого камня, болваны из шестой линейной сотни разведку произвели халатно, сказали: чисто всё. Пластуны, их четвёртый взвод, пошли снимать мины к барханам. Охранения не выставили. Зачем, если им сказали, что нет никого кругом? И напоролись. В степи за камнями замаскированы два секрета. Иван шёл первый и попал под перекрёстный огонь, по нему с двух сторон били, а у него и щита с собой не было. Через десять минут боя, во взводе один убит и четверо раненых. Пока подтянули второй взвод, пока БТР пришёл, секреты уже пустые были, противник ушёл.

Вот Яшка и непутёвый рос. Неприкаянный. Отца-то нет, а мать… А, что мать, мать не отец.

— Ишь, ты! — Орал Яшка на все пирсы. Так, что все, кто там был, на них посмотрели. — Вот это бревно дядя Аким выловил. Налим! — И тут же спрашивает: — А улиток чего не набрал?

Аким приплыл на свою тайную отмель на рассвете, где он собирал улиток раз в три дня. Пять-шесть штук всегда находил, иногда и дюжину брал, а сегодня там плавала трёхметровая медуза. Всех улиток пожрала. Этот бесполезный кусок слизи Саблин порвал багром, а «сердце» на рогоз закинул, на солнце. Чтобы наверняка сдохла.