Резидент

— Все так, товарищ старший лейтенант, потому что Львов — это не ваш родной город. Что было со мной дальше? Дальше окончил школу красных командиров и мне было присвоено офицерское звание. Воевал на Зимней войне[10]. А вас что-то беспокоит?

Доводы основательные, веские. С такими не поспоришь, но сдаваться просто так не хотелось.

— А табачок у тебя откуда? — сурово спросил угрюмый старшина с обожженным лицом.

— А чем тебе мой табак не нравится?

— Уж больно дым от него ароматный идет, как от немецкого.

— Боец, а я смотрю, вы эксперт по табаку. Может, потому, что вы, кроме дедушкиного самосада, ничего другого и не курили? А я вам могу сказать, что курил и немецкий табак, и российский, доводилось курить американский и даже сигары. Их премьер-министр Великобритании особенно уважает. — Поморщившись, Рогов добавил: — По мне, так сигары — дрянь редкостная. Хотя табак крепок! Лично я предпочитаю балканский табак, «Герцеговина Флор». Слышали о таком? У него аромат особенно приятен. Герцеговина — это местечко такое в королевстве Югославии. А табак этот сам товарищ Сталин курит. Не станете же вы всех, кто курит этот табак, в шпионы записывать… Вместе с товарищем Сталиным, — с ухмылкой поинтересовался капитан Рогов.

— Ты товарища Сталина не трожь! — подался вперед старшина.

— Отставить! — гаркнул Тимофей. — Нам еще собачиться между собой не хватало! Все, разошлись! Это приказ! Считаю вопрос закрытым. Документы у капитана в порядке, проверил. А что касается «Герцеговины Флор», так его действительно товарищ Сталин предпочитает.

Красноармейцы расходились неохотно, явно разочарованные результатами следствия. Последним отступил и обожженный старшина.

— Не нравится мне твоя слащавая рожа, капитан, — хмуро обронил он напоследок. — Чувствую, смердячиной от тебя тянет.

— Мне твоя тоже не нравится, старшина. Но не убивать же из-за этого… У нас еще будет с вами возможность поговорить пообстоятельнее, когда мы выйдем к своим.

— Вот только до них сначала добраться нужно, — сквозь зубы процедил тот.

До самого вечера, забравшись в глубину лесной чащи, пережидали проходящие мимо немецкие колонны, двигавшиеся нескончаемым потоком на восток. Иногда, приносимые порывами ветра, были слышны звуки далекой канонады, а значит, фронт отодвинулся дальше километров на сто и двигался он быстрее, чем они шли. Нужно было пройти это расстояние и при этом остаться в живых.

Отряд Романцева был разношерстный: по возрасту, по военной специальности, по месту службы, по жизненному опыту. По характеру тоже были разные: кто замыкался, а кто-то вдруг начинал проявлять характер. Среди бойцов выделялся старшина с обожженным лицом, воевавший еще на Халхин-Голе. Строптивый, дерзкий, не терпевший слов, сказанных поперек. Но к Романцеву относился уважительно. Несколько человек были артиллеристами, прошедшими Финскую войну. Немало было совсем молодых бойцов, призванных перед самой войной.

— Товарищ старший лейтенант, — подошел к Романцеву старшина. — Мы тут с бойцами поговорили… У них такое же мнение, как и у меня. Не верим мы капитану… Есть в нем что-то гнилое. Народ подобрался непростой. Спорить я с ними не стал, но хотел бы предупредить, если с этим Роговым что-то случится… не подумайте, что я.

— Я тебя понял, старшина. Не подумаю.

Кивнув, старшина отошел. Сумерки стремительно сгущались, минут через пятнадцать следовало выдвигаться, да и на дороге было не так шумно — можно было ее пересечь и идти дальше на восток. Бойцы, не дожидаясь команды, затушили небольшой костерок, проверили в который раз оружие, подтянули все ремни, подправили обмундирование, готовясь к длительному переходу.

Капитан Рогов оставался вызывающе бодр, и, похоже, предстоящий переход его совсем не угнетал. Доброжелательно улыбнулся подсевшему рядом Романцеву и предложил табачку:

— Может, закурите, товарищ старший лейтенант? Как-то оно помогает.

— Не время, — отказался Тимофей, — скоро выходим. Будем идти всю ночь.

В глазах Рогова сквозило некоторое ожидание, видно, догадывался, что Романцев подсел к нему не случайно. Но разговор не торопил, терпеливо ждал, когда Тимофей заговорит о главном. В свою очередь, Романцев внимательно присматривался к Роговову: гордец, упрямец и, похоже, ничего не боится. Трудно разгадать, какие именно черти поселились у него в душе. В сравнении с остальными, выглядевшими подавленными от долгого унизительного отступления, капитан смотрелся молодцом, словно сбитые в дорогах ноги не про него. Даже иной раз посвистывал какую-то замысловатую опереточную мелодию, чем невероятно раздражал измотанных бойцов. Складывалось впечатление, будто капитан идет не по захваченной врагами территории, а участвует в боевых учениях. Вот сейчас закончится очередной марш-бросок, и можно будет малость передохнуть, утереть пот со лба и потравить какие-то забавные житейские истории. Вот только нет никаких учений, а есть война, где можно в любую минуту получить пулю в живот или напороться на мину. Нужно топать к своим, несмотря на голод и смертельную усталость, чтобы собраться с силами и гнать врага в обратную сторону.

— Тут вот какое дело… У меня к вам претензий никаких нет, люди бывают разные, и нужно это принять. Но бойцам всего этого не объяснишь. Я не могу за них ручаться и контролировать всецело ситуацию тоже не в силах…

— Кажется, я вас понял, вы хотите, чтобы я ушел, — перебил Рогов. — Иначе меня могут убить.

— Если быть предельно откровенным, то да.

— Нечто подобное я предчувствовал, — кивнул Рогов. — Уж больно взгляды бойцов мне не нравятся. Хорошо… Буду плестись где-нибудь в хвосте, а там просто уйду в лес. Надеюсь, не повторю тех ошибок, что были в вашем отряде. Спасибо за предупреждение!

Еще через полчаса отряд Романцева двинулся на восток. Капитан Рогов пристроился замыкающим. А когда Тимофей оглянулся минут через пятнадцать, то его уже не было. Более он с ним не встречался…

— Что вы можете сказать о Рогове?

— Капитана Рогова я знал всего лишь несколько дней. Бойцы его не любили, в чем-то подозревали. Но я проверил у него документы, в том числе партийный билет, и не нашел ничего такого, что могло бы подкрепить их подозрение. Правда, он был не похож на остальных, это надо признать. Было в нем какое-то барство. Не знаю, откуда оно в нем… Потом мне стало известно, что бойцы просто хотят устроить над ним самосуд, и, чтобы этого не произошло, я посоветовал капитану уйти из отряда. Во время одного из переходов он затерялся в лесу. Как дальше сложилась его судьба, я не знаю. Больше его не видел и ничего о нем не слышал. Все это я уже подробно рассказывал при первом разбирательстве.

— Да. Мы проверили. Капитан Рогов пропал без вести.

— Здесь моей вины нет. Без вести пропал не только он один. Ему не повезло. Повезло другим, мне, например, и моего отряду, сумевшим выйти из окружения. А ведь порой казалось, что это невозможно.

— В вашем отряде много было офицеров?

— Семеро.

— Но подчинялись бойцы только вам, несмотря на то что они были старше по званию.

— Так точно… Были и такие офицеры, которые отсеивались по ходу движения. Их тоже было много. Всех не запомнишь, — хмуро ответил Романцев. — Много было перестрелок. Однажды вошли в деревню, а там немцы… Устроили за нами погоню с разыскными собаками, насилу оторвались, пришлось пробираться через топкие болота, где и тропы-то никакой не было. — Немного помолчав, он добавил: — Но я помню лицо каждого бойца, которого вынужден был отправлять на смерть.

— У нас нет никаких претензий к вашим поступкам во время выхода из окружения. Действовали вы, как опытный офицер, — ровным голосом признал подполковник Кондратьев. От приятельской интонации не осталось и следа, сейчас с ним разговаривал искушенный оперативник, имевший железную хватку. Для Кондратьева этот разговор был сродни шахматной партии, которыми он баловался в редкие минуты отдыха. Имей он на Романцева что-нибудь поконкретнее, беседа протекала бы в другом ключе. Чего же он тогда от него хочет? — Все красноармейцы, выведенные вами из окружения, в один голос утверждали, что у вас ярко выраженные лидерские качества. Установили железную дисциплину, пресекали всякую партизанщину.

— Да, это так. Если бы случилось как-то по-другому, то наша встреча просто не состоялась бы.

Кондратьев очень внимательно посмотрел на капитана, потом взял со стола лист бумаги и продолжил:

— Но тут вот какое дело… Политрук Заварухин пишет, что вы приказали расстрелять перед строем двух красноармейцев. Их фамилии Хворов и Мустафин. Это правда или он все-таки вас оговаривает?


…Упомянутый случай произошел на семнадцатый день окружения неподалеку от села Хавроши, когда они пробирались к основным частям. Двигались лишь ночью, опасаясь быть обнаруженными, а днем, спрятавшись в укрытие и выставив караул, отдыхали. Существовал большой риск напороться на минные поля, но, видно, удача была на их стороне, а может, просто поступали крайне осмотрительно, стороной обходя подозрительные места.

Едва ли не каждую ночь приходилось вступать в кратковременные перестрелки, но немцы, увлеченные наступлением по всему фронту, не особенно отвлекались на мелкие группы частей Красной армии, находящихся у них глубоко в тылу.

Рядовые Хворов и Мустафин заступили в караул, когда отряд устроился на длительный привал: следовало осмотреть и перевязать раненых бойцов, отдохнуть, перекусить из скудных запасов и решить, как действовать дальше. Связь с командованием пропала, но штаб округа эвакуировался в Пирятин. Значит, нужно было следовать в этом направлении.

Во время проверки постов выяснилось, что часовые, прихватив с собой несколько гранат и патроны, скрылись в лесу. Организовывать преследование было опасно: решили упрятать следы своего пребывания и незамедлительно двигаться дальше. Еще через два дня на сбежавших бойцов натолкнулась разведгруппа, вышедшая в дозор, — разбив небольшой бивак, дезертиры спали под открытом небом, отложив карабины в сторону. Их тотчас обезоружили, связали и привели в расположение отряда…

— Нет, все было не так… Я их не расстреливал, — глухо произнес Романцев.

— Ах, вот как? — удивился подполковник. — Вы хотите сказать, что политрук Заварухин слукавил?

— Правильнее сказать, у политрука Заварухина проблемы с памятью… Нам было жаль патронов… Я приказал их повесить. А потом, в том месте, где мы находились, шуметь было нельзя.

— А вам известен приказ товарища Сталина о командирах, злоупотребляющих своей властью? Вместо того чтобы заниматься воспитательной работой, использовать метод убеждения, они просто подменяют повседневную разъяснительную беседу откровенными репрессиями, — строгим тоном проговорил Кондратьев. — Вам известно, что в результате самодурства или просто из-за вседозволенности некоторые офицеры перешли через край! — Подняв напечатанные листы, он продолжал: — Вот здесь у меня лежит донесение, что командир полка застрелил сержанта только потому, что тот медленно слезал с машины. Видите ли, чести ему особой не оказал… А этот сержант был геройский парень! Раньше времени из госпиталя выписался после ранения в руку, чтобы в свою часть попасть! Рука у него не зажила как следует, поэтому он и не смог быстро сойти с кузова. Да вот, на свою беду, натолкнулся на такого офицера-самодура! Полковника, конечно, судил трибунал, наказали по всей строгости, но сержанта очень жаль… А вот другой случай, — вытащил Кондратьев из кипы бумаг еще одно донесение. — Полковой комиссар избил красноармейца только потому, что тот закурил в его присутствии. И таких записок с превышением полномочий у меня предостаточно! На каждый такой случай мы реагируем незамедлительно, и виновный получает по заслугам!

Романцев нахмурился. Своей вины он не ощущал, действовал строго по Уставу, а Кондратьев упорно уводил его в спорную зону, где озвученный приказ можно истолковывать двояко.

— А как тогда прикажете относиться к предателям Родины? Мало того что эти двое струсили, так они еще подвергли смертельной опасности своих боевых товарищей, расположившихся на отдых. Если бы мы не заметили вовремя их отсутствие, то немцы могли бы нас взять в плен или просто расстрелять спящими! Такие случаи не единичны, и вы об этом знаете не хуже меня, — выдержал Тимофей взгляд подполковника.

— Меня смущает другое, ваше решение попахивает партизанщиной, а вы все-таки командир регулярной армии, пусть и находившейся в окружении.

— Предатели были приговорены и расстреляны данной мне властью в период боевых действий. На это тоже есть особый приказ товарища Сталина.

Подполковник Кондратьев немного помолчал, после чего со значением произнес:

— Вижу, у вас есть ответы на все мои вопросы. Хорошие они или плохие, это еще предстоит решить, но вы мне объясните такой случай: у одного из офицеров, влившихся в ваш отряд, обнаружилась немецкая листовка. Как же вы с ним изволили поступить?

Кондратьев обладал недюжинным чутьем, оперативной хваткой, выбраться из его «дружеских объятий» было непросто. Впившись взглядом в Романцева, он старался подмечать малейшее движение лицевого нерва.

— Действительно, такой случай был… Речь идет о старшем лейтенанте Несчетном Глебе Валерьевиче, заслуженном офицере, награжденном в Финскую орденом Боевого Красного Знамени…

— Вы видели его документы?

— Так точно! Ничего такого я не обнаружил. Военный билет был в порядке.

— Продолжайте.

— Наша дозорная группа натолкнулась на него уже истекающего кровью в одном из оврагов, где он скрывался от немцев. Ранен он был в руку. Пролежал бы еще день-другой, и спасти его было бы уже нельзя.

— Значит, вы с ним побеседовали?

— Да. Записал его фамилию, имя, из какой он части. Все это зафиксировано в моем блокноте. Потом все сказанное мною подтвердилось особистами.

— Вы не интересовались, откуда он родом, кто его родители?

— В окружении было не до политбесед, нам нужно было выжить.

— Что было потом?

— У нас оставались кое-какие медикаменты. Наш фельдшер обработал его рану, наложил чистую повязку. Дело пошло на поправку. Потом красноармеец Баширов доложил мне, что видел у Несчетного листовку.

— А я вот полагаю, что вы ошибаетесь, у меня был обстоятельный разговор с бойцом Башировым, он рассказал, что старший лейтенант был некурящим. И со слов Баширова, прежде чем Несчетный положил листовку в карман, он внимательно ее прочитал.

— Баширов не докладывал мне о таких деталях. Хочу сказать одно, когда я проверял у старшего лейтенанта документы, то никаких листовок не видел. Даже если она у него и была, то он использовал ее в качестве курева.

— Вам известно, что произошло между Башировым и Несчетным?

— Знаю, что они не ладили, — несколько устало произнес Романцев. — Всякие конфликты я старался пресекать в корне, но за всеми отношениями я уследить не мог. Может, между ними случилось что-то и посерьезнее, но я не в курсе.

— Что потом стало с этим Несчетным?

— К сожалению, он был убит в одном из столкновений, — выдержал Тимофей жестковатый взгляд подполковника.

— Почему вы отказались от назначения в Москву?

— Мне поручено расследовать убийство старшего лейтенанта Григоренко, и я хочу довести дело до конца.

— Вы свободны, товарищ капитан, — сухо произнес Кондратьев и уткнулся в бумаги.

От казенной строгости подполковника на душе у Тимофея малость отлегло.