Садовник и плотник

Вокруг концепции эволюабельности по-прежнему идет дискуссия, и предстоит проделать еще много научной работы, чтобы понять, как образом эволюция отвечает на изменения среды, порождая вариативность живых существ. Бесспорно одно: человеческая культура и обучение порождают особого рода “эволюабельность”, которая работает куда быстрее, чем биологическая эволюция.

Вместо того чтобы дожидаться, пока естественный отбор превратит нас в более приспособленные существа, мы адаптируемся самостоятельно, примеряя множество различных вариантов картины мира (разных теорий) и сохраняя те из них, которые соответствуют фактам, а несоответствующие отметаем. Философ Карл Поппер сказал однажды, что наука позволяет нашим теориям умирать вместо нас самих[16].

То же самое можно сказать и о культурном прогрессе. Мы можем тестировать и примерять различные картины мира, но в то же время мы способны создавать различные типы миров. Мы можем сделать это и с помощью новых инструментов и технологий, и посредством новых политических и общественных установлений – новых законов, обычаев и институтов. А затем посмотреть, какие технологии и социальные установления будут способствовать нашему процветанию.

Поэтому стратегия успеха для человечества состоит из двух частей. Мы начинаем с того, что генерируем множество разных вариантов-возможностей, причем по крайней мере часть из них – случайным образом. Затем мы сохраняем те из них, которые работают, однако при этом не отметаем полностью альтернативы. Вместо этого мы продолжаем генерировать новые альтернативные варианты и сохраняем их про запас, чтобы пустить в ход в новой среде или столкнувшись с новым набором задач.





Исследование vs. использование




Однако у этой стратегии есть слабое место. Как известно каждому родителю, беспорядок и эффективность – вещи несовместимые; именно поэтому хаос, который способен устроить маленький ребенок, мог бы стать поистине сокрушительным оружием. Неизбежно приходится искать баланс между исследованием множества альтернатив, которые могут пригодиться когда-то в будущем, – и надежной, прочной, быстрой и эффективной системой, необходимой здесь и сейчас. В области компьютерных технологий и в нейронауке это узкое место принято называть конфликтом между исследованием и использованием[17].

Исследование новых возможностей, идет ли речь о возможностях отдельной личности или возможностях теорий, технологий или культур, открывает путь к инновациям, к альтернативным решениям, необходимым в новых условиях. Но, разумеется, вам нужно еще и действовать здесь и сейчас, сообразуясь с текущими обстоятельствами. И здесь изучение возможностей ничего не дает – вы вряд ли захотите изучать все возможные варианты обращения с мастодонтами, если один из них уже несется прямо на вас. Великие полководцы и руководители не продумывают все возможные варианты планов и не выбирают самый лучший из них; они выбирают тот, который достаточно хорош, и выполняют его уверенно и решительно. Даже нерешительные ученые вроде меня в конечном итоге вынуждены выбрать какой-то один из множества возможных экспериментов и провести именно его.

Один из способов решить эту проблему состоит в том, чтобы чередовать исследование и использование[18]. Особенно плодотворно сначала заняться исследованием, а затем уже использованием. То есть вы начинаете с того, что произвольно генерируете множество вариантов, а потом отметаете негодные, пока не остановитесь на том, который очевидно работает.

Разумеется, пока вы занимаетесь всеми этими исследованиями, неплохо было бы остаться в живых. Как вы отобьетесь от мастодонта, если все еще размышляете, какое оружие тут будет самым уместным – копье? Или все-таки лучше праща? А если вы еще только учитесь обращаться с копьем или пращой?

Один из возможных ответов: “Быстрее зови на помощь маму и папу!” Именно защищенный период детства – одно из решений конфликта исследования и использования. В детстве мы призваны исследовать окружающий мир, чтобы мы смогли использовать результаты исследований, когда станем взрослыми. Детство и забота о детях – это две стороны одной медали: детство без заботы и защиты существовать не может. Обеспечивая детенышу защищенное и безопасное детство, период, когда нужды маленького существа удовлетворяются надежно, стабильно и без дополнительных условий, вы создаете особое пространство беспорядка, вариативности и исследований.

Вероятно, люди из всех биологических видов наиболее склонны к исследованию. Другие виды очень точно адаптированы к их конкретным средам обитания. Но мы, люди, всегда были и остаемся кочевниками, которые перемещаются из одной среды в другую и работают с тем, что обнаруживают в новой среде обитания. Нас можно найти повсюду, от дремучих лесов до вельда, от арктических пустынь до песков Сахары. И в отличие от других биологических видов, мы создаем новые разновидности среды обитания. Огни мегаполисов озаряют Землю и видны даже из космоса. Воображение и креативность исключительно важны для нашего успеха – ведь нам приходится заранее представлять себе, как будут работать новые места, которые мы откроем и которые мы построим.

Это не простое совпадение, что у нас также гораздо более длинное детство, чем у других видов, – очень долгий период защищенной незрелости. Это долгое детство и дает нам возможность полноценного исследования. И если дети и созданы для того, чтобы исследовать, то понятно, почему беспорядка от них больше, чем от взрослых. На самом деле недавние научные открытия показывают, что склонность детей к беспорядку – это важная составная часть эволюабельности человечества. Именно в период детства гибкость и стремление к исследованию достигают своего пика.

Одно из самых поразительных открытий касается разнообразия темпераментов у маленьких детей. Небольшие генетические вариации взаимодействуют с опытом и приводят к различиям в характерах и личностях детей. С некоторыми из этих генетических вариаций связывают различия между пугливыми и храбрыми детьми[19]. Но есть много других сильных и слабых сторон, черт большей уязвимости и большей защищенности, которые проявляются в раннем детстве.

Однако действие механизмов хаоса простирается далеко за пределы вариативности генов. В раннем детстве сложные взаимодействия между генами и окружающей средой приводят к еще большей вариативности.

Один из самых удивительных научных прорывов последних лет имел место в сфере, которая называется эпигенетика. От гена до той окончательной формы, которую принимают тело и разум человека, ведет длинная извилистая дорога. Важная часть этого пути называется экспрессией генов. В детстве гены могут включаться и выключаться, и это явление влечет за собой важные перемены в процессе превращения ребенка во взрослого. Эпигенетические исследования дают понять, каким образом особенности окружения, даже самые тонкие различия, например, в качестве заботы о ребенке, включают или выключают те или иные гены. Например, у мышей, испытавших стресс в раннем детстве[20], экспрессия некоторых генов происходит не так, как у особей, не подвергавшихся стрессу. То же самое происходит и с человеческими детьми. Получается, что гены вариативны, но при этом варьируется и опыт ребенка, и это влияет на экспрессию генов.

Но дело даже не в том, что у разных детей разные гены и разный опыт, и не в том, что полученный опыт и гены взаимодействуют, – все обстоит еще гораздо сложнее. Некоторые генетические факторы делают детей более или менее чувствительными к окружению. Некоторые дети более жизнеспособны и выносливы; они неплохо справляются и в благоприятных, и в неблагоприятных обстоятельствах[21]. Они похожи на одуванчики, которые растут практически где угодно, в любых условиях. Другие дети более чувствительны к изменениям окружения; в благоприятных обстоятельствах они особенно хорошо себя чувствуют, но неблагоприятные условия переносят особенно плохо. Такие дети больше напоминают орхидеи, которые цветут лишь при неусыпной заботе и богатой подкормке, а если нет ни того ни другого, они вянут. Итак, дети не просто отличаются друг от друга – они по-разному реагируют на окружающую среду.

Ученые, занимающиеся генетикой поведения, пытаются разобраться в том, какой вклад в развитие человека вносят гены, а какой – его окружение[22]. Они анализируют сходства и различия между однояйцевыми и разнояйцевыми близнецами, между родными братьями и сестрами, между родными (биологическими) и усыновленными детьми, они сравнивают детей с их родителями. Например, близнецы представляют собой нечто вроде естественного эксперимента в природе и в воспитании. Однако исследования не обнаружили какого-то простого разграничения: вот за это отвечают гены, а за то – среда. Вместо этого выясняется, что на деле взаимодействия между врожденным и приобретенным в ходе воспитания чрезвычайно сложны и непредсказуемы.

Начнем с того, что дети влияют на поведение родителей так же сильно, как родители влияют на поведение детей. То, что выглядит как эффект работы генов, в действительности может оказаться результатом обратной связи, которую гены получают от окружения. Если у вас есть ребенок с небольшой генетической склонностью к риску, то, возможно, вы, пусть и бессознательно, будете обращаться с ним совсем иначе, чем с его более осторожным братом, и эта разница в воспитании существенно усилит различия, заложенные в детях природой.

Одно из самых поразительных открытий в этой области касается явления, которое называют уникальным влиянием среды (nonshared environment)[23]. Если бы концепция родительства была научно корректной, можно было бы рассчитывать, что родные братья (сестры), у которых большая часть генов общая и родители тоже общие, будут очень похожи друг на друга. Но на практике поведенческие генетики обнаруживают, что сиблинги отличаются друг от друга гораздо сильнее, чем можно было ожидать. Уникальное влияние среды – это термин, описывающий все влияющие на ребенка факторы за исключением генов и общего для членов одной и той же семьи опыта, включая опыт родительства. Это уникальное влияние может проявляться по-разному – от каких-то пренатальных воздействий до эпигенетических вариаций и различий, связанных с очередностью рождения, а также совершенно случайных событий, скажем несчастных случаев или болезней. К проявлениям уникального влияния среды относятся даже различия в интерпретации поступков родителей. Посадите в детское кресло-качалку предприимчивого, склонного к экспериментам малыша – и он будет в восторге; посадите туда же его более осторожного брата – и он страшно перепугается.

Согласно данным исследований в области генетики поведения, уникальное влияние среды, судя по всему, играет неожиданно большую роль в том, каким вырастет ребенок. Можно сказать и иначе: даже сиблинги вырастают очень непохожими друг на друга, и предсказать, какими именно будут различия, невозможно. Поэтому данное направление исследований также подтверждает, что разнообразие и изменчивость – закон человеческого развития.

Изучая процесс обучения детей, мы наблюдаем ту же самую изменчивость с раннего возраста. Дети начинают с того, что усваивают очень широкий диапазон представлений о возможном устройстве мира и зачастую непредсказуемо и резко меняют одну картину мира на другую. Задайте дошкольнику несколько раз один и тот же вопрос, и, скорее всего, вы каждый раз получите слегка отличающийся ответ. Эти словно бы случайные вариации изначально давали таким авторам, как Жан Пиаже, основание утверждать, что дети иррациональны, – в самом деле, если получаешь сначала на тот же вопрос сначала один ответ, а потом совсем другой, это и правда кажется не совсем рациональным. Но более недавние исследования показали, что, возможно, именно эта изменчивость позволяет детям усваивать такие огромные объемы знаний[24].

Это явление просматривается даже в развитии мозга. Юный мозг гораздо “пластичнее”, чем мозг взрослого; он создает больше новых связей, и в целом он значительно более гибкий. Фактически в мозге годовалого ребенка нейронных связей в два раза больше, чем в вашем. Мозг ребенка выстраивает гораздо больше связей, чем мозг взрослого человека; потенциальных связей у него тоже значительно больше, и эти связи при получении нового опыта выстраиваются быстрее и легче. Однако каждая из этих связей относительно слаба. Мозг ребенка способен легко перестраиваться по мере приобретения новых впечатлений.

По мере взросления те связи в мозге, которыми мы пользуемся чаще, становятся более быстрыми и эффективными, и они простираются на большие расстояния[25]. А связи, которые мы не используем, “истончаются” и исчезают. Чем старше мозг, тем он менее гибок. Его структура меняется – извилистые узкие тропки превращаются в прямые и протяженные информационные автострады. Конечно, даже когда мы становимся старше, мозг все еще сохраняет способность меняться, но, как правило, это происходит только под давлением, и для этого требуются значительные усилия и внимание.

Мозг ребенка рассчитан на исследование; взрослый мозг – на использование.





Защищающие родители




Каждое очередное поколение детей – это взрыв шума, новая крошечная доза хаоса, потрясающая уже сложившиеся паттерны предыдущего поколения и открывающая путь к новым возможностям. Но в таком случае словосочетание “быть родителем” обретает новый смысл. Быть родителем – совсем не то, что быть человеком, осуществляющим родительство, хотя это столь же трудно.

Безусловная, персонализированная преданность, с которой мы относимся к каждому ребенку, находящемуся под нашей опекой, – независимо от того, какими могут быть его индивидуальный темперамент и характер, – дает шанс широкому спектру вариаций продолжаться и в будущем. Мы любим своих детей любыми, неважно, боязливы ли они или храбры, орхидеи они или одуванчики, умеют ли они отфильтровывать весь мир, сосредоточившись на чем-то одном, или же открыты для всего на свете.

Подобная преданная любовь также дает ребенку возможность быть интеллектуально хаотическим, успеть исследовать мир прежде, чем начать его эксплуатировать, – словом, позволяет идеям ребенка умирать вместо него самого. Если дети – это кто-то вроде ученых, описанных Поппером, то мы, взрослые, подобны университетам и фондам, финансирующим науку. Мы даем детям ресурсы, инструменты и инфраструктуру, которые нужны им для того, чтобы решать задачи, которые нам даже не приходили в голову. И точно так же, как и в случае с наукой, мы получим гораздо лучшие результаты, если будем поддерживать одновременно тысячу разных программ “фундаментальных исследований”, а не вложим все средства и всю энергию в одно-единственное направление.

Нам по силам буквально и метафорически обеспечить детям пространство для исследования. Взлет модели родительства сопровождался закатом уличной жизни, игровой площадки во дворе, упадком общения с соседями и даже самого досуга. До того, как распространилась модель родительства, даже совсем маленькие дети, едва научившиеся ходить, имели возможность исследовать обстановку, в которой им предстояло расти, – деревню или ферму, мастерскую или кухню. В наши дни дети американцев среднего класса проводят большую часть жизни в строго упорядоченном окружении; обстановка, окружающая детей из бедных семей, еще более ограничивает их. По иронии судьбы, в обществе, которое все больше ценит креативность и новаторство, мы оставляем детям все меньше и меньше возможностей для беспрепятственного и свободного исследования мира.

Работа взрослого, который ухаживает за ребенком, состоит не только в том, чтобы предоставлять ребенку защищенное пространство, в котором он может исследовать, познавать и устраивать беспорядок, но также в том, чтобы направлять переход ребенка от этого исследовательского хаоса к новому типу контроля – новому варианту порядка, который приходит с новым набором взрослых знаний. Однако невозможно в точности предугадать, каким будет этот новый порядок; в том-то и суть всей поколенческой перезагрузки человеческого общества.






Глава 2

Эволюция детства





Зная, как возникло то или иное явление, всегда легче его понять. Наша эволюционная история должна помочь нам разобраться, как работает наш мозг и сознание, – точно так же, как она объясняет работу наших внутренних органов и костей скелета. Если мы хотим глубже разобраться в отношениях между родителями и детьми, то один из способов – понять, как эти отношения развивались в ходе эволюции.

Что мы знаем о том, как эволюционировали человеческие дети и их родители? И может ли эволюция помочь нам понять поведение и мышление современных детей и родителей? В этой главе я нарисую масштабную картину эволюции и постараюсь рассказать о звеньях, которые связывают детство, любовь и обучение. В следующей главе мы более детально поговорим о том, каким образом эти связи создали ту особую разновидность любви, которую мы сегодня питаем к нашим детям. Модель отношений детей и родителей, которую мы увидим в результате, будет очень отличаться от модели родительства.





Две картины




Сцена, знакомая нам по сотням фильмов, типичная иллюстрация из учебника, сюжет диорамы в музее естественной истории: несколько заросших бородами мужчин, укутанных в звериные шкуры, – выступающие вперед нижние челюсти, мощные надбровные дуги, свирепые лица – крадутся по следам гигантского шерстистого мамонта. Внезапно огромное косматое животное с его ужасающими трехметровыми бивнями бросается прямо на охотников – таких крошечных и беззащитных по сравнению с ним. Но люди – пусть они и не так уж велики ростом – очень умны и отлично умеют работать в команде. Вожак взмахом руки приказывает нескольким загонщикам зайти чудовищу в тыл и осыпать его градом камней, чтобы подогнать мамонта к лучшему из охотников, который сейчас отважно потрясает копьем, а затем сокрушительным и точным ударом нанесет зверю смертельный удар. Удачливые охотники отрезают от туши гигантские стейки и самые соблазнительные куски будущего жаркого на косточке – и волокут все это домой, на радость соплеменникам.

Противопоставим эту картину первобытной охоты, где словно сама природа неистовствует во всей своей неумолимой жестокости, и тихую, нежную – если не сказать изнеженную – картину мирного вторника (именно по этим дням мы с моим годовалым внуком Огастесом обычно ездили на фермерский рынок).

У Оджи тогда были вьющиеся золотые локоны, большие голубые глаза и пухлые румяные щечки – но привлекательнее всего была его застенчивая улыбка, которую он с точным расчетом использовал, насмерть сражая всех встречных. Если верить его дядьям, Оджи уже в этом возрасте разбил немало сердец.

На рынке пожилые дамы с корзинками непременно останавливаются около его коляски и в умилении восклицают: “Какой хорошенький!” Прелестная маленькая девочка опускается у коляски на колени, чтобы поболтать с Оджи: “Ой, смотрите, какой малы-ы-ыш!” – тянет она тонким голоском, но с совершенно материнской интонацией. Однако Оджи очаровывает не только женщин: парень из киоска с пастой улыбается ему и угощает сухариком с орехами и сушеными вишнями.

Я, гордая бабушка, подсаживаю Оджи себе на бедро и показываю ему подсолнухи: “Смотри, какой славный цветочек, Оджи!” Оджи немедленно хватает цветок, тянет в рот и от души откусывает кусок, так что я кричу: “Нет, Оджи, нет, бяка!” – и взамен даю ему попробовать персик и помидор. С таким же пылом Оджи показывает на все, что ему интересно: “Там!”, “Шарик!” и “Собачка!” (Гретцки, нашего пса, назвали в честь великого хоккеиста Уэйна Гретцки – в знак уважения к нашему канадскому наследию; этот пес – одна из важнейших фигур в жизни Оджи).

Мы останавливаемся возле лотка с мороженым-сорбетом (разумеется, веганским и органическим), и Оджи с большим энтузиазмом, хотя и не очень умело, начинает ковырять в стаканчике деревянной ложечкой, подражая своему деду. На углу играет юный уличный музыкант-виолончелист, и Оджи слушает и смотрит как зачарованный, провожая глазами каждый взмах смычка. Какая-то женщина начинает танцевать под музыку, и Оджи ловит ритм, размахивает босыми ножонками точно в такт ее танцу – буги стареющей дамы из поколения бэби-бумеров.

Пока дедушка отвлекает Оджи музыкой, я заканчиваю с покупками всякой снеди. Затем появляются отец и дядя Оджи и начинают подбрасывать его в воздух и перекидывать друг другу, к невероятному восторгу малыша. Наконец мы все едем домой, обожаемая мама кормит его, и уставший от обилия впечатлений Оджи засыпает.

Примечательно, что, согласно самым последним исследованиям в области антропологии, эта вторая картина на самом деле описывает наше эволюционное прошлое лучше, чем знакомая картинка охоты на мамонта. Я вовсе не утверждаю, что охота не была важна или не играла роли в развитии уникального человеческого разума. Но наиболее значимые перемены в нашей эволюции, скорее всего, были в большей степени связаны с отношениями между бабушками и детьми, чем между людьми и мамонтами.

Рынок – это место, куда я отправляюсь, чтобы набрать фруктов, корнеплодов и орехов, – почти так же, как мои первобытные предки (хотя, конечно, изобретение автомобиля и денег значительно упростило этот процесс). Многие из наших древних когнитивных преимуществ зависели от навыков собирательства[26]. Первобытные люди придумывали изобретательные способы преодолеть природную защиту потенциальных источников пищи – от скорлупы орехов до горьких токсинов, содержащихся в маниоке. Столь же ловко они научились отличать потенциально съедобное от безнадежно ядовитого. Недавние исследования утверждают, что эти навыки собирательства, возможно, сыграли в успешности человека как вида не меньшую роль, чем охота, – хотя в эпоху плейстоцена умение выковыривать из-под древесной коры восхитительных “органических” съедобных термитов считалось, вероятно, более важным навыком, чем умение есть деревянной ложечкой восхитительный органический сорбет (разумеется, из стаканчика, изготовленного из переработанной древесины). Не менее важно было и то, что этой пищей делились с беспомощным молодняком, а также обучение этого молодняка: как самостоятельно собирать пищу и как отличить съедобное от ядовитого.

Орехово-вишневый сухарик также может служить иллюстрацией того, как наше умение готовить пищу, колоть орехи, растирать зерно и сохранять запасы помогало обеспечить калории, необходимые для прокорма какого-нибудь румяного младенца, похожего на Оджи. Недавние исследования показывают, что уже ранние сапиенсы и, возможно, даже неандертальцы умели растирать в муку крахмалосодержащие части растений и готовить из этой муки пищу[27]. Принести домой немного зерен для будущего сухарика или, на худой конец, съедобный корень рогоза было не менее важно, чем притащить добрый кусок мамонтятины.

Но самым важным навыком было умение вырастить ребенка. Повседневная сценка на фермерском рынке иллюстрирует множество характерных аспектов того, как люди выращивают детей. Мы принимаем все это как само собой разумеющееся – да и как иначе можно относиться к ребенку? – но эти детали играли решающую роль в истории нашей эволюции. Небольшая группа, состоящая из родителей, дедушек и бабушек, старших детей, случайных прохожих и даже домашних собак, – и все они обратили внимание на маленького ребенка и так или иначе пообщались с ним! Это чисто человеческий феномен. Не менее характерно и то, что заботу о ребенке участники группы разделили между собой: подобное совместное предприятие может быть не менее сложным, чем загонная охота на мамонта[28].

Особенно древними могут показаться бабушки (и они в самом деле частенько чувствуют себя неимоверно древними, подтверждаю), но с эволюционной точки зрения бабушка – изобретение сравнительно недавнее[29]. Люди – единственные приматы, которые продолжают жить, процветать и заботиться о детях еще долгое время спустя после того, как сами вышли из детородного возраста.

По сравнению с детенышами других приматов человеческие дети развиваются особенно медленно и особенно беспомощны. В том возрасте, когда детеныш шимпанзе уже прекрасно способен самостоятельно передвигаться, Оджи все еще приходилось носить на руках. Однако человеческие дети как будто нарочно созданы так, чтобы умело пользоваться своим неподражаемым обаянием: очаровывая взрослых, они заставляют их заботиться о ребенке и обучать его всему необходимому. Хотя Оджи еще совсем младенец, он уже способен отчасти представить себе, что творится в голове других людей, что они видят и чего хотят. Он обращает мое внимание на то, что видит сам, и интересуется тем, что вижу я. Он понимает, что я считаю персики отличной штукой, а идею грызть подсолнух совершенно не одобряю.

Кроме того, человеческие дети отлично умеют усваивать социальные навыки. Они гораздо более внимательно, чем любое животное, наблюдают, как взрослые люди используют самые разные орудия, – и тут же пытаются повторить это; глазевший на уличного виолончелиста Оджи был совершенно уверен, что, стоит ему дотянуться до смычка – и он управится с Бахом так же ловко, как управляется с деревянной ложечкой для сорбета.

Умение пользоваться ложечкой, чтобы добыть сорбет со дна стаканчика, – это очевидный практический навык. Но у нас, людей, есть также и общие ритуалы: мы совершаем действия, которые не преследуют очевидного практического результата, – иногда у них вообще нет никакого результата, – но, несмотря на это, они важны для нашей самоидентификации и упрочения солидарности. Хороший пример таких действий – танцы. Когда вы танцуете с кем-то, вы этим подтверждаете, что ваш партнер – такой же, как вы, а вы – такой же, как он, и для нас, человеческих существ, эта неуловимая близость гораздо важнее любой практической пользы. Хотя Оджи тогда было всего год от роду, он уже хорошо понимал жесты и ритуалы, например такие как танец, а также понимал другие действия и применение орудий.

Человеческие дети определенно приспособлены эволюцией для обучения[30], и особенно для того, чтобы учиться у других, а взрослые явно адаптированы к тому, чтобы одновременно и заботиться о детях, и обучать их. Многие биологи считают, что эти факты сыграли важнейшую роль в нашем эволюционном успехе.





Что кроется за “просто сказками”




Однако прежде чем двинуться дальше, нужно задаться самым главным вопросом из всех, касающихся эволюции человеческого разума: если наше происхождение теряется в тумане доисторического прошлого, как нам вообще узнать, откуда мы произошли и как эволюционировали?

У биологов есть методы, позволяющие делать точные и проверяемые утверждения об истории эволюции. Они могут, например, сравнить много близкородственных видов и посмотреть, как те или иные черты помогают этим видам адаптироваться и повысить собственную выживаемость и распространенность. Биологи могут показать, как черные бабочки-пяденицы с промышленного севера Англии, где стволы деревьев и другие поверхности часто покрыты слоем копоти, вытеснили своих соплеменниц более светлой окраски. Они могут пересчитать кости разных видов мышей в желудке у совы, чтобы установить, у каких видов выше вероятность оказаться съеденными, а какие с большей вероятностью выживут. Они могут изучить, спариваются ли самцы колюшки, украшенные ярко-красными пятнами, чаще, чем самцы с более бледными пятнами. Они могут встроить в организм мыши новый ген и проследить, как животное будет развиваться и выживать.

Психологи, изучающие людей, ничего подобного проделать не могут. Homo sapiens – единственный сохранившийся вид рода Homo, поэтому сравнить нас с какими-то совсем близкими родственниками невозможно. Мы не можем сравнить кости сапиенса и неандертальца из желудка саблезубого тигра или внедрить новый ген в ДНК младенца и посмотреть, что получится.

Есть и другая проблема. Мы, люди, в гораздо большей степени, чем другие животные, действуем целенаправленно. Мы ставим цели и идем к ним в одиночку и коллективно, в течение собственной жизни и на протяжении многих поколений. Мы учимся, реализуем наши планы и стараемся, чтобы мир изменился к лучшему.

Это означает, что когда бы мы ни задумались об эволюционном смысле той или иной человеческой черты (допустим, женщин привлекают мужчины несколько старше, чем они сами, потому что такие мужчины смогут обеспечить больше ресурсов для их общих детей) – то на каждое эволюционное, биологическое объяснение найдется альтернативное объяснение через опыт и культуру. Возможно, женщины просто усвоили, что мужчины постарше лучше умеют добывать ресурсы, и поэтому знают, что лучше держаться поближе к таким мужчинам. Или они, возможно, научились этой житейской мудрости (или как это называется?) у женщин предшествующих поколений, которые когда-то давно это заметили. Культурная эволюция влияет на поступки человека больше, чем на поступки любого другого животного, и это добавляет целый слой взаимосвязей, повышая сложность объяснения.