Сама виновата

Тут на пороге показалась Ольга Маркина.

– Ирина Андреевна, я хочу снять обвинения.

Ирина застыла, как громом пораженная. В ее практике это был первый случай, когда гособвинитель решался брать на себя такую колоссальную ответственность.

– Вы уверены?

– Безусловно. Показания совпадают полностью, а поскольку Семен Яковлевич находился в СИЗО, то у него не было возможностей договориться со своими родственниками о постановке столь масштабного спектакля. Для полноты картины нам немножко не хватает показаний супруги Пахомова, но если даже она станет отрицать, что привела ребенка в дом и оставила на потеху своему мужу, то доверия ее словам нет и не может быть, поскольку, признавшись, она сразу навлекает на себя уголовное преследование за соучастие и дачу ложных показаний. Я, кстати, с огромным удовольствием привлекла бы ее, но боюсь, что активные действия в этом направлении срикошетят на нашего подсудимого.

– Вообще-то ее отсутствие красноречивее всяких слов, – фыркнул Бимиц, – весь процесс сидела словно пришитая, а как дошло до правды, то сначала дочке запретила приходить, а потом сама свалила.

– Возможно, испугалась, что арестуют прямо в зале суда.

– Не исключено.

– Ирина Андреевна, вы согласны, что здесь даже не аффект, а чистая самооборона? Парень спасал ребенка и себя. Это он считает, что Пахомов хотел договориться, а если режиссер собирался убить их обоих? Ведь для него огласка была страшнее смерти!

– Но пример бедняги Волкова доказывает обратное. Пара звоночков – и все шито-крыто.

– Один пример, и в данном случае это скорее исключение, чем правило, – Ольга усмехнулась, – высокие посты у нас занимают разные люди, не все из них умные, не все порядочные, но, смею надеяться, извращенцев среди них не так уж много. Однажды можно закрыть глаза и поверить, что человека оболгали, но второй раз это уже проблематичнее. Поневоле задумаешься, почему снаряд два раза упал в одну воронку, совпадение ли это или кое-что похуже?

– Вы меня простите, конечно, но ни один нормальный человек выгораживать педофила не станет, – вмешался Бимиц, – хоть он влиятельный-развлиятельный, хоть король.

Ольга кивнула:

– Вот именно. Общественность и милицейское руководство стеной встали на защиту режиссера только потому, что были свято убеждены в его невиновности, по логике, если можно хорошего человека избавить от грязной клеветы, то почему бы этого не сделать? Но когда через время другие люди возводят те же самые наветы, тут поверить в происки врагов становится гораздо сложнее. Те же самые могущественные покровители, которые сломали жизнь Волкову ради спасения режиссера, теперь повернут все свои орудия в сторону Пахомова и не просто дадут делу ход, но еще отомстят за то, что он обманул их и им пришлось заступаться за реального педофила. Такие вещи не прощаются, поэтому Пахомову во что бы то ни стало требовалось избавиться от Семена и девочки.

– За двойное убийство сесть гораздо приятнее, чем за растление малолетних – такая у него логика была? – усмехнулась Ирина.

– Я думаю, что в тот момент никакой не было. Ирина Андреевна, вы как минимум согласны, что Фельдман в тот момент имел основания полагать, что его жизни и жизни его племянницы угрожает непосредственная опасность? – спросила Ольга с нажимом.

– Что? А, да! Да! Вне всякого сомнения!

– Вот вам и необходимая самооборона, в рамки которой Фельдман полностью уложился.

– И вы, Ольга Ильинична, возьмете на себя такую ответственность?

– Вообще-то это входит в мои служебные обязанности.

– А может, мы оправдаем? Все же вы одна, а нам сообразить на троих не так опасно.

Ольга покачала головой.

– Для подсудимого лучше, если я. Приговор необходимо огласить перед публикой и журналистами, а отозвать обвинение я могу без лишней помпы. Нет, я понимаю, что страна должна знать своих героев, но если можно оставить людям хорошие фильмы хорошего режиссера, то почему бы этого не сделать? Меньше шансов, что вдова полезет в бутылку.

Ирина усмехнулась. Ольга Ильинична дело говорит. Оправдательный приговор можно пересмотреть в вышестоящей инстанции, а если Ольга сейчас переквалифицирует на самооборону и снимет обвинения, то, чтобы наказать Фельдмана, придется расследовать убийство режиссера заново, с самого начала, и там кто знает, что еще всплывет вдобавок к полученной на суде информации. Муж-то мертв, ему все равно, а жена вполне себе жива и способна отвечать перед законом за соучастие и лжесвидетельство. Если она не полная идиотка, то сообразит, что лучше всем остаться при своих. Аналогично решит и высокое начальство, ибо народу ни к чему знать, что своим духовным развитием он во многом обязан фильмам насильника и извращенца. Еще, не дай бог, оргвыводы последуют… Нет, пусть лучше Фельдман гуляет на свободе.

Очень жаль Феликса Волкова, на судьбу которого снятие обвинения с Семена никак не повлияет, но жена сказала, что у него тяжелая форма алкоголизма. Эта судьба сломана безвозвратно.





* * *


Войдя домой, она без сил опустилась на табуретку в коридоре, и Кирилл стал снимать с нее сапоги.

– Ты меня балуешь, – прошептала Ирина.

– Полы просто намыл. Берегу свой труд.

– Кирюша, прости… Еще недельку тебе продержаться…

– Ир, я не то чтобы прямо минуты считаю и делаю зарубки на стене.

Подошел Егор, обнял ее, Ирина уткнулась лицом в ежик волос на его макушке.

Сняв пальто, она в одних чулках прошла в комнаты. Володя не спал, сосредоточенно гулил, тянулся ручками к погремушкам, развешенным над кроваткой. Ирина хотела его обнять, но вспомнила, что еще не переоделась и не мыла руки.

Она опустилась на пол и уперлась лицом в решетку кроватки. Кирилл сел рядом, легонько взял Володю за пяточку, и сын расхохотался.

– Кирюша, я когда вернусь в декрет, то клянусь, ты дома больше палец о палец не ударишь, и я все-все буду тебе разрешать.


– Да ты и так ничего мне не запрещаешь.

– В смысле, хочешь к ребятам – пожалуйста, иди, хоть неделю с ними общайся, или как вы там говорите – зависай! Слова против не скажу, ей-богу!

– Да мы вроде решили уже…

Ирина фыркнула:

– Кирюша, после твоих шашней с Поплавской ты в официальную литературу прорваться даже не мечтай.

– Это я понял.

– Ну а поскольку талант не может существовать вне культурной среды, то возвращайся-ка ты к своим отщепенцам.

Кирилл засмеялся.

– И знаешь что еще? – Ирина погладила его по руке. – Ты на Полину зла не держи. Поверь, твои отказы – это просто мелкие неприятности по сравнению с тем кошмаром, который ей пришлось пережить.

Кирилл нахмурился:

– Что такое?

– Не могу тебе сказать. Просто с ней случилось очень плохое… Ты прости ее и пожелай ей счастья. Помолись за нее, как ты умеешь.

– Ладно.

Ирина закрыла глаза, пытаясь представить себе тот ужас, в котором столько лет жила Полина. Беззаботное детство кончилось для нее слишком рано, Пахомов грубо втолкнул ее в омерзительную часть взрослой жизни – порок, обрушив на нее не только боль, но и стыд и страшную вину, потому что Полина была еще слишком мала, чтобы понять, что происходит. Их тайна была прекрасной, заливался Пахомов, ведь именно это вдохновляет гениев на создание великих произведений искусства. Именно ради этого стоит жить и умереть, а больше ничего достойного в мире не существует, сплошное мещанство и уныние. И вот эти серые людишки, ничтожные жалкие существа не понимают великой любви, поэтому нужно держать их отношения в строгой тайне. А Полина верила, что это и есть чудо…

Незадолго до декрета Ирина с Кириллом были приглашены на юбилей, и там она столкнулась со своим знакомым психиатром, консультировавшим ее, когда она вела процессы маньяков. Они разговорились и как-то незаметно для самих себя оказались вовлечены в беседу об общем падении нравов. Дамы сокрушались, что нынешняя молодежь не бережет себя до свадьбы, а, наоборот, начинает половую жизнь с кем попало еще в средних классах школы. Везде царит вольность и распущенность, поэтому надо, если мы не хотим погубить цивилизацию, срочнейшим образом брать детей в ежовые рукавицы и муштровать, чтобы пикнуть не смели.

Профессор тогда засмеялся и сказал, что дети начинают заниматься сексом по одной-единственной причине: если они чувствуют себя несчастными. Довольный ребенок, купающийся в лучах родительской любви, спокойно потерпит до свадьбы, а заброшенный, затюканный – нет. Он страшно голоден до счастья, а изголодавшийся человек готов добывать себе пищу на помойке, меж тем как у сытого подобная перспектива вызывает омерзение. Муштра и строгость, заметил тогда профессор, дадут только один эффект – дети постараются, чтобы родители ничего не узнали, вот и все.

Недаром Пахомов выбирал себе девочек из неполных семей. Родители Полины развелись, у той девочки, которая покончила с собой, папа умер, когда она была совсем маленькой, и у племянницы Семена Фельдмана тоже нет отца. Как-то не пришлось к слову уточнить, куда он делся, но свою фамилию успел девочке дать, иначе истинный мотив убийства вскрылся бы во время предварительного следствия. Даже полный раздолбай насторожился бы, узнав, что у Пахомова в главной роли снималась однофамилица его убийцы. А Зина Тимофеева ни на какие мысли его не навела.

Ладно, не в этом суть. Жертв наверняка было намного больше, просто Полина была последней, кого Пахомову удалось склонить к сожительству добровольно. Девочка, растущая без отца, с измотанной и несчастной мамой, обиженной на весь свет и страстно добивающейся святой для каждой советской женщины мечты «устроить личную жизнь», тянется к доброму и сильному мужчине за защитой и душевным теплом. Такая у нее острая потребность в счастье и любви, что она готова терпеть ради этого любую боль и унижения.

Только Пахомов старился, и из мужчины, готового заменить фигуру отца, превращался в сластолюбивого деда, не способного вызвать ничего, кроме физического отвращения.

Пришлось ему действовать подкупом и силой.

Ирина вздохнула. Откуда берется в человеке эта темная жажда, перехлестывающая все: жалость, доброту, сострадание и даже страх перед законом? Что это за дьявольская сила, которой человек не может сопротивляться, если она поселилась в его душе? И много ли таких чудовищ рыщет среди нас, скрываясь под масками добрых и порядочных людей?

Мамы девочек не разглядели, не уберегли… Мать Полины вообще не замечала, что творится с дочерью, и мама второй девочки тоже не смогла предотвратить самоубийство. Почему так? Потому что маму надо беречь, ее нельзя огорчать. Природа требует, чтобы матери берегли своих детей, а мы бережем себя от них. Не хотим расстраиваться и в лучшем случае закрываем глаза на беду, а в худшем – формируем в детях мощную установку: хорошие девочки не огорчают родителей. Так что делай что хочешь – изображай, кривляйся, выворачивайся наизнанку, но чтобы я видела примерного ребенка. Ты же не исчадие ада, не заставишь мать расстраиваться или, не дай бог, делать то, что ей делать не хочется?

В итоге мать… ну не то чтобы довольна, потому что такие дамы никогда не бывают довольны тем, что имеют, но во всяком случае, не сильно жрет детскую душу, а ребенок вынужден все свои беды переживать самостоятельно. Парадокс: он постоянно в фокусе родительского внимания, ни на секунду не оставлен в покое, малейшие отклонения от идеала фиксируются и жестоко пресекаются, но там, где действительно нужно родительское внимание, помощь и поддержка, там пустота. Мертвое поле, в котором ребенок вынужден действовать на свой страх и риск. Как только ребенок приоткрывает душу, показывает краешек своей беды, происходит следующее: родитель не хочет боли, боится действовать, не желает признавать, что его ребенок не такой, как ему мечтается, и все это выливается в злость на свое дитя – как это оно посмело его тревожить? В итоге единственное, что делает родитель, – это компенсирует себе потраченную энергию, отжирая ее у ребенка. Орет, унижает и убеждает, что с таким негодяем ничего другого и не могло случиться и он это заслужил. Дети – люди смекалистые и быстро понимают, что родители – это не защитники, а источники опасности, и лучше всего не делиться с ними вообще ничем, а жить по принципу «не трогай говно, чтобы не воняло».

Мальчикам такое, может быть, и полезно, но когда разрушается доверие между матерью и дочерью – это приводит к поистине трагическим последствиям.

– Как хорошо, что у меня сыновья, – прошептала Ирина.

Кирилл улыбнулся:

– У нас. А вообще я не против еще за девочкой сходить.

Володя закрыл глазки и засопел, сурово сдвинув брови.

Скоро он подрастет, пойдет в ясельки, а Ирина закончит кормить и вернется на работу. Она снова станет стройной и легкой и достигнет всего, чего собиралась. Станет народным депутатом, а может быть, чуть позже председатель суда сделает ее своей преемницей. Она же объективно лучшая его сотрудница. Иванов с Табидзе крепкие профессионалы, но раздолбаи страшные, Демидова старая, а про других нечего и говорить. Господи, у нее прекрасные перспективы, а двух детей в наше время вполне достаточно. Третий ребенок, во-первых, наверняка снова будет мальчик, а во-вторых, погубит ее будущее в профессии. Вместо выступлений в Верховном Совете она будет варить кашки, и страдать от лишнего веса, и терзаться ревностью. В общем, ужас.

Ирина положила голову Кириллу на плечо:

– За девочкой? Ладно. Выступаем сегодня ночью.





* * *


Лариса – та женщина из суда – оказалась права: большой волны не поднялось. Впрочем, Полина почти ни с кем не общалась и не знала, насколько интенсивно циркулируют слухи, но главное, они не докатились до ушей родителей. Мать разговаривала с ней сквозь зубы, но это было обычное и родное сквозь зубы, их любимая игра «сама догадайся, в чем ты передо мной виновата, и проси прощения», в которую мама с упоением играла с тех пор, как Полина научилась говорить. Полина так привыкла к маминым скандалам, что, наверное, перенесла бы и эту выволочку (в том, что мама во всем обвинит ее, она не сомневалась ни секунды), гораздо важнее было то, что отец остался в неведении.

Они встретились так, будто и не расставались, но у Полины хватило такта понять, что она теперь взрослая и надо общаться как взрослый со взрослым, а если папа начнет компенсировать ей детство, то это примет уродливые формы и не принесет радости ни ей, ни ему.

Папа хотел помочь ей вернуться в литературу, но Полина запретила ему хлопотать о ней, потому что боялась, что он тогда все узнает, а путь на Олимп ей все равно наглухо закрыт, и не только из-за ярости вдовы.