Самая настоящая Золушка

Он ничего не отвечает — только жестом выпроваживает всех вон из номера, а когда мы остаемся наедине друг с другом, стаскивает с кровати тяжелое дорогое покрывало и заворачивает меня, словно в кокон.

Вот было бы здорово в самом деле переродиться.

Какое-то время мы молчим, и в этой тишине я чувствую себя абсолютно незащищенной. Чтобы не сидеть истуканом, начинаю сперва грызть нижнюю губу, а потом, когда это перестает приносить успокоение, ноготь большого пальца.

И только спустя несколько минут замечаю, что все это время Кирилл смотрит на меня абсолютно не моргая. А я прекрасно помню, как тяжело ему давалась даже секунда зрительного контакта.

— Ты о чем, Золушка?

— Никакая я не Золушка, — слишком грубо огрызаюсь я. Это злость внутрь себя, и мне снова противно, что Кирилл в который раз становится невинной жертвой моих собственных страхов и промашек. — Прости. Пожалуйста. Есть вещи, о которых я не хочу говорить. Потому что тогда от меня совсем ничего не останется.

Это сладкая иллюзия. Все мы пьем ее яд: кто-то больше, кто-то меньше. Если не трогать кончиком языка скол на зубе, то какое-то время еще можно делать вид, что с ним все в порядке и нет повода идти к стоматологу. Если не трогать «шишку» под челюстью, то какое-то время можно делать вид, что с лимфоузлом все в порядке.

Если не произносить вслух, что ты всегда была корыстной циничной тварью, то Катя Белоусова еще какое-то время будет жить. Это лучше, чем пойти на добровольную казнь прямо сейчас. Вера в лучшее неистребима: если в запасе есть хотя бы минута, человек до последнего будет верить, что именно в эти шестьдесят секунд и произойдет самое большое чудо его жизни.

— Ты про Морозова? — вдруг спрашивает Кирилл.

Я вскидываюсь, потому что это имя не должно было прозвучать здесь и сейчас. И тем более не в таком контексте.

— Кирилл, я не…

— Он хотел забрать все, что я переписал на тебя, — перебивает он. — Деньги, которые они с отцом много лет зарабатывали «не самым законным образом», и от которых Морозов ни хрена не получил, потому что в последний момент струсил — и отцу пришлось разгребать все самому.

Я настолько обескуражена, что даже рот не могу открыть.

Это больше, чем шок.

Это еще одна правда, которая выползла из-за угла и гадко рассмеялась мне в лицо.

— Ты… все знал?

Кирилл откидывается спиной на стену, укладывает руку на колено — и его пальцы немного подрагивают, болтаясь на весу, словно эта рука совсем ему не принадлежит и живет собственной жизнью.

— Отец предупреждал, что такое может случиться. Я просто всегда был начеку.

— Ты знал, что Морозов захочет обставить тебя и все равно позволил ему быть рядом, всюду совать свой нос и портить тебе жизнь?!

— Конечно, — спокойно и без намека на эмоции отвечает Кирилл. — Вопрос был в том, как он это сделает. Лабиринт, Катя. Помнишь? — Он расстегивает несколько верхних пуговиц, стаскивает рубашку с плеча, чтобы я увидела знакомые черны контуры лестниц, переходов и арок, нарисованных на его спине несмываемыми чернилами. — Держать рядом вас обоих было удобно. До того, как я понял, что ты по какой-то причине с самого начала не играла по его правилам.

Мне хочется смеяться и плакать одновременно, потому что мой муж, человек, которого все считали чуть ли не полудурком, оказался умение нас всех.

— Мне кажется, нам пора поговорить, — почему-то шепотом предлагаю я, испытывая приятное облегчение.

Последние дни я не жила — я была добровольной затворницы смертоносного цветка, который медленно заполнял бутон сладкой кислотой, в которой я должна была раствориться без остатка. Вся. Вместе со всеми гадкими воспоминаниями и грязными поступками.

— Мне кажется, тебе пора вернуться домой, — делает встречное предложение Кирилл.

Мне кажется, что прямо сейчас ему очень больно.

Он продолжает смотреть мне в глаза, но я чувствую, как он вот-вот взорвется от этого слишком интимного и непривычного для нас обоих контакта. Он делает это ради меня — женщины, которая не заслуживает ни его заботы, ни любви. Разве что презрения и ненависти. Все было бы гораздо проще, если бы Кирилл хотел причинить мне боль. Желание мести вполне понятно и объяснимо. А в море обломков моей разбитой жизни хоть какая-то ясность — мой единственный плот.

— Мне нечего делать в твоем доме, Кирилл. Я этого не заслуживаю. Спасибо, что хотя бы не избавился от меня сразу.

— Я люблю тебя, Золушка. Несмотря на то, что в моей голове не хватает шестеренок, я все равно люблю тебя, потому что ты была единственным человеком, который не смотрел на меня, как на урода.

Мне хочется рассмеяться ему в лицо, выпустить «в мир» ту Катю, которая с первого взгляда считала его «ненормальным придурком», и которую передергивало от мысли, что рано или поздно нам придется существовать рядом, касаться друг друга и делать вид, что мы без ума от нашей взаимной любви.

С той Катей все было понятно, как дважды два.

Она знала, чего хочет, и считала, что имеет право вырвать у жизни кусок пирога пожирнее, раз уж она не хотела поделиться им с самого начала.

А эта Катя… просто трусиха. Ее никогда не было, она родилась, потому что кто-то должен был воплотить в жизни зловещий план алчных людей. Потому что в жизни должно быть место сказке, и в испорченного Принца должна влюбиться милая славная девушка, а не корыстная сука.

Морозов просчитал все до мелочей.

Но он не учел самого главного — на поле интриг, где он считал себя богом, даже сломанный Принц может обскакать его на трехногой деревянной лошадке. А Злая девочка в один прекрасный день просто исчезнет, став настоящей Золушкой. И он, Бог собственной игры, останется Голым Королем.

— Я никогда тебя не любила, Кирилл. — Эти слова даются очень тяжело, но он должен знать правду. — Ты, наверное, не помнишь, когда мы встретились в первый раз, да это уже и не важно. Я увидела тебя и подумала, что ты очень странный и что у тебя взгляд, который я больше не хочу видеть и не хочу чувствовать его на своей коже. В тот день я охотилась за кошельком, а поймала… свою судьбу.

Очень тяжело улыбаться с горечью, но мне это нужно.

Пусть вот так, в тишине и полутьме холодной комнаты гостиничного номера, но я должна облегчить душу.


Слово за словом, день за днем и месяц за месяцем я пересказываю своему Сломанному принцу скорбную повесть моей жизни. Как мы с матерью голодали, как я донашивала обувь с дырявыми подошвами, как завидовала всем, кто живет лучше меня. Как пришла на свой первый бал, чтобы найти Спонсора для своей будущей красивой жизни, и как в тот день все изменилось. Шаг за шагом, не упуская даже самых грязных подробностей.

Правда не должна быть красивой, правда должна быть правдой.





Глава пятьдесят пятая: Кирилл




Глава пятьдесят пятая: Кирилл

Морозов всегда хотел получить больше, чем заслуживал.

Я помню слова отца после их очередной ссоры, хоть был тогда еще совсем ребенком: «Когда-нибудь он укусит руку, которая его кормит, Кирилл, и постарайся быть к этому готовым, потому что нас с матерью тогда может уже не быть рядом».

Как можно подготовиться к тому, что человек, который всегда стоит у тебя за правым плечом и ближе всех, в один прекрасный день может просто перерезать тебе глотку?

Я не знал, и никто меня этому не научил. На табличках, которыми мать «показывала» мне, как жить, чтобы люди не понимали, что я не такой, как все, не было подходящей ситуации. Там не было рисунка с предательством и надписи: «Так выглядит предательство, ты должен сделать это, это и вот это, и тогда никто не поймет, что ты — идиот».

Поэтому на всякий случай я подозревал всех.

Даже Катю.

А когда в день нашей свадьбы Морозов вдруг заявил, что она — его дочь, я понял, что не ошибся.

Такие совпадения случаются только в мультфильмах для маленьких девочек. И еще в дешевых мелодрамах. Но когда на кону стоят «миллионы в тени», которые по странному стечению обстоятельств вдруг оказываются в руках любимой и, наконец, обретенной дочери жадной твари, совпадениям нет места. Когда такое же подозрение озвучила моя сестра, я понял, что два человека не могут одинаково заблуждаться.

И нашел возможность сделать тест на родство.

Самым непонятным оставалось другое: Катя, несмотря на то, что не могла быть и не была дочерью Морозова, продолжала в это верить. Как будто действительно считала себя его дочерью. Не поддельной, для отвоза глаз, а настоящей. И за нас она сражалась так отчаянно, как будто ее никогда не интересовали мои деньги, а в самом деле был нужен только я. Даже если бы мы оказались на улице без копейки — я был уверен, что она никуда не уйдет.

До того проклятого дня, когда она упала с лестницы и забыла все, чем жила последний год.

«Видите ли, Кирилл Владимирович, — сказала ее психиатр после первых сеансов, — то, что происходит с Катей — не редкость в моей практике. Но все же она ведет себя довольно странно. Такой уровень самозащиты обычно характерен для событий, которые могут быть губительными для личности человека. Знаете, как если бы она вдруг узнала что-то такое, что разрушило бы не только ваши с ней отношения, но и всю ее жизнь».

— Я хочу, чтобы мы поехали домой, — предлагаю я, но Катя упрямо вертит головой. Кажется, она собралась провести в этом углу всю жизнь. И я ее прекрасно понимаю, потому что у меня тоже есть безопасный островок, куда я прячусь, если мир вокруг становится слишком громким и суетливым. — Мы обязательно обо всем поговорим, Золушка. Но не сейчас.

— Я не могу, понимаешь? — Она чуть не плачет и пытается сбросить мои ладони, которыми я пытаюсь потянуть на себя ее руки. Забыла, что для этого мне приходится с головой нырнуть в боль и делать вид, что я не чувствую острые порезы на коже каждый раз, как она проводит по ней пальцами. — Я не заслуживаю тебя!

— Мне плевать, Катя. Я хочу, чтобы ты была в нашем доме, под моей защитой.

Она перестает трястись и смотрит на меня огромными глазами, в которых так много надежды, что ее, как сладость, можно густо намазывать на корку хлеба. Моргает, подается вперед, чуть наклоняя голову, как животное, которое прислушивается к приятному звуку.

— Я хреновый муж, Катя. Но я не дам вас в обиду.

— Этот ребенок — он может быть не твоим!

Она обхватывает голову руками, снова сжимается, как будто хочет спрятаться в себе самой, навсегда закрыться в надежном бомбоубежище.

— Я врала тебя, Кирилл, — трясясь и стуча зубами, говорит она. — Всегда и во всем. Я не знаю, почему вспомнила об этом только сейчас, но… Наверное, — я слышу горький смешок, — я намного более ненормальная, чем ты.

— Значит, у нас будет идеальная семья, — подбадриваю я.

Это очень больно: делать то, что противоречит моей природе, что не расписано на карточках с подсказками и что — я чувствую — впервые идет не из головы, а откуда-то изнутри меня. Тонкая острая струна с шипами, которая сочится вместе с кровью у меня из сердца. Мои эмоции, голые и непонятные, как улыбка, которую я впервые применяю без репетиции и подготовки.

Я чувствую боль и чувствую, что живу.

И все это вместе, наверное, очень похоже на то, что нормальные люди называют «счастьем».

— Один псих — это просто псих, — вспоминаю бог знает откуда взявшиеся в моей голове слова. — А два психа — это два счастливых человека.

— Все совсем не так, — мотает головой Катя, но все-таки разрешается вынуть ее из убежища и, когда беру ее на руки, доверчиво, всем телом, прижимается ко мне. — Но мы точно два психа.

Мы на минуту пересекаемся взглядами.

И это так близко и интимно, как будто мы занялись ментальным сексом. Глубже и откровеннее, чем если бы лежали голые в постели.

Я нуждаюсь в ней больше, чем в карточках, которые научили меня «правильной» жизни, потому что она научила чувствовать вкус неправильности.

— Поцелуй меня, Золушка, — дрожащим голосом прошу я. — Даже если я весь истеку кровью.