Самая настоящая Золушка

Ростов продолжает пытать меня взглядом, как будто чего-то ждет, хоть это ожидание идет рука об руку с мучением, которое он испытывает каждую секунду. Напряжение между нами становится хрупким и острым. Еще немного — и на моей коже появятся «стигматы».

— Боль — это всего лишь негативная стимуляция нервных окончаний в мозгу, — отвечает Кирилл — и резко отодвигается. — Я ее не боюсь.

То, что со мной происходит, стоит нам оказаться рядом, тяжело описать какими-то внятными словами или примерами. Мне с ним странно хорошо и странно плохо. Одновременно. Секунду назад, когда мы дышали в души друг другу, я хотела избавиться от его близости, как от неудобной обуви, но стоит нам «разбежаться» в разные концы заднего сиденья — и мне безумно грустно. И тихо внутри, до тошноты.

Я отворачиваюсь к окну и пытаюсь сосредоточиться на чем-то интересном, отвлечься от необходимости завязать разговор. Всегда болтаю без умолку, если нервничаю, а сейчас у меня почти паническое желание говорить бог знает, о чем, лишь бы не делать вид, что мы существуем в двух параллельных плоскостях и только делаем вид, что знаем о существовании друг друга.

Ну и влетит же мне, когда явлюсь на пары.

Нужно написать реферат.

Нужно не забыть до конца недели сдать книги в библиотеку, чтобы не получить выговор за просрочку.

И еще вызвать мастера, потому что на кухне течет кран.

В моей голове обычно тонны мыслей, но сегодня, как назло, приходится гоняться за теми, которые не успели разбежаться от испуга перед моим Мрачным принцем.

— А ты всегда… — не успеваю прикусить собственный длинный язык, но Ростов справляется с этим лучше меня.

— Не разговаривай. Пожалуйста.

Это была грубость? Или у него выдался тяжелый рабочий день?

Вот это пугает больше всего: видеть и слышать обычные слова, но совершенно не понимать, какой смысл в них скрыт. Наощупь, в темной комнате, обжигая ладони о невидимые факелы — вот так я общаюсь с Кириллом Ростовым. Хотя, правильнее будет сказать — обмениваюсь информацией.

Мы приезжаем в тату-студию примерно через полчаса. Все это время молчим, только дважды Кирилл говорит о работе с кем-то по телефону. Тоже спокойно и совершенно отрешенно. Цепляюсь за это, как за хорошую подсказку, почему он такой сдержанный и холодный: наверное, управляя огромным бизнесом, приходится научиться держать себя в руках и на двести процентов контролировать эмоции.

Внутри нас встречает приветливая девушка, которая за секунды понимает, кто перед ней, и моментально «включает» полный сервис: предлагает удобные кресла, берет планшет и, делая вид, что меня не существует, абсолютно отдается разговору с Кириллом. Правда, быстро разочаровывается, потому что на все ее вопросы он отвечает либо односложным «да-нет», либо очень сдержанно, экономя слова, как караванщик в пустыне.

— У нас как раз свободны два мастера, но обычно лучше приезжать после предварительной записи на согласованное время, — говорит девушка и передает Кириллу порядком потрепанную папку с рисунками готовых работ и эскизами. — Один работает в жанре черно-белого реализма, другая в технике акварель. Вот так, — она открывает папку на нужных страницах, — и вот так. Очередь к другому мастеру заполнена, к сожалению, до конца недели. Но если вы скажете, что за рисунок хотите и это будет не объемная работа, то можно попытаться выкроить час-другой.

Кирилл перелистывает страницы, изучает рисунки и на некоторых задерживается особенно долго, как будто видит в черно-белых гранях перевертыши и наслаждается их выуживанием. Он вообще проявляет куда больше интереса к неживому. Как будто люди слишком суетливы и вызывают дисгармонию с его внутренним маятником.

— Вот, — он достает из кармана аккуратно сложенный лист, разворачивает его и кладет на стол. — Я хочу такой рисунок.

Мне тяжело сдержать вздох удивления, потому что почти всю поверхность альбомного листа занимает запутанный лестничный лабиринт с множеством перекрестных переходов, арок, открытых и запертых дверей, тупиков и разломов в стенах, в центре которого — огромные часы с лунным календарем. Я видела такие, абсолютно точно. На фото реального готического собора. Я смотрю на это всего несколько секунд, а уже кружится голова, как будто еще немного — и меня, как маленькую глупую Алису, утянет туда, в темноту за сердцевиной стрелок.

— Отличная работа, — искренне восхищается девушка. — Кто автор?

— Я, — чеканит Кирилл. — Это можно сделать на моей спине?

Она подзывает мастера: немолодого уже мужчину, который сам по себе — лучшая ходячая реклама работ салона, потому что весь испещрен рисунками. Даже на видимой части рук их так много, что я не могу выделить, где начинается одна татуировка и заканчивается другая.

— Это работа на несколько сеансов, — почесав опрятную бороду, говорит мужчина.

— На сколько? — Кирилл явно хочет услышать точное число.

В этом есть какой-то смысл?

Должен быть. Как и в том, что я вообще здесь делаю.





Глава одиннадцатая: Кирилл




Глава одиннадцатая: Кирилл

Поняла ли она, что я пытался сделать, рассказывая ей о боли?

Вряд ли. Никто никогда не понимал, даже мой психиатр, которого я посещаю исправно два раза в неделю, иногда не очень удачно скрывает тот факт, что ему крайне тяжело дается внедрение в мой внутренний мир. Поэтому он всегда ныряет неглубоко.

Боль — это просто технические сбои в моей голове. Там много критических ошибок, поэтому программа по имени «Кирилл Ростов» то и дело сбоит, дает внезапные откаты и создает нематематические формулы.

Лиза была права: женитьба на замарашке — это не просто положенные пара-тройка свиданий, чтобы прессе было что обсудить о моей личной жизни. Жена будет рядом всегда. И я должен научиться ее обманывать. Потому что правда обо мне не должна всплыть наружу.

Но нам нужно найти точки соприкосновения, иначе весь план насмарку.

На свиданиях — обычных, человеческих — я сразу проигрываю. Одна неудачная попытка очень хорошо показала разницу между тем, зову ли я в компанию «непритязательных» девушек или провожу время с влюбленной в меня замарашкой. Она хочет больше, чем секс сзади, и это огромная проблема, потому что мне слишком дискомфортно рядом с ней. Пожалуй, даже больше, чем с остальными людьми. Она одна — но их легион, и каждая норовит запустить свои мысли мне в голову, устроить беспорядок в моем, с таким трудом, упорядоченном хаосе.


Я должен вывести эту проблему из тупика. Должен перевести наши «свидания» в удобный и комфортный для меня формат. Избежать любого физического контакта. Но при этом находиться рядом. Давать ей общение, но при этом не смотреть в глаза.

Так появляется телефон. Переписка — идеальный способ выдать себя за кого угодно и быть кем угодно.

А мысль о татуировке приходит в мою голову из случайно пойманного на экране телевизора кадра. Мы будем рядом, но не сможем прикасаться друг к другу, будем общаться, но не пересекать те темы, в которых я откровенно глух. И это будут почти что свидание.

Кто-то делает татуировки осмысленно, придавая этому чуть ли не кармический смысл: долго вынашивает идею рисунка, долго решается, несколько раз отказывается от этой затеи. Мне же нет до этого никакого дела. Я беру идею как лучшую из тех, что придумал, и воплощаю свой план.

— Четыре — пять сеансов, — говорит мастер, пристально разглядывая мой рисунок. Эта ухмылка — что она значит? Ему нравится эскиз? Он считает его безобразным? Он просто дружелюбен или просто враждебен? — Если у вас хорошая переносимость боли, то в четыре уложимся.

— Я бы хотел начать сегодня, — озвучиваю свое пожелание.

— Без проблем, но мне нужно часа полтора-два времени, чтобы подготовить рисунок в большем масштабе, и первая набивка займет примерно три часа.

Киваю. По крайней мере, здесь играет очень тихая музыка и нет орущих детей.

Два часа подготовки мы с девчонкой проводим каждый в своем углу: она делает вид, что читает журнал, я пересматриваю сброшенные мне финансовые документы и графики.

Но стоит нам оказаться за ширмой, где мой личный пыточный мастер предлагает снять рубашку и занять удобное место на кушетке, замарашка вдруг оживает и слабым голосом спрашивает:

— Можно, я помогу? — И, не дожидаясь разрешения, сама берется за верхнюю пуговицу.

Я сжимаю челюсти.

Боль — это стимул и реакция.

Замарашка медленно перебирает мои пуговицы, скользит по ним, словно вплавляется по реке до самого ремня. Задерживается, втягивает голову в плечи, но упрямо тянет ткань рубашки из-за пояса.

Боль — это предательство мозга.

Катя медленно поднимает лицо. Не знаю, как ей это удается, но мой фокус с кончиком носа уже не проходит. Я даже моргнуть не могу, так намертво клинит ее странный серебряный взгляд, полный любви и обожания.

А для меня это пытка, все равно, что смотреть на солнце — и не мочь закрыть глаза. Я окаменел перед своей Медузой. Мысленно ору от боли, когда она тянет рубашку с плеч, оставляя на коже невидимые мазки касаний. Моя плоть горит, обугливается до кости, но только мои глаза достаточно «нормальны», чтобы видеть эти аномалии.

— Этого достаточно. — Отстраняюсь, когда девчонка пытается помочь с рукавами.

Но не ложусь, а сажусь. Мастер говорит, что лежа мне было бы удобней, а я делаю вид, что не слышу предложения. Это проще, чем выглядеть бестолковым упрямцем, который не слушает советов профи в своем ремесле.

Я стаскиваю туфли, устраиваюсь полубоком и расправляю плечи. В такой позе могу сидеть часами и не испытывать дискомфорта. Еще один сбой в работе моих предохранителей. На этот раз — положительный, помогающий выживать.

— Принесу анестетик, минуту.

Он уходит.

А Катя…

Я не понимаю, что она делает. Абсолютно. Не могу найти ни единого алгоритма из всех, что мне знакомы. На карточках, которыми меня дрессировали, не было картинки, где маленькая костлявая девчонка снимает свои поношенные ботинки, забирается на кушетку и укладывает голову у меня на коленях, сворачиваясь личинкой в момент опасности.

— Нам здесь несколько часов быть, — говорит внезапно сонным голосом. Зевает. Немного ведет головой, устраиваясь поудобнее, носом к моим коленям. — Я так полежу.

Светлые нитки ее волос на темной ткани моих брюк смотрятся как обескровленные капилляры и сосуды. Меня трясет от этого зрелища.

И чтобы не сбросить ее со своих колен, что есть силы цепляюсь ладонями в холодные железные края кушетки.

Через минуту, когда мастер наносит на мою кожу обезболивающую пенку перед началом работы, замарашка уже спит. Видимый уголок ее рта приподнимается… и я, превозмогая панику, трогаю его кончиком указательного пальца.

Мне больно.

И странно.

Сначала мне кажется, что ее разбудит трескотня татуировочной машинки, но замарашка спит. Девчонка даже не шевелится, только иногда замечаю, как сморщивается кожа на спинке ее носа, и она приоткрывает губы, словно разговаривая с кем-то во сне.

Несколько раз мастер спрашивает, все ли у меня в порядке, но я честное слово не понимаю, что он хочет услышать. Наверное, мне должно быть больно, но я чувствую только легкое покалывание, от которого ни холодно, ни жарко. Запросто могу провести так хоть весь день. Но приходится снова влезать в шкуру «нормального» и говорить, что все в порядке и все терпимо, и что обо мне можно не беспокоиться, потому что я — не плаксивая девочка.

Заученные фразы и шутки — мое все. На каждую ситуацию (кроме спящей у меня на коленях девчонки) есть набор реплик, юмора и отговорок. Иногда я развлекаюсь тем, что представляю внутренности своей головы в виде огромного офиса, напичканного клерками в типовых синих рубашках и с белыми галстуками. Внешний мир — это звонок колокольчика, задание шустрому парню, который точно знает, кому передать его для выполнения. А сбои — это лодыри и прогульщики, которые опаздывают или зависают в курилке, или сваливают на обед на полчаса раньше.

Как бы там ни было, даже несмотря на необходимость терпеть спящее на моих коленях существо, я испытываю что-то вроде облегчения. Видимо, все дело в монотонной работе машинки — меня всегда успокаивали звуки работающих моторов. Поэтому, несмотря на то, что мать и сестра были против, мы с отцом нашли способ получить мне права. Машина — что-то вроде очень упрощенной версии меня самого: так же работает по заданной схеме. Так же иногда барахлит. И именно в ней я могу скрыться от мира на каком-нибудь пустыре, слушать звук мотора и отдаваться своей единственной страсти.

Замарашка просыпается незадолго до того, как мастер предупреждает, что на сегодня он почти закончил. Она распрямляется, трет кулаками глаза и немного с опозданием понимает, что забыла прикрыть зевок, поэтому практически роняет лицо в сгиб локтя.

Смотрит на меня и пожимает плечами.

Ее щеки немного розовеют.