Самые родные, самые близкие

Но почему ей все-таки не нравилась эта Вощак? Почему не вызывала сочувствия, жалости? Такая яркая жизнь, такая звезда – и такая убогая старость.

Статья получилась, серой, пресной, унылой – словом, никакой.

«Провалила, – с ужасом думала Маша. – Первое задание и – провалила!»

Главный пробежал глазами и скорчил гримасу:

– Ну я не знаю, Мари! – Он обожал перекраивать имена на иностранный лад. – Скучно, красотка! Уныло и скучно!

Маша обиделась, но понимала – главный прав. Кажется, она загубила проект, а это означало, что его наверняка передадут другому.

Она перестала спать, все время перебирала одни и те же мысли: «Неужели дело во мне? Получается, что это я никчемный журналист. Ведь любой материал можно подать так, что люди заинтересуются. Дело не в материале, а в авторе». И после долгих терзаний решила: «Надо снова копать. Без этого в журналистике никак не получится».

Накопала – первая жена хирурга пыталась отравиться, но, по счастью, выжила. Выхаживал ее, кстати, бывший муж, и операцию делал тоже он – реставрировал сожженный кишечник.

Раскопала она и еще кое-что – например, бывшая коллега Вощак с большим удовольствием доложила и про любовника из политбюро, с подробностями, и про «необыкновенную карьеру» Нонны Васильевны, и про главные партии, и про зарубежные гастроли, устроенные тем же любовником. И про купленные там тряпки – а на какие, спрашивается, деньги? Тряпок-то были чемоданы, вагоны! А суточные – копейки! Все мотались по дешевейшим магазинам типа Тати – для бедных и черных, а она покупала на Фобур-Сент-Оноре, на виа Монтенаполеоне! А, каково? А бриллианты?

– Вы видели ее камешки, моя дорогая? – с ненавистью проговорила завистница. – Так вот, цацки эти были не просто бриллианты, не просто продукция Якутского ювелирного завода – это были дра-го-цен-но-сти! Вы меня слышите? Раритеты, Фаберже и Шопар! И снова – откуда? А квартира? Вы бы видели эту обстановку! Картины на стенах, посуду, мебель! А спальня карельской березы? А мебель от Тура? А вы говорите!

– Может быть, это приобрел ее муж? – неуверенно пискнула Маша.

– Какой там муж! – возмутилась бывшая коллега. – О чем вы? Да, зарплата у него была приличная, это понятно: профессор, завотделением, хирург с мировым, можно сказать, именем. Ну, четыреста рублей в месяц, не больше, со всеми степенями. А взяток тогда не брали – честное имя было дороже. У людей еще оставалась совесть, поверьте. Это не то что сейчас – смотрят только на руки. Не муж на это заработал, деточка, не сомневайтесь. А любовники? У Нонки их была армия. Ар-ми-я! Дяденька из политбюро – далеко не единственный. А мальчики? Молодые мальчики из наших, балетных? Никого не пропускала, старая стерва. Мессалина, ей-богу! А сын? Бездарь! Были там какие-то темные истории из его практики – говорили, больные мерли, как кони в падеж. И пил вроде бы, хотя утверждать не стану – так говорили, я лично не видела. Но то, что сынок Нонкин неудачник – точно! И квартиру он ее разменять заставил. И еще, говорят, все оттуда забрал – все, подчистую. Оставил ни с чем. А внучок, – дама оживилась, что-то припомнив, – внучок еще хуже! Говорят, наркоман – вот ведь ужас!

Нет, Маше как-то не верилось. Нонна Васильевна так горячо говорила о муже, вспоминая их жизнь и любовь. «Лучшие годы» – вот как она говорила. Святой человек, гений. Да, вряд ли эти слухи правда, скорее всего, зависть. Конечно, зависть. Сплетницу, вывалившую на Машу все эти ужасы, оставил муж, да и карьера ее не задалась. Но все-таки что-то смущало.

И она решила найти сына Нонны Васильевны. Это было несложно.

Адрес узнала легко – дачу Вощак знал всяк. Ну и поехала. Кратово было прекрасно – старые дачи, огромные лесные участки – красота. Дача балерины стояла близко от станции – минут пять ходьбы. Старый, довольно ветхий забор и древний дом в глубине большого, густо заросшего участка. Наверное, среди лета и пышной зелени его было бы и не разглядеть. А вокруг напирали особняки-коттеджи. Дом балерины Вощак казался убогим бомжом, инвалидом, хотя в прежние времена наверняка был шикарным. Маша толкнула калитку, озираясь и оглядываясь, прошла в глубь участка, к дому. Было страшновато, если честно. А вдруг этот сынок-пенсионер и вправду алкаш и хулиган? Маша осторожно поднялась по прогнившим ступенькам, постучала в приоткрытую дверь. Тишина, никто не отозвался. Заходить было страшно. Она прошла по участку. За домом слышались звуки – кажется, рубили дрова. И действительно, там, за домом, у рассыпанной дровницы, неопрятный, бомжеватого вида пожилой мужчина в ватнике и резиновых сапогах махал топором. У забора лежала приличная гора пустых бутылок.

– Здравствуйте, – громко сказала Маша.

Незнакомец повернулся. Она увидела лицо сильно пьющего человека – помятое, серое, с мешками под потухшими глазами. Но агрессии и грубости не было. Он отложил топор и пригласил нежданную гостью в дом.

А в доме, когда-то, судя по всему, ухоженном и красивом, была совершеннейшая тоска: на диване валялись старые подушки в грязных наволочках, скомканное одеяло с прорехами, из которых торчала желтоватая вата, на столе, на липкой и грязной клеенке, стояла сковорода с остатками засохшей яичницы, мутный граненый стакан и остатки батона. По давно немытым окнам ползали и жужжали сонные осенние мухи. Отвратительно пахло кислым старьем. Маша поморщилась. А Виталий Евгеньевич – так он представился – извинялся и был явно смущен:

– Знаете ли, гостей не ждал! Уж простите великодушно!

Теперь смутилась Маша.

Хозяин предложил чаю, Маша отказалась и осторожно завела разговор.

– А-а! – протянул он. – Матушкой моей интересуетесь! – Кажется, он был удивлен и разочарован. – А зачем она вам? Мой отец был гораздо интереснее, поверьте! Вот о ком надо писать. А ушел очень рано. – Он замолчал. – Да, рано ушел. Сердце. Впрочем, неудивительно – он очень страдал. Мать, знаете ли… Жизнь ему здорово укоротила. – Он отвел взгляд. – Что о ней говорить? Всю жизнь жила для себя. Страшный эгоизм, страшный, махровый! Не эгоизм – эгоцентризм. Но рассказывать я про нее не буду – какая ни есть, она моя мать. Извините. Мы с ней не общаемся, совсем.

– Но она же очень пожилой человек, наверное, она нуждается в вашем внимании, – заметила Маша.

– Да, человек очень пожилой, я согласен. Но я за нее спокоен – у нее есть Нюра, так что она накормлена и обихожена. И со здоровьем у нее, знаете, все неплохо. А для ее лет – так просто отлично! Мне повезло куда меньше, поверьте. – И он рассмеялся, вытирая грязной ладонью щеку.

Было очевидно, что от этого человека Маша ничего не узнает. Что ж, молодец, честь ему и хвала – он приличный человек и сын. Только снова потерян день и статья по-прежнему стоит. Скучная, серая, унылая. И никому не интересная. Это провал. Конец ее журналистской карьеры. Вот так сразу, с первого задания и – конец.

Маша совсем перестала спать, почти ничего не ела – страдала. Потеря реноме, поражение – вот что было самым ужасным. Она ломала голову в поисках выхода. Позвонила главному – посоветоваться.

– Мари, ну что ты как маленькая! – с упреком сказал он. – Прикидываешься или делаешь вид? Если сделать все чинно-благородно, ни черта не получится, прочтут и сплюнут на эту тоску. Нужна история, трагедь, если хочешь. Предательство, подстава, истерика. Драма! А без этого – сама понимаешь. Так что думай, Мари! Уверен: захочешь – нароешь! И помни о сроках, кстати! У тебя, моя птичка, есть пять дней! Мы хоть и не желтая пресса, но без перца, радость моя, не проживем. Эх, долюшка наша! Горек наш хлеб.

Маша совсем сникла и пала духом. Лезть в эти дебри, стряпать чернуху и желтуху ей совсем не хотелось. Казалось бы, вполне благопристойная тема – ровня, сильные и успешные пары. Должно хватить материала и без дерьма. А не хватает. Или мы так привыкли копаться в грязном белье, что все остальное уже скучно и вяло? Она перечитывала статью в сотый и тысячный раз. Успешная Вощак, крепкая и сильная духом. Вышла на сцену после жестокой травмы. Прекрасный кардиолог, спасший сотни жизней. Любовь и страсть. Общий ребенок. Прожитая жизнь. За плечами – война, голод, разруха, одиночество, трудности. Казалось бы! А скучно! Может, дело не в теме, а в том, как Маша ее изложила? Она правила статью, выискивала ошибки, переписывала и перекраивала. Ничего не получалось. Вернее, получалось до оскомины скучно: слишком приглаженные, прилизанные герои. Благостные и постные.

Тогда она решилась еще на одну встречу. Нюра была сурова и никак не хотела подзывать к телефону Нонну Васильевну.

– Что еще? – гаркнула она. – Все вроде закончили! Хворает она, давлением мается. И чего все никак не отстанете?

Но в конце концов все-таки позвала хозяйку. Вощак еле говорила, хлюпала носом и жаловалась на здоровье. Но на встречу все-таки согласилась:

– На полчаса, Машенька! Не больше, я вас умоляю!

Маша явилась на сей раз с сумкой подарков – банка красной икры, твердая колбаса, здоровенный кусок сыра, банка растворимого кофе, коробка конфет и печенья, пирожные и, конечно, цветы – растопить суровое Нюрино сердце. И кажется, растопила – через минут пять Нюра вкатилась в комнату с подносом: чай, кофе, конфеты.

Нонна Васильевна выглядела плохо, казалась вялой и усталой, было очевидно, что все это ее тяготит.

Маша попыталась объяснить суть дела: статья получилась скучной, вялой, герои получились целлулоидные, неживые. Гладкие, как фарфоровое яйцо. Слишком благополучные, невзирая на трудные времена, в которые они жили.

– В конце концов… – отважилась Маша. – Может быть, у вас были увлечения?

Вощак скрипуче рассмеялась:


– И что?

– Ну, увлеклись кем-то, а потом поняли, что для вас главное – муж! Скажем, – Маша запнулась, – ходили слухи, что у вас был покровитель. Важный покровитель, с самых верхов.

Вощак усмехнулась, махнула сухой птичьей лапкой и повторила:

– И что? Даже если так? Думаете, я вам сейчас все выложу? Распахну душу? Пущу туда всех – вас, ваших читателей? Ми-ла-я! – по складам произнесла она. – Я рассказала вам то, что сочла нужным. Всё! Остальное вас не касается. А покровитель… – Нонна Васильевна усмехнулась. – А вы не знали, что у всех балерин были высокие покровители? Балетные всегда притягивали сильных и властных мужчин – тем казалось, что балерины хрупкие, нежные, слабые, нуждающиеся в сильном мужчине. А на деле… Никого нет сильнее балетных. Они не могут быть слабыми – сожрут в один день, понимаете?

Маша понимала одно – Нонну Васильевну ей не пробить, не одолеть.

– А может быть, про театр? – продолжала канючить Маша. – Про интриги? Про завистников. Все же знают, что там творится!

Вощак широко зевнула.

– А, это… Ну да, всем известно. Тогда к чему в сотый раз об этом говорить? К чему повторяться? Ну было. А где не было? Вы думаете, только в театре? Нет, моя милая! Это везде – и в науке, и в писательских кругах. И в литературных. И даже на заводе, и в библиотеке, поверьте.

– Нонна Васильевна! Тогда давайте о детях подробнее, хотя бы чуть-чуть. Про сына и внука, – взмолилась Маша.

– А что про них говорить? Я же вам все сказала! – Нонна искренне удивилась. – Они ничем не отличились в этой жизни. Ничем! Обычные люди – кому это будет вообще интересно? Сын – врач, вы знаете. Пошел по стопам отца, но знаменитым не стал. Внук тоже обычный. Работает где-то. Я с ним не очень в контакте. Нет, я уверена – никому они не интересны.

– А почему не сложилось? – осторожно спросила Маша.

Вощак с удивлением посмотрела на нее – в каком смысле?

– Ну, с сыном, например. Он вас разочаровал?

Вощак недовольно качнула головой:

– У вас, кажется, нет детей?

Маша развела руками:

– Пока нет.

– Ну так вот, – продолжила балерина, – когда народятся, тогда и вспомните мои слова. Не всегда они оправдывают наши надежды. Понимаете? Не всегда.

– А после смерти мужа, – Маша испуганно глянула на старуху, – ну, после того, как он ушел…

Вощак обдала ее ледяным взглядом, но Маша нашла в себе силы продолжить:

– У вас ни разу не появилось желания…

Вощак оборвала ее:

– Нет, не появилось. А что, вас это удивляет?

Маша виновато взглянула на нее.

– Не появилось, – жестко повторила прима. – Знаете, я была уже в том возрасте, когда интимные отношения с противоположным полом далеко не на первом месте и даже не на втором.

«Да уж, – подумала Маша, – а мальчики эти, балетные? Или опять – сплетни?»

Нонна Васильевна разозлилась и не скрывала этого – нервно постукивала ладонью по столешнице и на гостью свою не смотрела. Все, точка. Маша поняла, что ничего, больше ничего она из нее не выжмет.

– Хорошо, Нонна Васильевна! – Маша поставила чайную чашку на поднос. – Я поняла. Спасибо большое и извините. Статью вам на подпись я принесу через дня три.

Вощак холодно оглядела ее и царственно кивнула.

На следующий день Маша снова поехала в Кратово, к Нонниному сыну. Он встретил ее недовольно.

– А, это опять вы! Чем же я еще могу быть вам полезен?

Но в дом пригласил. Чаю, к счастью, уже не предлагал. Было сильно натоплено, и у Маши разболелась голова. Она попыталась объяснить ситуацию, говорила смято, скомканно, неубедительно – сказывались растерянность, усталость и головная боль.

– Да при чем тут, простите, я? – искренне удивился ее собеседник. – Вы договаривались с матушкой, меня никто не спросил. У вас не получается – простите, но это ваши проблемы. Мне что, вам посочувствовать? Своих проблем, знаете ли… – Он нахмурился. – Нет, вы не обижайтесь, пожалуйста! – Он встал со стула и прошелся по комнате. – Ну и профессия у вас! – усмехнулся он и покачал головой. – Врагу не пожелаю. Рыскаете, ковыряетесь, копаете, словно кроты. В надежде отрыть сенсацию и прославиться, да? Чтобы заметили?

Маша не поднимала глаз.

– Извините, но больше ничем помочь не могу, – твердо добавил Ноннин сын. – Я вам уже говорил, отношения с матерью у меня сложные. Да, я к ней не езжу. Не навещаю. Сволочь? Наверное. Но я за нее спокоен. А если что, не приведи бог, так Нюра меня тут же поставит в известность, у нас такая договоренность. – Он снова сел на стул и внимательно посмотрел на Машу. – Ну, я думаю, вы все уже поняли – матушка моя человек сложный и противоречивый. Себе на уме. Отец ее очень любил и избаловал. А она жила своей жизнью, не слишком заботясь о нем, да и обо мне тоже. Что поделать – творческий человек, карьера и прочее. Привыкла к цветам, аплодисментам, поклонникам. Это нормально. Был ли с ней счастлив отец? Я не знаю. Догадываюсь, что нет, не был. Но это ведь его выбор, верно? Но как-то я видел, что он плакал, мой суровый и сильный отец. Он был женат первым браком – вы наверняка об этом знаете. От той женщины он ушел. Подробности мне неизвестны, мы никогда не разговаривали с ним на подобные темы – у нас это было не принято. Да и дома его почти не было – он был чертовски занят. Всегда. Уходил рано, приходил в ночь. Мать тоже на кухне у окна не сидела – спектакли, концерты, приемы, гастроли. Дома оставалась одна Нюра. Конечно, у меня была полная свобода. Полнейшая. Нюра со мной не справлялась. Да кто ее слушал? Прислуга. Вот я и отрывался по полной – выпивал, рано женился. Развелся. Снова женился. Конечно, в восторге родители не были. К тому же я не любил свою профессию – на медицине настоял отец – как же, династия. А мне было по барабану. Так, значит так, только бы отстали. К тому же я понимал, что с этой фамилией у меня огромная фора. Но ничего не вышло. Работать врачом без любви к этой профессии невозможно. А мне было все отвратительно – запахи эти, больные. Одним словом, не получился из меня доктор, что тут поделать! Отец все понимал и, конечно, страдал. Винил себя за то, что заставил меня выбрать медицину. А мать… Матери было все равно. Она жила своей жизнью и упрямо считала, что я все выдумываю.

– А их отношения? – осторожно спросила Маша. – Может быть, у кого-то из них были романы на стороне?

Он хмыкнул и покачал головой:

– Ну вот, я, конечно, оказался прав! Дай вам палец – вы всю руку откусите! Выдал вам порцию откровений, а вы уже пошли дальше. Нет, моя дорогая. Вот про это я точно говорить с вами не буду. Это их личная жизнь. Отца давно нет на этом свете. Мать – древняя старуха. К чему ворошить?