Самые родные, самые близкие

Маша, волнуясь, судорожно сглотнула слюну и быстро кивнула. Теперь она была вся внимание, сидела с прямой спиной, вытянувшись и замерев, боясь пропустить слово, жест.

Он встал, прошелся по комнате, заправил в трубку новую порцию табака, подпалил ее, постоял у окна и наконец заговорил:

– В Москве я женился. Невеста моя была коренная москвичка. Чудесная девочка… – Он замолчал, потом повторил: – Да, чудесная! Милая, добрая, нежная. Ну и поначалу, как часто бывает, у нас было все хорошо. Замечательно было. Мы любили друг друга. Во всяком случае, нам так казалось. – Он задумался. – Да нет, так и было. Во всяком случае – у меня. Но жизнь есть жизнь – кончились праздники, ее поездки ко мне в Ярославль, мои гостевые поездки в Москву. Начались будни. Мы жили у ее родителей – тогда это было нормально. Да и откуда деньги на собственное жилье? Я только окончил училище, она – институт. Нищие и молодые. Пока еще счастливые, да. Пока. Ее родители не были в восторге от нашего брака – нищий начинающий актер, без роду и племени, приезжий. Красавец, вы уж простите – что было, то было. Эдакий герой-любовник. С гонором, с провинциальным нахальством. Уверенный в том, что уж ему-то повезет, по-другому быть не может. Конечно, мы сидели на их шее. Я бегал по театрам, показывался. Взяли на семьдесят рублей. Ролей не давали, даже «кушать подано». А я-то мнил себя героем. В училище так и говорили: «Валька, конечно, герой!» Ну и пошло, поехало. Я был вечно раздражен, злился на весь свет, обвинял всех и каждого. В первую очередь – ее родню. Дескать, попрекают тарелкой супа. Впрочем, так оно и было. Замкнутый круг. А тут еще родился ребенок. Дочь.

– Дочь? – хрипло переспросила Маша. – И что было дальше?

– Что дальше? А дальше я начал писать в провинциальные театры, поняв наконец, что в Москве мне не светит. Ну и ответили, пригласили в Х. Там был отличный театр и сильный главный режиссер. Им как раз был нужен молодой, фактурный актер на амплуа героя. Обещали златые горы – комната в общежитии на год-два, не больше. Потом квартира, двухкомнатная, нас уже было трое. Я собрался, полный сил и надежд. Не получилось быть вторым в городе – буду первым на деревне, как говорится. В конце концов, и в провинции люди живут. Да и я не столичный житель. – Он снова встал, прошелся по комнате, коротко бросил «извините» и вышел.

Маша сидела ни жива ни мертва.

Наконец он вернулся.

– Ну что? Не устали? Не надоел вам старый нытик и неудачник?

Маша горячо уверила его, что это не так.

– А что дальше? Что было дальше? – спросила она. – Вы уехали в Х.?

– И да, и нет. Мы не уехали. Я уехал один. Жена не захотела – точнее, ее не отпустили родители, отговорили: «Такая даль, скверный климат, комната в общежитии – зачем тебе это нужно? Здесь – столица, Москва, родной город. Собственная квартира, мы, наконец, наша помощь. У отца прекрасная должность и хорошая зарплата. Мать на подмоге с ребенком». Все так, и все правда. А то, что жена должна следовать за мужем, так какой я был муж? Одно название. Не был я мужем – ни поддержкой, ни опорой, ни кормильцем. Да и папашей я был, если честно, паршивым. Собой был увлечен. Своей карьерой. Своими неприятностями.

А девочка у нас родилась чудесная! Голубоглазая и очень спокойная. И с таким осознанным взрослым взглядом. Не ребенок – чудо такое. Но это не спасло нашу семью. Начались скандалы. Ужасные, надо сказать, скандалы. Ну и конечно, взаимные претензии. Плохо мы жили. Плохо. Потому что кончилась наша любовь. Это часто бывает в молодости – нищета и проблемы убивают самые светлые чувства. И куда все испарилось? Как дым из трубы. Все растаяло в воздухе.

Словом, я собрался и уехал. А если точнее, сбежал – от семьи, от скандалов, от тещиных вечно поджатых губ. От презрительного и насмешливого тона тестя. От плача дочки, которую мне так и не дали полюбить. Теща моя дорогая кричала: «Не берите ее на руки, у вас микробы!» От всего отстранили – купали девочку сами, отгоняя меня от ванночки: «Идите, занимайтесь своими делами! Мы тут без вас как-нибудь». Меня презирали в этой семье, и, наверное, поделом. Словом, я воспринял свой переезд как подарок судьбы, и я хотел начать новую жизнь. Мне было так легче – один, налегке. Ни забот, ни хлопот. Я был свободен.

– А дочь? – почти шепотом спросила Маша.

– А что – дочь? За дочь я был спокоен. Она жила в любви и в тепле. Да не нужен я был ей, своей дочери! На кой? Что от меня, какой толк? Только путался под ногами.

– Вы в этом уверены? – хрипло спросила Маша.

– Абсолютно. К тому же меня в этом убедили все трое: теща, тесть и жена. А очень скоро, года через два, до меня дошли слухи, что бывшая жена вышла замуж, у ребенка появился отец, словом, не появляйся, не вреди девочке.

– Я понимаю, вам было так проще – поверить, – сказала Маша, глядя прямо ему в глаза.

Она резко поднялась.

– Ну всё, наверное, хватит. На сегодня – всё.

Он развел руками:

– Хозяин – барин. Как скажете. Понимаю – утомил. Кому интересна чужая жизнь, верно?

Маша, натягивая куртку, нахмурилась. У порога она обернулась.

– Послушайте, и все-таки. Неужели вам ни разу – ни разу! – не хотелось увидеть дочь? Хотя бы из обыкновенного человеческого любопытства – что выросло из этого человека, носящего ваши гены, в жилах которого течет ваша кровь? Возможно, вы могли бы ею гордиться. Или ей нужна ваша помощь? Или не захотели просто обнять ее, пожалеть? Порадоваться вместе с ней. Это же так нормально, не правда ли? Неужели ни разу в жизни вам не пришла в голову эта мысль?

Золотогорский удивился ее горячности, было видно, что ему неприятно. И все-таки он ответил:

– Осуждаете, милая девушка? Вероятно, у вас личная, так сказать, трагедия? Похожая история? Ну, знаете… – Он пыхнул трубкой, и сладкое вишневое облачко поплыло над его головой. – Не всегда получается! Не всегда. Я видел дочь, когда ей было лет пять.

«Шесть!» – чуть не вырвалось у Маши, еле успела прикусить губу.

– А дальше, – продолжил он, – мне не дозволили. Не допустили, и все. Толково и настойчиво объяснили, что отец – неудачник, бродяга, нищеброд – ей не нужен. Моя бывшая теща готовила свою дочь к новой жизни. К новой и светлой жизни – ну, дай бог, дай бог! Моей бывшей жене желал и желаю только хорошего, верите? Ну уж а там, в новой и светлой, очень удачной жизни, у девочки был уже новый отец. И уж конечно, куда лучше, чем прежний.

Маша молча разглядывала крохотную дырочку на пушистой варежке. Ей хотелось крикнуть ему: «Да не было никакого отца! Вам наврали! Или вы сами это придумали, чтобы было легче. Да и какая разница – был отчим, не было? Вы все равно оставались отцом!»

– И потом, – продолжил Золотогорский, – я далеко уехал. Очень далеко. Восемь часов лету, вы понимаете? У моей бывшей жены началась новая жизнь, да и я не отставал, если честно. Женщин у меня было много, не скрою. И был еще один брак – долгий, длиною в пятнадцать лет.

– И там были дети? – почти беззвучно спросила Маша.

– Не было. Сначала мы не хотели, ну а потом, потом моя жена тяжело заболела. К тому же она была старше меня.

Маша смутилась:

– Простите. Я, наверное, пойду?

– Всего наилучшего.

Маша вышла на улицу и посмотрела на небо – под желтым и мутным фонарем крутил хоровод снежинок. Снова начался снегопад.

– Да куда вам! – вдруг крикнул с крыльца Золотогорский. – Машину вы не найдете, все уже по домам. Автобус – вряд ли. Здесь с этим плохо, тем более вечерами. Да и прождете его неизвестно сколько. А времени у нас с вами мало – вы же уезжаете послезавтра, верно? Куда вам сейчас – в метель, вьюгу? Да и я не усну – буду тревожиться.


Маша кивнула.

– Оставайтесь у меня, – решительно сказал он. – Устрою вас на диване в гостиной. Обещаю, кота я прогоню! А завтра продолжим. Разумеется, если вы не передумали.

Маша еще раз посмотрела на темное небо и вошла в дом.

– Кажется, вы правы, – вздохнула она. – Выбора, похоже, у меня нет.

Ей показалось, что он обрадовался.

Кот по кличке Леопольд и не думал оставлять свое законное место – улегся у Маши в ногах и недовольно, громко, ворчливо бурчал.

Маша быстро уснула – под мурчание кота, тихое подвывание вьюги, сладкий запах трубочного табака, пропитавшего диванные подушки.

Проснулась она среди ночи – на часах было полчетвертого. Метель успокоилась, и за окном было тихо и торжественно – снег лежал пышными сугробами, укрыв крыши домов и верхушки заборов, деревья и мостовую.

Эта почти деревенская улочка, усеянная старыми частными домиками, показалась сказкой из детства – вот сейчас, сию минуту, из-за угла появятся деревянные сани, ямщик в тулупе на облучке и парочка влюбленных – девушка в ярком платке и меховом полушубке и молодец в залихватски сдвинутой на затылок шапке. Или же распахнутся двери одного из домиков, и на пороге покажется какой-нибудь сказочный персонаж.

Маша стояла босиком у окна, не чувствуя, как холодит из щелей. Наконец улеглась, пытаясь согреть озябшие ступни.

Она смотрела в потолок, мягко освещенный сливочным светом фонаря, и думала о том, что с ней произошло. О том, что в соседней комнатке, за хлипкой фанерной дверцей, спит ее отец, которого она часто пыталась представить в юности. Как, например, он выглядит? Есть ли у них что-то общее? Как сложилась его дальнейшая жизнь? А вдруг однажды он все же придет и скажет ей: «Ну, здравствуй, дочь! Я все понял и вернулся. Прости. Теперь с чистой совестью могу смотреть тебе в глаза. Я кое-чего добился в жизни, и ты можешь мною гордиться». И долго, с восторгом и умилением будет рассматривать Машу, свою дочь, умницу и красавицу.

«Завтра последний день, – думала Маша, – послезавтра я уеду в Москву. И всё. Что мне делать? Я не знаю. Не понимаю. Я вообще ничего не понимаю – зачем я снова здесь, зачем я поперлась в этот театр и потом к нему? Зачем? Из любопытства? Да. А потом, во второй раз? Снова любопытство? Допустим. Да нет, я хотела услышать про себя – его версию. Хотя заранее понимала, что в нее не поверю. Скорее всего не поверю, как бы мне ни хотелось. Потому что понимаю, что он просто слабый человек, который пытается оправдаться за то, что не приехал ни разу. Прогнали, попросили не приходить? Чушь. Расстояние? Какое там расстояние? Бред. Значит, мама права. Равнодушный, холодный позер и эгоист, все у него наносное, эта печаль его, одиночество. Наверняка ходит какая-нибудь тетка пару раз в неделю и наводит порядок, подает котлетки с пюрешкой. Старательно утюжит рубашки. Ну и все остальное – приголубит и приласкает. Нет, понятно, что возраст. Хотя какой там возраст? Пятьдесят семь, тоже мне, возраст! Они и в восемьдесят детей делают, все нипочем. Слезу пустил, старый козел. С дочкой видеться запретили! Ха-ха. Да кто бы тебе запретил, если бы ты правда захотел?

Все, надо заканчивать этот дурацкий балаган. Влипла по уши, дура. Как только начнет светать, надо уйти, и поминай как звали! Это и будет самое правильное. В конце концов, я разумный человек – ну да, от тоски и безделья совершила ошибку. Все, решено – на рассвете по-тихому уйду. А что он подумает обо мне – да наплевать. Я о нем тоже не самого лучшего, между прочим! Ну решит, что я самозванка, аферистка. Правда, вещи все целы – ничего не украла. Да пусть думает что угодно! Мы больше не встретимся. Никогда. Все, ждем рассвета».

Но рассвет она проспала и проснулась от вкусного запаха – пахло жареным тестом. На маленькой кухоньке осторожно гремели посудой. Кот Леопольд сидел на подоконнике и коротко удостоил ее ленивым и презрительным, слегка удивленным взглядом.

Она быстро оделась, причесалась и в эту минуту в дверь постучали:

– Милая девушка! Маша, завтрак!

На пороге стоял Золотогорский – в домашнем переднике и в своих дурацких обрезанных валенках. В руках он держал тарелку с горкой аппетитных, румяных оладий. Маша сглотнула слюну.

«Деваться некуда – западня. Что ж, доведем комедь до конца. Сама виновата, проспала».

Ели пышные оладьи с вареньем, пили чай со смородиновым листом и мелиссой, как гордо объявил гостеприимный хозяин.

И вправду все было вкусно, не поспоришь.

Ну а после завтрака все продолжилось. Только Маша нетерпеливо ерзала и с нетерпением поглядывала на часы. Золотогорский рассказывал ей про житье-бытье в Х. Про успех в театре, про чудесного, но сильно пьющего главного режиссера. «Гений, но жизнь свою профурыкал, увы!» И про свою вторую супругу, тоже артистку, тоже приму. Звали ее Жанна Облонская. «Каково, а? Ну и вкус там у них», – подумала Маша.

– Тоже псевдоним? – с сарказмом уточнила она.

– Нет, почему? – удивился Золотогорский. – Такая фамилия.

Любил он ее отчаянно. Женщиной она была яркой, талантливой безмерно, но тихо пьющей, к несчастью. Он так и сказал: «Тихо пьющей».

Маша удивилась:

– А что, бывают громко пьющие?

– Конечно, – удивился ее вопросу Золотогорский. – Случаются запои, гульба, кураж, скандалы, истерики. Да все что угодно!

А здесь не запои – просто тихое пьянство. Тихое, каждодневное, размеренное пьянство – по полстаканчика, по стаканчику. По два. Портвейн, винцо. Дальше водка. И постоянные сборища – гости, гости, гости. Отмечали все подряд – премьеры, удачные спектакли, гастроли, дни рождения многочисленных коллег, поклонников, начальства и, конечно, родни. В доме всегда толкался народ. Я боролся как мог – разгонял эту шатию-братию, выливал спиртное. Правда, она так прятала… Алкоголики это умеют. Исхищряются будь здоров. Три раза я клал ее в больницу. Помогало ненадолго, на пару месяцев, и все сначала, по новой, по кругу. А спустя пару лет она стала злой, агрессивной – швырялась тяжелыми предметами, била посуду. Грозилась покончить с собой. – Он надолго замолчал. – Извините.

По щеке скатилась слеза. Маша молчала. Очень хотелось на воздух, разболелась голова, затекла спина. Было душно, накурено, дымно.

Золотогорский это понял, распахнул окно, впустил воздух. Стало полегче. Она смотрела на него и чувствовала одно – раздражение, даже злость. Все зыбкое очарование, флер загадочности, таинственности исчез – как не было. Он уже не казался Маше красивым – помятый немолодой мужик. И его чарующий голос теперь раздражал – какой-то бубнеж, вялый гундосый бубнеж, сплошное нытье – и все. И комната эта! Почему она показалась ей такой уютной? Такой «со вкусом»? Бред. Пыльный диван со следами от кошачьих когтей, потертое кресло с залысинами. Затертый ковер с темными старыми пятнами. Наспех заштопанный плед. Кобальтовая чашка со склеенной ручкой. Выцветший абажур – наверняка тоже полный пыли и трупов мух и ночных бабочек. Чем она была так очарована? Как он смог околдовать ее, этот никчемный и нудный старик? Да, разумеется, он неудачник – ни семьи, ни детей. Первая жена выперла, вторая спилась. Про дочь ничего не знает. И слава богу – на черта ей такая родня? Одни убытки, как говорила бабушка. И домик этот сиротский! Крышу он перекрыл – ха! Есть чем гордиться. Копил небось на эту крышу сто лет. И халат этот задрипанный – тоже мне, помещик в усадьбе! Рукав зашит, подол обтрепался. На черта этот Золотогорский мне сдался? Бубнит, бубнит, никак не остановится. Небось и поговорить не с кем. Кому интересно слушать старого трепача?

Как он раздражал ее, господи, как выбешивал! Как ей хотелось засмеяться ему в лицо – в его значительное лицо с остатками былой красоты. Засмеяться и сказать: «Дядя, ты лузер. Сидишь в своем жалком театрике и корчишь из себя везуна, фаворита судьбы. Не надо, не стоит стараться, я все про тебя понимаю. Все вижу насквозь. Ты одинокий, усталый, немолодой дядька. И ничего у тебя нет – ни-че-го! Кроме твоих постоянных поклонников, которые – уверена – тебе осточертели. Одни и те же лица, прости господи! Каждый день одни и те же лица. Такие же потрепанные и жалкие пенсионеры, коротающие свои убогие и скучные дни. Ну сколько можно? И интриги осточертели – они безусловно есть, какой театр без них? Мелкие, провинциальные интрижки – зависть, сплетни. И дома тебя никто не ждет – кому ты нужен? Тоже мне, герой романа! Все ты пустил по ветру, дядя. Всю свою жизнь. И что в итоге? Да ничего. Нищета и одиночество. Король говна и пара – вот кто ты есть. И ты мне надоел. Вот встала бы и ушла. А неловко. Мама хорошо воспитала, твоя бывшая и оставленная тобою же жена. К тому же я человек благодарный. За ночлег спасибо, за оладушки твои, за чаек. И – будь здоров, дядя! Удачи тебе во всех начинаниях. Ну и не хворать тебе, что уж там!»

Маша невежливо глянула на часы.

– Валентин Петрович! Я все понимаю. Говорить о своей жизни можно долго и даже бесконечно. Но время, простите! – И она невежливо постучала пальцем по циферблату. – Если можно, коротко расскажите о своей жизни здесь, в местном театре. Так, в двух-трех словах.

Он, кажется, удивился перемене ее настроения и совсем растерялся – куда делась эта тихая, вежливая и крайне учтивая девочка? «Милая девушка», как он ее называл. Перед ним сидела столичная фифа со стальным взглядом голубых ледяных глаз, недобро поджатыми губами и насмешливо вздернутым подбородком. Жесткая, хмурая и раздраженная. Нетерпеливая и недовольная. Вот только чем?

– Да-да, конечно! – поторопился ответить ошарашенный Золотогорский. – Я все понимаю – время! Осталось минут сорок, не больше, и я закончу.

– Двадцать, – холодно проговорила Маша.

Он обескураженно развел руками и расстроенно, обреченно кивнул.

Больше вопросов она не задавала.