Самые родные, самые близкие

– Нина, все. И не думайте уходить, о чем вы? Вы мне совсем не мешаете, честное слово! Даже наоборот, приятно вернуться домой, когда там есть живая душа. Все, все, закончили. Надеюсь, я вас не слишком обременю своим присутствием. И хватит извинений и реверансов, ей-богу!

Нина кивнула и тут же спохватилась:

– Ой, Алексей Петрович! А я же вам в дорогу пирожки напекла! С капустой! Ну, в дорогу и в самолет. – И она покраснела.

– Нина, милая! – застонал он. – Ну зачем же? Какие пирожки, вы о чем? В самолете кормят, а уж до аэропорта я бы доехал, не помер, ей-богу! Зря вы беспокоились, зря.

Она еще больше смутилась – своей неосведомленности, деревенскости, глупости.

– Да не расстраивайтесь вы так! – улыбнулся Лагутин. – Пирожки ваши мы вечером с чаем съедим, ладно?

Она кивнула.

– Ну вот, – улыбнулся он. – Выход найден.

До прилета Даши и Насти оставалось шесть часов. Чем себя занять? Валяться он устал, на улицу не хотелось – погодка была, прямо скажем, паршивая. Он отвык от слякотной, серой и грязной московской зимы – дома, в Городке, зима была снежной, чистой, настоящей.

Нина хлопотала по хозяйству – он слышал, как зажурчала стиральная машина и после заработал пылесос.

Он перебирал фотографии и старые бумаги, среди которых были и его письма из пионерского лагеря: «Мама, папа! Скучаю! Но здесь хорошо. Ходим на речку, играем в «Зарницу». Два раза ходили в лес встречать рассвет. Пекли картошку – вкусно ужасно! Пап, а давай и на даче спечем? Мама! Не присылай мне пряники! Только овсяное печенье! Пожалуйста! Пряники я разлюбил. А вообще питаюсь я хорошо, не волнуйтесь! Манную кашу, конечно, не ем, врать не буду. А все остальные – пожалуйста! Овсянку там, пшенку. Рисовую – да! В обед съедаю все – суп и второе, хлеб и компот. Фрукты, мамочка, дают! Вечером, на ужин, яблоки, сливы. Один раз был виноград. Но страшно кислючий, никто его не ел. Повариха сказала, что завтра сварит из него компот. Домой, конечно, хочу! Но и здесь хорошо, если честно! Дружу с Витькой Крыловым, Павликом Световым и с Колькой Ершовым немножко. Он все-таки вредный. На танцы, мамочка, не хожу – неохота. Да и что там делать, если честно? А вот в кино – с удовольствием. Правда, возят только старые фильмы – «Неуловимых» и «Корону Российской империи».

Но мы все довольны, это девчонки нудят.

Ну все, кажется. Обо всем доложил. Как ваше здоровье? Что слышно вообще? Скучаю по вам.

Ваш сын Алексей Лагутин, с приветом!»



Как мама тогда смеялась! «Лагутин с приветом!» – говорила она, если он делал что-то не так.

Еще пара писем из лагеря и одно письмо из Бердянска, отцу. Тогда они уехали вдвоем с мамой – отец не смог из-за работы. Он видел, как мама грустила, скучала и все бегала на почту звонить отцу.

Обратно везли здоровую связку вяленых бычков – отец обожает! Три дыньки-колхозницы, сладкие и ароматные, которые залили запахом все купе, груши и помидоры – все, что любил отец.

Он встречал их на вокзале, и было видно, что и он страшно соскучился. Лагутин помнил, как ему было неловко за родителей: прижались друг к другу – не оторвать. До дома не дотерпели бы, что ли?

Его письмо отцу с юга. Написать заставила мама. Нет, он скучал по отцу, но дел было столько! Не до писем, понятно. Рыбалка с дядей Васей, хозяином дома, где они сняли комнатку. Отправлялись в пять утра, а как хотелось поспать! Но Леша мужественно сползал с кровати и, покачиваясь, шел во двор и умывался холодной водой из-под крана. Вода была соленой на вкус. Случайно глотнешь и тут же сплюнешь – противно.

Почти не открывая глаз, вяло жевал горбушку серого хлеба – мама, кстати, была от него в полном восторге, – кусал от огромного бледно-розового помидора, запивал квасом и ждал дядю Васю. Скоро выползал и он. Широко зевая, показывая всему миру и ему, квартиранту, как он называл Лешку, стальные страшные зубы, почесывая волосатое голое пузо, он наконец замечал мальчика.

– А, пацан! – удивлялся он. – Надо же, не проспал!

Быстро шли на причал, где стояла дяди-Васина лодка с моторчиком, и уплывали далеко, за волнорез и маяк. Там лодку выключали, «бросали якорь», как говорил дядя Вася, и закидывали удочки. В основном попадались бычки – главная рыба Азовского моря. Маленькие, серые, чуть пятнистые. И большие, головастые, черные – королевские. Лагутин называл их неграми. Иногда попадались и таранька, и мелкая тюлька, и даже средних размеров жирная камбала. Мама ее очень любила.

В девять солнце начинало припекать, и Лагутина страшно клонило в сон. Иногда он засыпал, отчего страшно смущался. Рыба плескалась в ведерке, а дядя Вася доставал из старого рюкзачка завтрак – тот же серый ноздреватый хлеб, колесико краковской колбасы, пахнувшей чесноком, пару вареных яиц и знаменитые помидоры – гордость бердянцев. Так вкусно, как там, в дяди-Васиной лодке, Алексею не было никогда. Ни в одном ресторане, ни в каких гостях. Кажется, он всю жизнь помнил вкус этих завтраков – крупную соль, тающую на языке, сладкую мякоть помидоров и острую мякоть краковской колбасы.

Дядя Вася сушил бычков на продажу. На рынке торговала его жена, Зуля. Зуля шептала, что бычки приносят хороший доход: «Всю зиму держимся на бычках!» Продавали они и абрикосы – мелкие, ярко-рыжие, с розовыми бочками, кисло-сладкие и невозможно ароматные. Абрикосовое дерево росло в их дворе. На крыше низенького сарайчика, в котором жили куры, абрикосы сушили, вялили. Перед отъездом Зуля дала им гостинцы – в белой наволочке с голубыми цветочками эти самые сушеные абрикосы. Всю зиму мама из них варила компот и приговаривала: «Спасибо Зуле. Одни витамины! Лешка, ешь ягоды! Витамин С!»

Он вспоминал все это, застыв в кресле и держа в руках старые письма. А перед глазами проплывала вся жизнь.

Письма матери – оттуда же, из Бердянска, отцу: «Петя, у нас все прекрасно. Лешка поправился и загорел. В общем, стал настоящим красавцем! Ты его не узнаешь – Геркулес, Бамбула! Ест хорошо, даже суп, представляешь? Фрукты тоже ест, правда, не очень охотно – заставляю. С удовольствием только виноград. Ну и то хорошо. Питаемся и в столовых, и дома – по-разному. Он, конечно, обожает в столовой. Хотя что там хорошего? Ты ж понимаешь. А этот дурила…

Море теплое и мелкое, пляж песчаный и, конечно, не слишком чистый. Но главное – море! Лешку из него не вытащить.

Хозяева очень приличные и не вредные – угощают, не придираются, разрешают пользоваться своей плитой и холодильником. Хорошие люди. У них дочь, Алла. Милая девочка. Наш, кажется, слегка заглядывается. По крайней мере, когда появляется эта Алла, смущается. В общем, Петя, недолго нам осталось – скоро начнется! Ждем.

Я очень скучаю. Очень! Считаю дни. Но при этом все понимаю – ехать было необходимо. Для Лешки в первую очередь, но и для меня тоже, ты прав.

И все-таки очень хочется домой, к тебе, в нашу квартиру.

Как работа? Что ты успел? Как там Ростовцевы? Все немножко угомонились? Обнимаю тебя и люблю. В субботу буду звонить – в девять вечера будь у телефона».

И ответ отца: «Милые мои, дорогие ребята! Как без вас плохо! Как медленно бежит время! Течет как глицерин. Настюша, не волнуйся – питаюсь нормально. Днем в столовой, вечером – чем придется. Но не голодаю, поверь, даже не похудел! А однажды сварил щи! Ну мне медаль, а? Правда, они совершенно несъедобные. На работе все по-прежнему. Ильинский защитился. Но шло все тяжело. Кажется, он и не надеялся. У Ростовцевых по-прежнему – снимают комнату в Замоскворечье, Андрей держится молодцом, а бедная девочка хуже. Хочет уволиться, но он ее отговаривает. Первая жена его все строчит – в партбюро, в райком, Брежневу. Идиотка. Жить не дает – как же, он-то счастлив…

Но они справятся, я уверен! С диссертацией туговато, если честно. Работается плохо, вяло. Казалось бы, никто не мешает, в квартире тихо, как на кладбище, прости за сравнение. А не работается! И вообще без вас не живется. Вот так. Я тоже считаю дни – зачеркиваю на календаре. Но ты, Настюша, не нервничай, отдыхай и расслабляйся! Это главное для тебя и для Лешки! Как с деньгами? Может, немного выслать? Ради бога, не стесняйся – я трачу мало и даже отложил, представляешь? Это ты у нас транжира, Анастасия!

Обнимаю вас и люблю! И очень скучаю!

Ваш муж и отец, Петр Лагутин».

Жизнь. Была жизнь. Была семья. Любовь. Уважение. И ничего нет. И никого уже нет – ни мамы, ни отца.

Странно, ему казалось, что отца тоже давно нет. Да так, собственно, и было – отца давно не было в его жизни. Он сам так решил. А может быть, он был неправ? Может быть, зря он его вычеркнул, от него отказался? Теперь кажется, что да… Но – ничего не попишешь и не исправишь.


Он не должен был, не должен. Он сам обрек себя на сиротство – по доброй воле. А отец был, до вчерашнего дня был! Только сейчас Лагутин остался один.

А мама, впервые задумался он, разве она бы приняла его позицию? Да наверняка нет! Его мудрая мама отца бы поняла – негоже нестарому и полному сил мужику оставаться вдовцом. Он представил: что, если бы мама была жива и подобное случилось бы с их знакомыми? Конечно бы мама не осудила бы, нет! Она вообще никого и никогда не осуждала. Говорила с сожалением: «Ну, это жизнь! Все в ней бывает».

Невыносимые мысли, невыносимые. Он виноват, он, Лагутин! Господи, ведь взрослый мужик – сам нахлебался по полной. У самого не сложилось. Ладно тогда, в юности, а позже, став взрослым, почему он так и не понял отца, почему не простил?

Поздно. Все закончилось, ничего не исправить и никого не вернуть.

Какой же он остолоп! Правильно говорила мама: «Твое упрямство, Леша, до добра не доведет».

Вот и не довело…

Нины дома не было, ушла по делам. Ей надо искать работу, надо на что-то жить. Выживать. Рассчитывать не на кого – она тоже одна. Но он мужик, а она женщина.

На кухонном столе, накрытые салфеткой, лежали пирожки – те самые, которые она напекла ему в дорогу. Он усмехнулся и надкусил один – вкусно, да еще как! Да нет, найдет она работу, конечно, найдет! Милая женщина и такая умелица.

Лагутин посмотрел на часы – надо бы поторопиться. Пока доберешься до аэропорта! Он заказал такси, быстро оделся и вышел во двор. На улице подморозило, но было приятно – никакой слякоти, хотя и опасно – скользко.

Зима. Вовсю сверкали гирлянды – украшены были витрины магазинов, подъезды домов, арки и фонари.

В здании аэропорта он увидел цветочный киоск. Купить цветы? Кому? Даше? Глупости какие. Хотя встречают же близких с цветами, тем более женщин. Да, два букета – ей и Насте, маленькой женщине. Он выбрал букеты и пошел в зал ожиданий.

Минут через десять объявили, что самолет из Барселоны приземлился.

Лагутин взмок от волнения.

Он вглядывался в толпу и искал глазами дочь и бывшую жену.

Руки вспотели и дрожали. Во рту пересохло.

Наконец он услышал знакомый голос:

– Лагутин, я тут!

Он увидел стройную фигуру в черном длинном пальто. Даша. Она махала рукой и улыбалась.

Рядом с ней никого не было.

Через минуту она подошла к нему и дежурно чмокнула его в щеку.

– Ну, привет? – спросила она, внимательно и с интересом разглядывая его. – Эй, Лагутин, очнись! – Она рассмеялась.

– Где Настя? – хрипло спросил он. – Почему ты одна?

Даша скривилась:

– Да ну ее к черту! С ней уже и не сладить! Возраст такой – говеный! Упрямая, как… Как ты, Лагутин! – И она вновь засмеялась.

– В смысле? – хмуро спросил он. – С ней все в порядке?

– Да все с ней отлично! – раздраженно ответила Даша. – Просто не захотела поехать, и все! Ослица упрямая, а не девка – так с ней тяжело! Если б ты знал! Да откуда тебе…

Лагутин пребывал в полной растерянности. Он не знал, что ответить. Молчал.

– Ну, – нетерпеливо и капризно спросила Даша, – долго будем стоять? Может, пойдем?

В ее голосе послышалось раздражение.

– Ты обманула меня? – наконец произнес он. – Настя и не собиралась в Москву? Ты наврала? Хотя чему удивляться? – усмехнулся он и с интересом посмотрел на Дашу, словно видел впервые.

И надо сказать, она была хороша – очень хороша была его бывшая жена. Хороша и молода, словно девочка. «А ведь ей уже сорок два, – подумал Лагутин. – Но время над ней не властно. Кажется, с возрастом она стала еще красивее. Да. Только какое мне до этого дело?»

– Да брось! – воскликнула Даша. – При чем тут я? Зачем мне врать, Лагутин? Я ее уговаривала, умоляла. Но она ни в какую – не поеду, и все. Знаешь, мы так поругались.

– Ладно, – хмуро проговорил Лагутин. – Пошли.

И они двинулись к выходу. Поймали машину – их было море, бери – не хочу.

Лагутин сел впереди – сидеть сзади, рядом с ней, ему не хотелось. Он ей не верил.

– Домой? – спросил он.

Она молчала.