Самый страшный след

Он приобнял ее и нежно прижал к себе.

— Да, признаюсь, иногда я думаю о работе. Но тебя, родная, я слышу всегда…





* * *


С Валентиной Новицкой Васильков познакомился в августе сорокового года — примерно за десять месяцев до начала войны. В тот день он возвращался поездом с северного Урала, где вместе с друзьями из геологической партии искал железорудные месторождения. Партия проторчала «в поле» с ранней весны, а домой возвращалась в конце августа. Все прилично устали и мечтали об отдыхе.

На маленьком полустанке Владимирской области в плацкартный вагон поднялась молодая девушка с чемоданом. Ее место оказалось неподалеку от компании геологов, и Александр помог ей пристроить багаж на верхней полке. Сели рядом, понемногу разговорились.

Оказалось, что девушка учится в медицинском институте и во время студенческих каникул ездила к престарелой бабушке в деревню. Узнав, что молодой попутчик по профессии геолог, Валентина пришла в восторг и засыпала его вопросами о трудной, но романтической профессии. Одним словом, весь оставшийся до столицы путь они провели в дружеской беседе.

Расставаться на вокзале не хотелось. У обоих сложилось такое впечатление, будто они знали друг друга множество лет. Обменялись координатами: Александр чиркнул на листке блокнота номер рабочего телефона, а Валентина продиктовала адрес квартиры, где снимала с подругой небольшую комнату.

Новицкая была скромной и порядочной девушкой.

«Не позвонит», — сразу понял Васильков. И денька через три, отоспавшись, отдохнув и приведя себя в порядок, решил наведаться к ней сам.

Он подарил ей букетик ромашек и пригласил прогуляться по вечерней Москве. Валя хоть и не показывала вида, но очень обрадовалась визиту молодого человека. И с радостью согласилась погулять.

Так начались их долгие и крепкие отношения.

Александр ушел на фронт в июне сорок первого, случилось это как-то неожиданно и быстро. Они даже не успели толком попрощаться — Валя отпросилась с дежурства и прибежала на вокзал, где пыхтел паром его воинский эшелон. Обнимая друг друга, они поклялись встретиться в Москве после войны. И встретились. Правда, чего это обоим стоило…

Александр вернулся с фронта, получив несколько ранений и побывав у той черты, за которой гуляла смерть. Досталось и Валентине. Ее мама отправилась в эвакуацию в райцентр под Владимиром. Туда же съехались и две другие ее сестры со своими детьми и внуками. В общем, народу в небольшом домике собралось немало — шесть взрослых женщин и семеро детей в возрасте от года до четырнадцати. Всю эту ораву надо было чем-то кормить. Огород с плодовым садом, конечно, здорово помогал, однако требовалось и что-то посерьезнее овощей и фруктов.

К слову сказать, Валиной маме и одной из ее сестер тогда здорово подфартило — их приняли на работу в единственный цех, где пекли пирожки и булочки, которые продавали на улицах райцентра. Сестры работали в разные смены и приноровились после рабочего дня выносить в складках фартука по одному промасленному пирожку. Дома, добавляя то немного капусты, то свеклы, то картошки, из пары этих пирожков варили похлебку для всей огромной семьи. В общем, выживали как могли.

И вот однажды какой-то доброхот донес на маму Валентины. Ее арестовали и куда-то увезли. Родственники сообщили о несчастье Валентине, прервавшей на время войны учебу в медицинском институте и сейчас работавшей медсестрой в одной из московских клиник.

Валя знала о тяжелейшем положении своей семьи, да и других жителей маленького райцентра под Владимиром. Знала, что если бы не эти проклятые пирожки, то они бы умерли от истощения.

Проплакав несколько часов, она умылась и стала собираться с мыслями. Валентина никогда не писала писем и жалоб, никогда и ни у кого ничего не просила. А тут села за стол, взяла чистый лист бумаги и сочинила подробное письмо на имя Иосифа Виссарионовича Сталина.

Вспоминая об этом поступке, она до сих пор не могла понять, откуда у нее нашлись слова, а главное — откуда взялась смелость. Наверное, она слишком остро чувствовала несправедливость ареста мамы и тети. Ведь все мужчины из ее большой семьи ушли на фронт; двое к тому времени уже погибли, один пропал без вести. Да и сама Валентина в московской клинике по двенадцать часов в сутки ухаживала за ранеными офицерами и солдатами. Все это она и описала в своем обращении.

Через шесть дней маму и тетю отпустили со словами: «Благодарите вашу Валентину. Освобождаем по ее письму…»





* * *


Первым открывался продуктовый рынок, туда молодая супружеская пара и держала путь.

Прилавки магазинов в послевоенной Москве постепенно заполнялись товарами и продуктами, потому и цены на рынках — весьма ощутимые в годы войны — неизменно ползли вниз. К примеру, кусок первосортной говядины средней упитанности в конце сорок четвертого года стоил в коммерческом магазине триста двадцать рублей, а на рынке торговец и вовсе мог запросить четыреста — четыреста пятьдесят. А все потому, что в обычных магазинах мяса по государственной цене (двенадцать рублей за килограмм) найти было невозможно. В июле-августе сорок пятого оно все чаще стало поступать в продажу, и это моментально сказалось на коммерческих ценах, опустившихся к концу года до ста пятидесяти рублей за килограмм.

Первым делом супруги прошлись по рядам, где, помимо мяса, торговали птицей и рыбой. Если мясо с птицей худо-бедно в магазинах появлялись, то с поставкой свежей рыбы пока было неважно. В центральных гастрономах Москвы изредка выбрасывали в продажу сельдь «Мурманскую» чанового посола или мороженую кильку, которую привозили в виде больших брикетов и разбивали на каменных прилавках молотками.

У одного из продавцов Валентина приметила только что привезенную речную рыбу. Свежую, крупную. Такой в Москве не было всю войну. Подошли, выбрали понравившегося судака. Попросили взвесить.

— Два с половиной килограмма, — объявил продавец. — На двести семьдесят пять рубчиков.

— За двести пятьдесят отдашь? — спросил Александр.

Торгаш покосился на беременную Валентину, затем на орденские планки Василькова и махнул рукой:

— Забирайте.

Поблагодарив его, пара отправилась дальше. Овощи, муку, крупу и хлеб супруги намеревались купить в магазинах по дороге домой, а в соседних рядах их интересовали фрукты и ягоды.

— Кажется, я вижу хорошие яблоки, — обрадовалась Валентина. — Подожди меня здесь…

Она протиснулась к прилавку, возле которого толпились покупатели, Александр с сумкой остался стоять в сторонке.

— …Здрасте вам через окно! Я знал двух румын — таки они были умные! А ви шо такое? Из-под какого Житомира ви сюда прибыли?..


Доставая из кармана папиросы, Васильков прислушался.

Стоявший неподалеку за прилавком старый еврей сердился на двух покупательниц средних лет. В роте Василькова служил один одессит — шутник, балагур, смельчак и любитель выпить. Вспомнив его забавный говор, майор невольно улыбнулся.

Еврей торговал абрикосами, орехами и еще чем-то сушеным. Цены на все это были очень высокими, и покупательницы просили уступить. Еврей не соглашался.

— Не надо мне этих подробностей! Я, гражданки из Житомира, честный маланец и гешефт выше колен не задираю, — красноречиво стоял он на своем. — Посмотрите, какой тут ажур! Этот товар прошлой ночью отдыхал под стук колес в мягком вагоне типа «люкс». А вчера еще висел на деревьях. Так шо, ви будете брать или будем разговаривать дальше?..

Делая неторопливые затяжки, Александр был не прочь дослушать торг до конца, он и вправду с удовольствием внимал одесскому говору, но неподалеку вдруг нарисовался странный усатый тип. Он смело протиснулся к тому же прилавку, где выбирала яблоки Валентина.

— Добренький денечек. — Сдвинув набок кепку, он вытер рукавом вспотевший лоб. Отодвигая очередного покупателя, этот тип приговаривал: — Я извиняюсь… очень сильно спешу… Времечка совсем нет… Позвольте…

Васильков всегда крайне настороженно относился к людям, говорящим до предела противным голосом: дребезжащим, вкрадчивым и одновременно заискивающим, грешащим уменьшительно-ласкательными формами: небушко, полюшко, человечек, деточка, денечек… Разило от такого общения чем-то слащавым, ненастоящим. Мужика этого Александр никогда не видел, он был в этом абсолютно уверен — уж такую обиженную богом внешность он наверняка бы запомнил. Скверно пошитый костюмчик из дерюги, застиранная косоворотка, на ногах пыльные матерчатые штиблеты. На голове помятая кепка из далеких двадцатых годов. И подобострастная улыбка на усатом лице.

«Не в себе дядька, — решил Васильков. — Вот и лезет по головам».

— …Послухайте, шо вам из-под меня надо?! — взревел за соседним прилавком еврей, доведенный дамочками до крайнего отчаяния.

Васильков невольно отвлекся, повернул голову и заметил, как две недовольные женщины шарахнулись от возмущенного торгаша.

Вслед им неслись проклятия:

— Ваша простота начинает нравиться! Аж два раза не собираюсь дарить вам свой товар! Отдохните от этой мысли!..

Сыщик посторонился, пропуская женщин. Сделав последнюю затяжку, Александр бросил окурок в железную урну и принялся искать в толпе супругу.

Валя все еще стояла у прилавка. Странный тип, растолкав локтями покупателей, приблизился к ней почти вплотную.

Александр покачал головой и вдруг замер. Мгновение назад ему показалось, будто в левой руке наглого плешивого мужика блеснуло лезвие ножа.

Он интуитивно шагнул вперед… Так и есть! Правая ладонь его была спрятана в кармане брюк, а в левой он держал нож с недлинным лезвием. Рука была слегка согнута в локте, мужик явно готовился нанести колющий удар.

«Он точно ненормальный!» — сыщика осенила догадка.

Александр ринулся вперед и в три прыжка оказался позади плешивого. Первым резким ударом он «осушил» мышцу плеча вооруженной руки. Обычно таким приемом разведчики пользовались в рукопашной, когда нельзя было шуметь. После удара рука пострадавшего фрица повисала, словно плеть, он не мог ею действовать еще несколько минут.

Второй удар справа пришелся мужику по уху. Не так чтобы сильно, но ощутимо — мятая кепка отлетела в сторону.

Взвизгнув, тип отскочил от прилавка, толпа вокруг тотчас разволновалась и пришла в движение. Кто-то отпрянул, боясь оказаться в центре хулиганской заварухи, кто-то, наоборот, придвинулся и теперь напирал, боясь пропустить интересные события.

Александр прикрыл супругу таким образом, что она оказалась между ним и прилавком.

— Валя, ты как? — спросил он, доставая из кармана удостоверение.

— В порядке. А что случилось? — взволновалась она.

— Сейчас… сейчас…

Взглядом он искал хулигана, но того и след простыл. Только сбитая с плешивой головы кепка сиротливо валялась на грязном асфальте.

— Уголовный розыск. — Васильков предъявил собравшейся вокруг толпе раскрытое удостоверение. — Прошу разойтись.

Люди начали расходиться, а он все всматривался в дальние ряды в поисках исчезнувшего сумасшедшего. Затем подобрал кепку, взял Валентину под руку и повел ее к выходу.





* * *


Прибыв в управление, Александр рассказал товарищам о происшествии на базаре и показал прихваченную с места происшествия кепку.

— М-да, — промычал Старцев, рассматривая трофей. — Внешность его запомнил? Описать сумеешь?

— Тщедушный такой, сморщенный. Морда неприятная с торчащими рыжими усами, манеры заискивающие, сюсюкает, когда говорит…

— Погоди-погоди, так не пойдет, — остановил товарища Иван. — Я же тебе недавно объяснял правила составления словесного портрета.

— Да-да, сейчас… — кивнул Александр. И, сосредоточившись, приступил к подробному описанию: — Мужчина. На вид лет сорок — сорок пять. Тип лица — европейский. Рост средний, худощавое телосложение. Голова большая, слегка наклоненная вперед; череп округлый. Затылка, к сожалению, не видел. Волосы редкие, средней длины, прямые, темно-русые.

— Короче говоря: плешивый, — уточнил Иван.

— Точно. Лицо широкое, овальное. Кожа лица — жирная розовая. Меж бровей и под глазами мелкие морщины. С цветом глаз не разобрался — он на меня не глядел. Да, и еще одна деталь…