Сажайте, и вырастет

– Братаны! – проскрежетал он. – Я тусанусь. Вы не против?

Не услышав возражений, седовласый урка принялся вышагивать взад и вперед по узкой полосе свободного места меж железными кроватями: от края торцевой койки до двери и обратно. Туда пять шагов, назад четыре с половиной, полшага уходило на разворот.

Привычку ходить от стены к стене приобрел даже я. Хотя отсидел всего месяц. Борясь с гиподинамией, я прошагал таким образом многие километры. Кроме того, еще Ницше сказал, что нельзя доверять ни одной мысли, которая рождена не в свободном движении всего тела.

– Слышь, Толстый, – позвал Фрол. – Вчера мы что-то забыли.

Строительный магнат дожевал финальный колбасный отрез и пожал плечами.

– Газета, – осторожно предположил я.

– Точно! – воскликнул Фрол. – Газета! Молодец, Андрюха! Вчера зашла свежая газета! А мы ее не прочитали.

– Ты прав, – кивнул Толстяк. – Это недопустимо. Газета тут же нашлась. В десятиметровом каземате всякий предмет: газета, книга, пачка сигарет, или колбаса, или коробка с чаем – расположен на расстоянии вытянутой руки. Жизнь лефортовского постояльца протекает в положении лежа. Ему достаточно протянуть руку – и вот он уже курит, или жует, или читает.

Безразмерный Вадим с хрустом развернул черно-белые листы.

– Что там? – нетерпеливо спросил Фрол, промеривая шагами свою тропинку.

– Программа телепередач.

– Наконец-то! – победоносно прохрипел уркаган. – А я боялся, что нас оставят без программы… Читай, брат!

– Ого, – сказал Толстый, зашуршав страницами. – Уже, значит, середина сентября? Вроде недавно лето началось…

– Я же тебе говорил, что тут время летит быстро. Ну, что там? Хорошие фильмы есть?

– Немерено. В воскресенье, например, кино про американскую мафию. «Крестный отец».

Не снижая скорости, Фрол скривился:

– В жопу фильмы про мафию!

– А чем плохи фильмы про мафию? – удивился Толстяк.

– В жопу американскую мафию! – решительно ответил Фрол. – В жопу ее! Зачем тут, в России, нужны истории про американскую мафию? Знаешь, что такое американская мафия?

– Скажи, – развел руками Толстый, признавая авторитет собеседника.

– Барыги! – четко сформулировал Фрол. – Реальные, конченые, стопроцентные барыги! Спекулянты! Самогонщики! Какое отношение могут иметь барыги и самогонщики к настоящему преступному миру? Никакого!

Урка стремительно шагал взад и вперед, глядя в пустоту, швыряя слова, как карты из колоды.

– Теперь смотри, что происходит: честные граждане смотрят такие фильмы, про отца этого, про гангстеров – и думают, что наш русский преступный мир живет в точности так же, как американские мафиози из кино. Ага. По тем же понятиям! Крестного отца в ручку чмокают! Вот где вред! Вот где – центральная опасность! Забудь о кино про мафию, Толстый! Это вранье! По жизни всё не так! В моей стране крестных отцов никогда не было, нет и не будет. Читай дальше.

– Четвертый канал, – процитировал Толстый. – С пяти часов и до позднего вечера передачи про ментов и преступников. «Криминал», потом «Чистосердечное признание», после новостей – «Человек и закон». Потом можно сразу переключиться на третью программу и посмотреть еще «Петровку, 38». А в десять – «Тюрьма и воля».

– Ты шутишь! – воскликнул Фрол.

– Нет, клянусь.

– Пять передач по двум соседним программам! Все на одну тематику! Вот где преступники, – воскликнул Фрол. – На телевидении! Вот где вред!

Вся космогония старого уголовника, простая и радикальная, сводилась к тому, что первейшие и самые крупные негодяи сидят не в тюрьмах, а в офисах, правительственных кабинетах, и редакциях газет, и телеканалов.

– Телевидение тут ни при чем, – возразил Толстый. – Ты не понимаешь, Фрол. Оно дает ту картинку, которую хотят зрители. Публика желает, чтобы ее напугали твоей физиономией, но одновременно тут же успокоили – все нормально, правонарушитель вовремя пойман. И публике дают картинку. А в промежутках вставляют рекламу про стиральный порошок.

– Ясно, ясно. И все довольны, – задумчиво согласился Фрол. – Криминал ворует, публика смотрит и устраивает постирушки, ребята с телевидения собирают деньги… Слушай, дружище, не обессудь, почеши мне вот тут, между лопаток, ближе к правой… да… ага, здесь… Благодарствую. Что там еще?

Толстяк перевернул лист.

– Фильм про людоеда.

– Про людоеда?

– Да. Американский. Послезавтра. По второй программе. В двадцать два ноль-ноль.

– Вот где вред! Про людоеда, значит…

– В чем же здесь вред?

– А ты не понимаешь? Нельзя этого показывать! Нет, можно, конечно. На то она и свобода. Ага. Но – не по телевизору. А за большие деньги, в специальных местах. За забором…


– Как порнофильмы? – предположил Толстяк.

– Например. Ага. И чтоб на том заборе – никаких ярких картинок, и надписи – красным цветом!

Толстяк снисходительно улыбнулся.

– А кто будет определять, какой фильм плохой, а какой хороший?

Фрол развел руками.

– Бабы! Наши сестры и матери! И еще – попы. Специальная комиссия. Пусть вся эта дрянь, наркота, людоеды, маньяки, крестные отцы – все идет через комиссию! А что? Сто уважаемых баб и сто попов. Тайное голосование. Ага. Там все решается: это кино в обычном месте крутим, а это – в специальном закрытом кинотеатре…

– Ясно. – Толстый улыбнулся еще раз. – А кто тогда станет отбирать женщин и священников в комиссию, Фрол? Между прочим, в кино крутятся деньги, немалые! Можно тихой сапой просунуть удобных и нужных людей, и они станут голосовать как надо за взятки…

– А за взятки – расстреливать!

– Женщин и попов?

– Да! Да! – с немалой страстью воскликнул Фрол, останавливая свой бег. – А как иначе? Нет, я не могу, я еще замутку чифира организую, а вы как хотите. Расстреливать надо, Толстый, по-любому. Публично. Показательно. Ага. И показывать в новостях. Чтоб позор на всю страну, чтоб он падал на их семьи…

– Ты, Фрол, идеалист.

– Может, оно и так. Но беспредел и душегубство в открытую светить нельзя. А тем более кино про это придумывать. Читай дальше…

Толстяк опустил глаза в газету и пробормотал:

– Странный человек. Сам от мусоров пострадал, всю жизнь по тюрьмам, а призываешь расстреливать…

Фрол посерьезнел.

– На это я тебе вот как отвечу, дружище. Вся моя жизнь – говно и параша. Лучше бы меня расстреляли. Солдатики. Как положено, у стеночки. Лучше бы расстреляли! Спроси меня сейчас – что бы ты выбрал, мил человек, двадцать лет сидеть пятью сроками или вышку, – я бы, дело прошлое, выбрал вышку. Чифир будешь?

– Нет.

– А ты, Будда?

– Благодарю, – вежливо отказался я и отложил в сторону учебник.

Для меня настал черед нового дела. Я вытащил из-под подушки большую тетрадь, снял с полки потрепанный детектив Рекса Стаута (собственность тюрьмы) и стал переписывать книгу от руки.

– Брезгуете, да? – пошутил Фрол. – Ясно. Хрен с вами обоими. Так вот, братаны: лучше благородную пулю поймать лбом, чем всю жизнь по зонам мыкаться. Реально это так. Кого не расстреляли, пожалели – тот потом злобу и говно в себе носит, и по белу свету распространяет. В том числе – фильмы снимает вредные. Про людоедов и барыг, про всяких гадов. Был такой Ленин, Владимир Ильич, может, слышали? У нас на зоне, в Потьме, дело прошлое, в семьдесят пятом, в библиотеке только два полных собрания было – его, Ленина, и еще Джека Лондона. Я и того, и того прочел. Больше расстреливать! Так пишет Ульянов-Ленин. В каждой третьей статье – больше расстреливать! Он, гений, в корень глядел. Причину видел. Гнилое семя с корнем выдирать надо. А ты говоришь – кинематограф…





3


В продолжение всей беседы я молча сидел и писал слова в тетради.

В первый же день своей новой жизни, получив, по воле тюремного начальства, двух соседей – взрослых, пятидесятилетних мужчин, – я сразу положил себе за правило нарушать молчание только тогда, когда ко мне прямо обращаются с вопросом или просьбой. В остальное время держал рот на замке. Разгаданный мною принцип тюремного сожительства формулировался просто: живи как хочешь, но не в ущерб другим. Не прикасайся к человеку и к принадлежащим ему предметам. Не мешай ни в чем. Не лезь с советами. Не высказывай мнения. Но и сам занимайся тем, что тебе нужно, своим делом, – никто никогда не станет тебе мешать, отвлекать, если ты сам никому не мешаешь.

– Андрюха, – вдруг спросил Фрол, – что ты делаешь?

– Переписываю текст, – дружелюбно ответил я, – а что?

– Переписываешь текст из книги?

– Да.

– Зачем?

– Хочу кое-что попробовать.

– Например? – настаивал Фрол.

– Почерк изменить.

В серых глазах татуированного старика появилось изумление.

– И как ты его хочешь изменить?

– Полностью.