Сажайте, и вырастет

Я устремился к выходу, но обширная спина строительного магната перегородила дорогу. Там, где я делал два шага, Толстяку достаточно было лишь слегка переместить корпус. Пришлось притормозить. Так и вышли в коридор: сначала татуированный старик, затем магнат, а я – после всех.

Почему, подумал я, общество уважает толстых мужчин? И даже побаивается? Почему широкоплечие, плотные самцы с крепкими шеями, массивными задами и животами воспринимаются как успешные люди – им можно доверять, с ними стоит сотрудничать (конечно, при условии, что они хорошо одеты и держат себя солидно). И наоборот, худые и подвижные особи, вроде меня, вызывают часто подсознательные подозрения, даже если умеют облачиться в дорогой пиджак. «Много нервничает? Психует? Мало ест? – размышляет общество. – Стало быть, нестабилен, неуверен в себе, подвержен сомнениям и паникам. Такой, возможно, интересен, но явно ненадежен…»

Вдруг я позавидовал Толстяку. Его габариты, свисающие складки, исполинские цилиндры бедер, его походка, при которой одна нога прочно переставлялась вослед другой, попирая землю мощно и тяжело, его экономные, медленные, почти вальяжные жесты – всё заставляло любого наблюдателя доверять такому человеку, считать, что его дела и действия столь же крепки и основательны, как его тело, и так же окружены со всех сторон надежным слоем защитного жира.

Величина, размеры, занимаемый объем – люди всегда будут верить в это, они отворачиваются от костлявых, порывистых, тощих, они симпатизируют обладателям массивных, толстозадых тел, грубым низким голосам. Где сейчас поджарые суровые спартанцы, что побивали камнями своих толстяков? Их нет. Смыло беспощадными волнами Истории. А свисающий жир в фаворе. Большие люди – большие дела.

Правда, в определенных местах, в частности, в тюремной бане, в тесной – четыре квадратных метра на троих – переодевальне, можно наблюдать довольно редкую картину: огромный животастый самец жмется в углу каморки, сдвинув ноги вместе и сунув ладони меж коленей, и смирно ожидает, пока второй, маленький, покрытый надписями и рисунками, не закончит одеваться.

Что же говорить обо мне? Я не имел на коже знаков, а под кожей – жирового слоя. В нашей банной иерархии мне досталось последнее место. Сухой, маленький Фрол занял половину скамьи, прочий объем заполнили телеса Толстяка, я же довольствовался узкой полосой пространства возле кафельной стены. Впрочем, я был младше – считай, пацан по сравнению с ними обоими, – и этой простой сентенцией успокоил и себя, и свои нервы.

Я терпеливо подождал, пока оба – жирный и разрисованный – оботрут с раскрасневшихся тел влагу, натянут на чресла трусы, отдышатся и сядут на деревянный помост, и только потом торопливо вытерся сам, а тут уже загремел засов, и стальная, крашенная белым дверь открылась.

– Готовы?

На выходе – краткая, но содержательная дискуссия с банщиком, весьма пожилым прапорщиком по прозвищу Ильич. Фрол утверждал, что этот служивый работал в Лефортовской тюрьме со времен Лаврентия Берии. Всякий раз, когда я глядел в твердые рыбьи глаза Ильича, я готов был поверить в эту легенду. Зрачки казематного служителя не выражали ничего, кроме оловянной настороженности.

Взамен старого постельного белья легендарный банщик выдает новое, чистое. Всякий постоялец каземата в этот важный момент обязан мгновенно изучить всё, что получено, и попросить – улыбаясь, балагуря, издавая прочие заискивающие звуки – простыни пошире. Ведь размеры кусков ткани неодинаковы. Недоглядишь – тебе достанутся узкие. Ими нельзя обтянуть свой матрас как следует, и ближайшим же утром ты обнаружишь, что куцая простынка свернулась в жгут (ведь ночью ты ворочался, тебе снились плохие сны, липкие, беспокойные – тюремные), – и окажется, что спал ты не на чистой простыне, а на голом, грязном, колючем (собственность тюрьмы) матрасе, впитавшем пот тел многих сотен арестантов.





2


– С легким паром!

Едва войдя в камеру, Фрол устремился к кипятильнику и коробке с чаем.

– А ты, Андрюха, скажу тебе, молодец! Ага. Наконец-то ты завязал со своими забегами и прыжками. Внял голосу разума, в натуре…

Я ничего не ответил. Зачем разубеждать человека? Тренировки я прекратил временно. Всякий спортсмен знает, что после пяти или шести недель ежедневной работы надо делать перерывы. Дней на десять. Чтобы предоставить организму отдых. Иначе – настанет переутомление и пропадет вся польза. Вместо того чтобы пускаться в объяснения, я просто промолчал.

С каждым днем я молчал всё больше и больше. Иногда по целым дням не произносил и слова. Или читал, или сидел на своей кровати, глядя в стену и наслаждаясь тем, что в голове нет ни мыслей, ни идей. Предавался, по выражению Алексея Толстого, полезной скуке. Теперь мой мозг начинал производить умозаключения только в нужные моменты – тогда, когда это мне необходимо. В остальное время – он отдыхал и бездействовал.

Исчезли бесполезные переживания, страхи, болезненные всплески фантазии. Я наслаждался самоконтролем, как цирковой дрессировщик наслаждается тем, что его медведь наконец поехал на велосипеде. Мучительные вопросы – что со мной будет, где мои деньги, почему компаньон и босс не выходит на связь – теперь я отодвигал от себя несложным усилием сознания.

Я молчал, и на допросах тоже. Последняя беседа была по счету двадцать четвертой. Двадцать четыре протокола подшил Хватов в ДЕЛО. Везде зафиксирован мой отказ от дачи показаний.

Даже оставаясь наедине с адвокатом, я в основном только слушал его ободряющие речи. А сам – молчал. Рыжий лоер глядел на меня с тревогой, но не задавал вопросов.

Теперь я рассекал воздух лефортовского каземата суровым суперменом, этаким ницшеанским чуваком, – все ему нипочем, не чувствует он ни голода, ни бытовых неудобств, ни душевной боли, и беспокоит его только незамутненность собственного разума.

Трезвый, как тысяча убежденных трезвенников, я просыпался в шесть часов, проводил положенное время в упражнениях и без особенных усилий удерживал состояние чистого сознания до самого вечера.

Кривые сокамерники, толстый и тонкий, вписывались сюда исключительно в качестве карикатур. Два несчастливца, ежедневно погубляющие себя незначительными страстишками. Жалкие разгадыватели кроссвордов. Растратчики быстротекущих жизней. Глупые транжиры бесценного времени. Вот один из них кипятит воду и кидает в нее листья растения, дабы извлечь ядовитый сок, употребить его и опуститься в состояние искусственного возбуждения…

Чай иссяк. В последней продуктовой передаче Толстяку зашло всего пятьсот граммов. Фрол отчаянно экономил. Уменьшил дозу и реже употреблял.

– Сейчас бы планчика курнуть, – вздохнул он, отмеривая скупую дозу заварки.

– Точно, – откликнулся Толстяк. – И хорошим винцом запить.

– Не получится, – грустно возразил урка. – Дурь на дурь не ляжет.

– Тебе виднее.

Фрол повернулся ко мне.

– А ты, Будда? Что ты думаешь на этот счет?

Неожиданно для самого себя я признался:

– Однажды я составлю периодическую систему ядов. Расположу их по порядку. Как элементы в таблице Менделеева. Никотин, кофеин, этиловый спирт и так далее. Здесь – более сильная и опасная отрава, там – менее сильная…

Фрол снисходительно хмыкнул.

– Что ты знаешь про отраву, сынок?

– Я несколько лет выпивал и курил.

– Курил, выпивал… – передразнил татуированный. – А травку пробовал?


– Ни разу.

Мои сокамерники синхронно рассмеялись.

– А черняшку? – спросил Фрол. – Белый? Марафет? А димедрол хотя бы? Нет? А ты видел, как зэки из эфедрина мутят первитин? А ты умеешь мел отбить из таблетки? А циклодол тебе известен, парень? Феназепам? Фенциклидин? Аминазин? Барбитурат? Что, тоже нет?

Вот это да, подумал я и честно сообщил:

– Так далеко я не зашел.

– И не дай бог тебе зайти далеко! – хрипло провозгласил Фрол и опять передразнил: – Таблица!.. Тот, кто ее захочет составить, быстрее умрет, чем дойдет хотя бы до середины. У тебя, буддист, крыша поехала. Не о том думаешь!

Фрол протянул мне кружку.

– Держи! Чифирни!

– Просветленный муж чифир не пьет, – ответил я. – Он пребывает в равновесии, а не возбуждает себя ядами.

– Хапни кайфа, дурак, – терпеливо, добродушно выговорил коренной обитатель тюрьмы. – Чая осталось – на два дня. Хапни кайфа. После бани – в самый раз. Хапни.

– Благодарю, – поморщился я. – Яды – это зависимость, а всякая зависимость – это тюрьма.

– Правильно, – кивнул Фрол. – И снаружи тюрьма, и внутри тоже. Хапни кайфа!

Покачав головой, я стал искать глазами свои учебники.

– Я не сижу в тюрьме. Я – на свободе. А тюрьмы вообще в природе нет. Она иллюзия. Мы сами себе придумываем тюрьмы.

Брови Фрола поползли вверх, зрачки расширились, дрогнули ноздри. Мне показалось, что своим отказом я безмерно оскорбил старика.

– Если тюрьмы нет, – раздраженно выговорил он, – тогда что ты здесь делаешь, философ? Встань и уйди отсюда!

– Куда?

– Туда! – узловатый, коричневый от табака палец указал в сторону окна. – На свободу!

– А свободы тоже нет, – ровным голосом изрек просветленный муж. – Она тоже иллюзия и обман.

Фрол содрогнулся, словно монах, услышавший кощунство. Он вскочил и резво проделал несколько рейсов от стены до двери, но потом шумно выдохнул и остановился передо мной.

– Никому, – проскрежетал он, – никогда такое не говори! «Тюрьмы нет… свободы тоже нет»… Есть! Есть, понял? Тюрьма – вот, здесь! Вокруг. А свобода – там! – Палец снова указал на окно. – А тут, – палец нацелился на мою упрямо наклоненную голову, – только философия. Был такой Ленин, Владимир Ильич, может, слышал? Так вот, он писал: идея становится материальной силой, когда овладевает массами!

Овладевает, понимаешь?

Фрол проиллюстрировал свои слова: он вытянул руки, сжал кулаки, а потом дернул локтями назад, одновременно для пущей наглядности резко подав вперед бедра.

– Это писал не Ленин, а Маркс, – тихо возразил просветленный муж.

– Одна шобла! Вот и тобой овладела, – старый зэк снова проделал непристойное движение, – какая-то идея! Таблица ядов! Почерк сменять! Тюремная физкультура! Ты не живешь в натуральном мире, братан! Вокруг тебя – одни идеи! Философия! Которая сама по себе ничего не стоит, потому что как ты ее применишь на практике, а? Если тюрьмы для тебя нет, пройди сквозь стену и шагай домой!

– Когда-нибудь, – ровным голосом высказался муж, – я это сделаю.

– Пройдешь сквозь стену? – взвыл Фрол.

– Да.

– Охотно верю! – патетически выкрикнул кривой хребет. – Охотно верю тебе, брат! Я и сам, дело прошлое, про такое читал. Ты думаешь, я темный и неграмотный? Нет. Я знаю, что человек может очень многое, что на свете существуют люди, способные реально летать, читать мысли и все такое. Ага. Только этому надо учиться лет десять…

– Двадцать.

– Двадцать! И пока ты будешь долгими годами осваивать все эти сложные штуки, типа чтения мыслей, сидя в тюрьме, – знаешь, что с тобой произойдет?

– И что же?

– Ты – сгниешь!!! – Фрол, сверкнул глазами. – От туберкулеза! От менингита! От вшей! Чесотки! Клопов! От холода, голода и ментовского пресса! Сгниешь раньше, чем полетишь…

Я промолчал.

– Подумай об этом! Поразмысли. – Рецидивист вздохнул. – Я тебе не враг. Плохого не посоветую. Идеи, брат, – вот что тебя губит!

– Хочешь, – спросил я после небольшой паузы, – я прочитаю твои мысли?

– Попробуй.