Сажайте, и вырастет

– Кроме того, находясь на свободе, ты сможешь оказать давление на свидетелей и помешать ходу расследования. Я лишь цитирую официальные формулировки…

Я глухо зарычал от досады, но справился с собой и хрипло спросил:

– Так что же меня ждет?

– Пока – месяц.

– А потом?

– Тебя отпустят, – уверенно ответил Максим. – Повесят неуплату налогов, дадут три года, условно, и все закончится…

– Ладно. Месяц – значит месяц. Отсижу.

Отвернувшись в сторону, я несколько раз сильно надавил большим и указательным пальцами на оба своих глазных яблока – чтобы они покраснели и веки припухли. Когда Хватов вернулся, я тут же пожаловался ему на усталость и плохое самочувствие. И деликатно попросил закончить разговор.

– Что же, – почти равнодушно кивнул морщинистый очкарик, – продолжим завтра. А сейчас, извини, будем вас, это самое, оформлять…

– Нас?

– Тебя и твоего завхоза, – будничным тоном пояснил Клетчатый. – По Указу президента о борьбе с организованной преступностью и, это самое, бандитизмом – временно задерживаем обоих на тридцать суток!

– А завхоза за что?

– За компанию.

Я встал.

– Значит, посадите, да? – после паузы спросил я, ощущая, как последняя слабая надежда рвется в лоскуты и исчезает где-то пониже и правее сердца.

– Посадим, – буднично произнес Хватов.

– Это незаконно! – воинственно выкрикнул мой лоер и тоже встал. – Я подам жалобу. Сегодня же. И не одну.

– Ваше право, – ответил Хватов, едва не зевая. – Ты, Андрей, не волнуйся. Посидишь, это самое, отоспишься, отдохнешь…

– Сегодня ночью, – мрачно заявил я, – вас, гражданин следователь, будут мучить кошмары. Вы сажаете в тюрьму невиновного человека!

– А я вообще здесь, в этой ужасной Москве, плохо сплю, – усмехнулся Клетчатый. – Слишком, это самое, шумно… Машины бибикают… А ты сегодня ночью подумай, не дать ли тебе настоящие показания. Подробные. Пока ты по существу дела сказал только несколько слов…

– Поймите меня правильно, – возразил я с апломбом, – у меня – бизнес. В моем кабинете, как и в вашем, много чего происходит.

– Повторяю, – обиделся Хватов, – давай не будем путать, это самое, твой кабинет и мой!

– В моем кабинете, – продолжил я, – бывали такие люди, о которых я никогда никому ничего не скажу. Ни на каком допросе. Ни в вашем кабинете, ни в другом.

Иначе сквозь меня живо штырь проденут. Хоть в камере, хоть в бараке. Такая у меня жизнь. Иногда – дешевле отсидеть…

И меня повели сидеть.





4


О бизнесменах, очутившихся в местах заключения, ходили в то время ужасные легенды. Говорили, что уголовное сообщество не приняло коммерсантов. Говорили, что преступный мир – организованный, спаянный убеждениями и обычаями – относится к новым людям с большой неприязнью. Говорили, что предпринимателей бьют и унижают. Отнимают еду и одежду. Говорили, что богатый человек, очутившись за решеткой, в обществе воров, убийц и насильников, окружен атмосферой всеобщего злорадства, его осыпают насмешками, презирают и сторонятся.

То же самое, впрочем, говорили в разное время об осужденных милиционерах, и о солдатах-дезертирах, и об иностранцах.

В общем, шагая меж двух решительных оперов в глубины Лефортовского замка, я не очень нервничал. В конце концов, со мной мои доллары! И адвокат! И босс! И влиятельные друзья! Со мной, наконец, я сам – поджарый, ловкий, умный, решительный, единственный в своем роде. Нищий студент, в несколько коротких лет поднявшийся до запредельных высот, до миллионных контрактов. Состоявшийся и состоятельный. Тюрьма? Пусть будет тюрьма: каземат, камера, изолятор, зона, каторга, лагерь – все что угодно.

Я делаю самое главное на свете – деньги. И на своем пути пройду сквозь всякую тюрьму, как нож проходит сквозь масло.





Глава 3






1


Я начал всерьез размышлять о тюрьме очень давно. Не то чтобы думал с детства – но тянуло. Заведение с решетками на окнах всегда казалось мне самым страшным местом на свете, и этот страх возбуждал меня.

Свои детские годы я провел в веселой ромашковой стране Совдепии. Преступность на ее территории была побеждена физически, морально и нравственно. Если в далекой провинции дураки грабили сберкассу, это расценивалось как чрезвычайное происшествие в масштабах всей Империи. Газеты, конечно, молчали – но все руководство милиции, госбезопасности и администрации той территории, где произошел акт бандитизма, в один миг лишалось своих мест.

Когда два брата по фамилии Грач образовали преступную группу, раздобыли автомат и убили из него милиционера, случилась чудовищная сенсация. Про неслыханный случай даже сняли художественный фильм.

Тоталитарные режимы уничтожают всякую серьезную преступность, не говоря уже о преступности организованной. Муссолини в пару лет вырезал под корень всю сицилийскую мафию. Известный историкам факт.

И вожди Совдепии пошли схожим путем. Хитрые – как и положено настоящим византийцам, – они решили совсем лишить своих подданных какой бы то ни было информации об уголовниках и местах их обитания. Официально преступность считалась ликвидированной. Тщательно, кропотливо насаждалась культура, полностью свободная от преступной идеи. Героями книг и фильмов, радиопередач и театральных постановок выступали честные, весьма положительные мужчины и женщины, не склонные к авантюре. А преступный мир изображался в виде горстки полностью опустившихся, ни на что не способных, глубоко несчастных людей, где каждый второй мечтает перековаться в добропорядочного члена общества.



Городские дети в дни каникул едут к бабкам в деревню; я же, сельский отрок, всякое лето путешествовал в обратном направлении. Из зноя и пыли – в прохладу, в город, к цивилизации. Десять кинотеатров, три стадиона, библиотека с читальным залом, парк культуры – а посреди всего великолепия бабушкина квартира. Просторная, с окнами в тихий двор. Во дворе – гипсовая балерина, в бабушкином шкафу – десять желтых томов «Детской энциклопедии» издания 1958 года. Можно почитать том «Наука и техника», а лучше том «Моря и океаны», после – оседлать велосипед, домчать до кинотеатра, изучить рекламный щит «Скоро на экране», купить и съесть мороженое за семь копеек, всласть погонять по дворам и вернуться к морям и океанам. И так – каждый день.

Отрок ощущал счастье как нечто постоянное.

Но речь не о морях и океанах, а о тюрьме и об уголовниках.

Их я увидел впервые в жизни именно в городе, на летних вакациях. Во всяком населенном пункте моей страны есть особенные места – возле дверей в винный магазин и еще на задах ларьков приема стеклопосуды – вытоптанные и заплеванные пятаки, где собираются в группы, переругиваются и занимают друг у друга медные монеты наиболее опустившиеся горожане. Там и заметил однажды счастливый юнец с мороженым в руке необычных людей. Шумных, бесцеремонных, в обвисших исподних майках, открывающих взору публики острые татуированные плечи. Угловатые, нечистые, смердящие приторным портвейном существа с выбитыми зубами. Особенно неприятными выглядели их подруги – невероятно грубые и крикливые женщины с опухшими, жирно накрашенными лицами.

Уголовники, с ужасом догадался отрок и нажал на педали своего блестящего велика. Уголовники! Преступники! Злодеи! Плохие, нечестные люди! Вези, вези меня прочь от них, мой быстрый велосипед!

Сам я был из тех мальчиков, которые, найдя кошелек с деньгами, тут же вешают на забор объявление: «Найден кошелек с деньгами». Мои честность, принципиальность и порядочность простирались в дали, столь же бесконечные, как глубокий космос. Тогда я бредил космосом, полетами, скафандрами, лазерными пушками и прочими подобными штуками.

В тринадцать с половиной лет я твердо решил, что стану писателем-фантастом и превзойду мастерством любимых мною авторов – братьев Стругацких. Гениальные братья открыли мне, что смысл и счастье человеческой жизни – в созидательном труде, в творчестве, в познании мира и в развитии личности.

Я решительно взялся за дело. С самого начала я положил себе за правило делать тексты каждый день. Минимум по два часа. Еще столько же времени проводил в городском читальном зале. Я изучал мировую литературу и упорно портил бумагу. Сверстники уже зажимали девчонок по подъездам, а я только усмехался – я строил свое будущее. Полировал за письменным столом детали секретного оружия, необходимого для победы над миром.

К шестнадцати годам я полностью сформировался как писатель: я знал, что буду делать легкую и злую сюжетную прозу. Смешную и горькую. Точную и отвязную. Я решил, что от моих книг чуваки и чувихи будут балдеть, как восьмиклассница от первой сигареты. Я поклялся себе, что буду работать без сна и отдыха, до обмороков, до темноты в глазах – но превзойду всех. Стану самым лучшим. Великим. Неподражаемым. Поставлю на уши всю тысячелетнюю мировую словесность. Моими романами будут зачитываться, над ними станут хохотать и рыдать, их будут экранизировать и цитировать. Мои романы взорвутся, подобно бомбам. Они изменят человечество. Они выведут людей к свету. Осталось накопить жизненный опыт.

Тут я опять подумал о тюрьме и об уголовниках.

Я хотел делать экстремальные, бьющие наотмашь истории. Соответственно, они требовали экстремального материала. В его поисках я для начала устроился строительным рабочим – отбойным молотком долбил землю в тридцатиградусный мороз. После часа работы лицо, шея и руки по локоть покрывались слоем машинного масла. Подлинного экстрима я тут не обрел. Вообще, я легко переношу тяжелый физический труд. Приучен сызмальства. В обеденные перерывы писалась повесть, где действовал герой, плотник-бетонщик Колюха, и героиня, председатель профкома, по прозвищу Доска Почета. Одновременно шла подготовка к поступлению на факультет журналистики Московского университета. Сочинялись бойкие репортажи для многотиражки строительного треста, боевого листка формата А2 с многосмысленным названием «Огни новостроек».

Однажды фотограф принес в редакцию портрет, сделанный им в каком-то котловане: красивейший черноволосый мужчина, рабочий, с ясным, открытым лицом, высоким лбом, белозубо улыбающийся, в романтически расстегнутой новенькой брезентовой робе, в ловко сидящей каске. Фото украсило бы любую выставку или обложку столичного журнала.

Возникла идея дать портрет на первую полосу, рядом поставить маленький очерк. Я тут же позвонил в отдел кадров конторы, где числился герой портрета, и сваял тридцать строк.

– Не пойдет, – сказал главный редактор, созвонившись с цензором. – Этот красавец – ранее судимый.

Школу я покинул невинным, как гладиолус, и поступил в университет с первого захода, выдержав конкурс в семнадцать человек на место. Перспективы виделись блестящими. Впереди простиралась широкая и светлая дорога, по которой я должен был пройти весело и привольно. Учеба, затем тяжелая, но интересная работа в редакции. Личный рост и так далее. Тюрьма сюда не вписывалась.

Но разве возможно понять людей и процессы в обществе, не побывав на самом его дне?

Мои мысли постепенно оформились в нечто вроде плана. Я предполагал нырнуть в зарешеченное заведение ненадолго – например, на полгода, – чтобы ознакомиться и понять и саму тюрьму, и преступную идею. А потом – мрачно ходить среди людей, излучая загадочную силу и тайну! Хорошо, что до этого не дошло.

Вскоре Родина дала понять, что мне пора надеть сапоги и погоны. Пришлось выполнить воинский долг полностью. Уплатить полновесные два года. Армия Совдепии являла собой обыкновенный колхоз. Я опять не собрал никакого острого материала для книг. В год моего дембеля, восемьдесят девятый, сразу два или три молодых писателя попытались прогреметь со своими воинскими мемуарами. Там с большим чувством толкалась тема унижения одних вооруженных, одинаково одетых мальчишек другими мальчишками. Я же чувствовал, что делать такую прозу – это ошибка. Насилие – в его казарменном виде – совершенно неинтересно человечеству. В конце концов, на солдатской службе я участвовал в драках и получал по физиономии никак не чаще, чем до службы. Дело молодое.

Время показало, что я прав. Не прошло и года, как в Совдепию пришло видео, а с ним обширная мировая кинокультура. Публика посмотрела «Фулл металл джэкет» Кубрика и утратила интерес к неглубоким военным опусам начинающих столичных авторов.

Вместе с видеокультурой утвердилась и мировая преступная идея, представленная фильмами – шедеврами крупнейших мастеров. Суть этой идеи проста. Человек остается хорошим и добрым только тогда, когда он выспался, согрелся и покушал. Попытайтесь отнять у него жизнь, еду, комфорт, самку – и увидите, как он превратится в лязгающее клыками животное, не обращающее на закон никакого внимания. То есть каждый из нас, внешне добрых и честных, станет преступником, будь на то обстоятельства.

Без сомнения, преступная идея важна. Она всегда выживала и выживет. У нее есть свои апостолы, мученики и евангелисты. Эта идея не дает обществу забыть, что оно, общество, состоит не только из хороших людей, но и из плохих, слабых, отягощенных пороками. Всякий знает, что справа и слева от Иисуса Христа распяли двух уголовников. Преступная идея – это вопль истинно несчастных: всех, кто лишен совести и сострадания, всех безвольных и слабохарактерных, всех психопатов, убийц, маньяков, насильников, душегубов, аферистов, бандитов, психически больных, неверящих, бесталанных и бездарных. «Не забудьте, что гомо сапиенс несовершенен!» – кричит эта идея любому, кто возомнит себя гением, а человечество – полем для произрастания себе подобных.

В Совдепии преступная идея замалчивалась. Ни ее последователи, ни ее критики не имели голоса. Поэтому тюрьмы моей Родины еще много десятилетий будут переполнены.

Выйдя из ворот с красными звездами, я увидел поразительнейшее в своей нагой красоте зрелище: карамельная поляна моего детства выгорела дотла. Страна лютиков и полушалочков, прикольная Совдепия – издохла. Сквозь ее разлагающийся трупик мощно проросло новое государство: жестокое, циничное, но наполненное до краев юмором и энергией жизни. В точности такое, как мои ненаписанные романы.

Однако теперь с литературой я решил повременить. Сначала я задумал сколотить миллион. Все мои сверстники занимались сколачиванием миллиона. У некоторых это получалось.

Есть поговорка американских финансистов: «Прежде чем купить акции, купи дом!» То есть сначала подумай о себе, а потом о своем авантюризме. Сначала подстрахуйся, а потом рискуй. Я сочинил для себя похожий слоган: «Прежде чем писать книжки, сделай деньги!» Обеспечь себя и свою семью, а потом сочиняй сколько угодно…

Делание денег – крайне рискованное дело, и я вновь вспомнил о тюрьме. И не один раз, и не два. В начале девяностых обстановка в столице моей Родины была здорово приближена к боевой.

Так прошло пять долгих лет. Всякий раз, когда в моих делах наступал застой и я оказывался без работы, без дела, но при свободном времени, – я немедленно садился за стол и начинал писать. Об этой ситуации писатель Тургенев сказал так: «Во дни сомнений и тягостных раздумий ты один мне надежда и опора, о великий и могучий русский язык!» Впрочем, Тургенев был дворянин и никогда не маялся вопросом, где взять денег на покушать. Работа или дело для меня находились быстро, и я не закончил ни одной своей вещи.

Я никогда не дрожал над рукописями, не складывал в заветную папочку. В двадцать два или двадцать три года делать прозу нельзя – можно только упражняться. Впоследствии рассказы и повести гибли при квартирных переездах, я их пережил около десятка.

В конце концов нашлось такое дело, которому я посвятил себя целиком, и оно принесло мне золото, господа. Сам по себе процесс обогащения показался мне настолько интересным, что литературу я задвинул. Успеется! В руки идут и деньги, и богатейший материал для романов и сценариев! Бизнес! Вот где страсти и драматические коллизии! Вот где персонажи и характеры! Москва девяностых явно будет покруче Чикаго тридцатых, там убивали всего лишь за самогон, а здесь дрались и дерутся за нефть, газ и недвижимость…

Ночами вокруг меня кружили великие тени Бальзака и Драйзера. Как и они, я жил среди банкиров, промышленников и ростовщиков, среди звона монет и шелеста купюр, в мире, где старая мораль втаптывалась в грязь, а взамен торжествовала новая: простая, понятная и жестокая.