Сажайте, и вырастет
Часть 68 из 75 Информация о книге
– Точно. – Я тебе сделаю тридцать, – пообещал трюмный. – А вообще, чтоб ты знал, такие, как ты, у меня обычно сидят по сорок пять. Тебе ясно, пацан? Пацану сравнялось двадцать восемь лет. – Однозначно, начальник, – ответствовал он, проделав все необходимые пацанские движения: раздвинул в заискивающей улыбке губы, расставил пальцы, всплеснул руками, глазами же изобразил чрезвычайную, из ряда вон выходящую законопослушность. В уме же при этом он проклял как хитроумного вертухая, разгадавшего местонахождение тайников, так и самого себя, не проявившего достаточной изобретательности. – Еще один раз учую дым, – предупредил трюмный, – сразу довешу еще пятнадцать! За нарушение режима. Ясно? Пацан повторил церемонию ответа. Трюмный застегнул замок на нарах. Я немедленно стал прикидывать, каким образом смогу растянуть на двое суток уцелевшие три сигареты. Наверное, я решил бы попросту бросить курить и так обернуть на пользу всю глупую войну с дезодорированным надзирателем, если бы по возвращении из трюма меня ждала прежняя жизнь. Но об этом не приходилось и мечтать. Для поисков выхода мне требовались все ресурсы мозга. Обойтись без курения я не мог. 4 Весь четвертый день я провел в грустных раздумьях. Именно сегодня покинул следственный изолятор «Матросская Тишина» самый важный для меня человек. Где-то там, двумя этажами выше, в сто семнадцатой хате, у меня дома, сегодня утром выкрикнули: – Слава! Тебя на волю заказали! Сто бедолаг – кроме тех, чья очередь спать, – жадно вытянули шеи, пытаясь увидеть того, кому предназначалась эта фраза, запомнить момент торжества на лице отсидевшего пять лет арестанта, мгновенный блеск глаз, скупой победный жест руки. Когда-нибудь и мне скажут то же самое. А пока все плохо. Очень плохо. Друг – ушел. А враг – ждет меня, чтобы напасть и уничтожить. Очередной сигаретный транш я решил отбить с доходностью пятьдесят процентов. То есть спасти от трюмного не менее половины спрятанного. От каждой сигареты я отломил фильтр – ненужное излишество в моих условиях. Разломил надвое все двадцать бумажных цилиндриков, чтобы облегчить маскировку. Далее я нарочито небрежно сунул несколько жирных окурков в такие места, куда надзиратель заглянет непременно. Он найдет, решит, что дело сделано, и не станет искать дальше. Так я уберегу основное. Процесс поиска самых хитрых ямок в полу и щелей в стенах продолжался до рассвета. Но когда работа почти подошла к концу, я остановился. Через дыхательную дыру до меня донеслись утренние звуки: отдаленный топот многих ног. Бухали тяжелые сапоги, чуть легче и тоньше звучали подошвы офицерских ботинок, звонко ударяли в асфальт дамские каблуки. Это спешили на работу служащие изолятора: надзиратели, оперативники, режимники, фельдшеры, приемщицы передач, кладовщики, подсобные рабочие, смотрители собачьего питомника, работники финчасти и прочие труженики ключа и дубинки. Незачем, сказал я себе. Незачем прятать запрещенные табак и сахар. Не надо ничего маскировать. Наоборот. – Ничего себе! – зловеще произнес трюмный, увидев меня, сидящего на матрасе в облаках дыма. – Да ты все попутал! – Отнюдь, начальник, – возразил я. – Куришь в открытую! – выкрикнул надзиратель. – Сегодня же оформляю тебе довесок! Для начала – пять суток! Давай сюда сигареты! И все остальное! – Тебе надо – сам забирай. Схватив мятую пачку – я специально оставил ее на виду, – трюмный повернулся ко мне спиной и двинулся прочь. – Не забудь, – произнес я. – Что? – Оформить пять суток. Не забудь. Благоухающий опять вонзил желтые зубы в кожу рта. – Хамишь, пацан! Смотри, как бы пять не превратились в десять! Можно было бы развить конфликт еще дальше. Поднять ставки до пятнадцати. Но я решил, что для первого раза достаточно. Пусть мой сладко пахнущий приятель оформит «довесок». Пять суток или десять. А лучше – сразу месяц. Здесь, в карцере, хоть и холодно, и есть нечего – зато спокойно. За несколько недель там, наверху, дома, в камере, улягутся все страсти. Многие очевидцы событий – те, кто помнит и реанимацию малолетнего наркомана, и пьянку с моим участием, – уйдут. Их место займут новички. Чем черт не шутит – может быть, и сам Слон осудится и съедет в осужденку, на этап, в лагерь, подальше от меня… Ничего, что Новый год я встречу ниже уровня земли, обнимая драный матрас. Нет проблем. Зато я выдержу паузу. Так поступает тренер волейбольной команды. Когда по ходу матча сопернику удается поймать кураж и его нападающие начинают вколачивать один мяч за другим, доводя счет партии до разгромного, – наставник немедленно берет перерыв, тайм-аут. Чтобы сбить атакующий настрой… Всю вторую половину моего карцерного срока я курил открыто. Грузы заходили один раз в двое суток. Теперь сигареты и спички, сахар и витамины свободно лежали в углу, на полу, на чистом куске газеты «Московский комсомолец». Каждое утро трюмный равнодушно забирал запрещенное богатство и выходил, не произнося ни слова, – только упирал в меня угрюмый взгляд и кусал губы. 5 В последнюю, пятнадцатую, ночь заснуть не удалось. Мешало волнение. Когда заскрипел металл и железная пластина дверного люка подалась наружу, я подскочил к двери. Но невидимый мне благодетель успел протолкнуть в полуоткрытую «кормушку» новый сверток и поспешно закрыл дыру – очевидно, он не желал, чтобы постояльцы карцера видели его лицо. Я лишь уловил остатки сильного запаха дешевого мужского дезодоранта. Потом из желтого полумрака сгустился Андрюха-нувориш. «Сидишь?» – спросил он издевательским тоном, зажигая увесистую «Гавану». «Сижу». «И как сидится?» «Как всем». «Ха! А я думал, ты не такой, как все…» «В том-то и дело. Я ошибался». «Делай выводы из ошибок и двигайся дальше, – небрежно призвал Андрюха. – Ты же сам знаешь: опыт – сын ошибок трудных! Это сказал Пушкин, великий афророссиянин! Учти опыт и поднимайся! Выпьешь коньяку?» «Нет». «Сигару?» «Спасибо, нет». «Как знаешь. С коньячком оно классно курится… Короче, ты все понял? Ты один раз поднялся, заработал, разбогател – и второй раз поднимешься и заработаешь…» «Поднялся! – передразнил я. – Заработал! И где теперь тот, кто поднялся? В тюрьме! И не в обычной, а в самой грязной, темной и вонючей, и не в камере даже, а в подвале! В трюме! В таком месте, ниже которого нет. Это ты называешь словом “поднялся”?» Нувориш молчал. «Ладно, бог с ней, с тюрьмой, – вздохнул я. – Она когда-нибудь закончится. Тюрьма и воля – это два имени одного и того же состояния. Но чем я займусь потом? Я – нищий! Нет компаньона, нет бизнеса, нет денег, нет перспектив!» «Начинай сначала, – повторил Андрюха. – Поднимайся. Снизу – вверх. Ты сделаешь это, потому что у тебя нет выбора…» Из-за холода, голода и постоянной тишины банкир-шестерка виделся мне особенно контрастно. Вдруг открылись многие детали его облика, ранее незамеченные. Пальцы юного финансиста слегка дрожали. Ногти были обкусаны. Андрюха жил в страхе. Вот что мне открылось. По большому счету и деньги он делал только для того, чтобы перестать бояться. Андрюха, да, был богатый парень, но слабак. Эта мысль проявилась в моем мозгу с такой звенящей четкостью, что я весело рассмеялся. «Тебе смешно?» – удивился мальчик-банкир. «Да». «Почему?» «Не вибрируй», – посоветовал я. «Я не вибрирую». «Вибрируешь. Трясешься. И еще как. Смотри: я в полосатом клифте, нищий, голодный, сидя в карцере – не дрожу. А ты – весь в “Кензо”, сытый, пьяный и нос в табаке – дрожишь. Боишься». «Да пошел ты! – выкрикнул Андрюха, задетый за живое, и поперхнулся жирным сигарным дымом. – Пошел ты!» «Сам пошел», – спокойно ответил я. Андрюха тут же исчез. Если бы я знал, что говорю с мальчиком-банкиром в последний раз, то, наверное, не обошелся бы с ним так жестоко, не стал бить в больное место мальчика, не намекнул бы, что окружающий мир его страшит. Отсюда и страсть к умножению капиталов: деньги требовались мальчику лишь затем, чтобы отгородиться от пугающей действительности. А меня уже ничего не пугало. Или почти ничего. 6 Утром трюмный не стал заходить в мой насквозь прокуренный бокс. Распахнув дверь, он остановился на пороге, вонзил зубы в губы и сказал: – Пошли. – Куда? – Домой. Выходи!