Седмица Трехглазого
Часть 31 из 48 Информация о книге
– Тебя как звать, служба? – Тифкой. – Скажи, Тиша, ты у ворот стоишь, на улицу глядишь. Так? – Гляву, как не глядеть. Скуфно. – Само собой, скучно. А в караул давно заступил? – С утра. – И когда голова давеча уходил, пеший и с великим поспешанием, ты ему вслед смотрел? Любопытно, поди, было, куда это он торопится? – Смотрел, – кивнул сторож, не понимая, к чему клонит важный человек. – Расскажи, что видел. – Ну фто… Пофол он ходко, выфел на улицу. Вон там, перед церквой, остановился, тривды поклонился, кинул нифему деньгу да свернул за угол. А боле я нифего не видал… – А боле и не надо, – повеселел Трехглазый. – Ну давай, слуви дальфе… Ванька, беги за конем! Репей, тяня за узду каурого, догнал быстро хромающего дьяка уже около церкви. – Ну подал он милостыню, и что? Чего ты, Маркел Маркелыч, обрадовался? Не отвечая, Трехглазый встал перед папертью. Калеки и христорадники заканючили, прося грошик. – Которые тут всегдашние? – оглядел нищих Маркел. – Денежного голову Полуэктова знаете? Один спросил: – Это Бородавочника? На него шикнули – заткнулся. Все смотрели на казенного человека настороженно, не ожидая хорошего. Трехглазый показал монету. – Кто скажет, кому голова часа полтора назад подал милостыню – заплачу копейку. Откликнулись сразу в несколько голосов: – Фильке свезло! Фильке Гунявому! Бородавочник целый алтын кинул, прямо Фильке в ладонь. – Только Фильки нету, – сказал седобородый горбун, и все умолкли. Видимо, этот был у нищих старостой. – Схватил алтын и убежал, собака. У нас порядок: всю милостыню делим, а Филька не захотел. Больше, чай, сюда не вернется. – Да мне он и не нужен. Скажите, божьи люди, а кто знает, куда пошел голова? – спросил Маркел. – За это вприбавку дам гривенник, да не медный – серебряный. – Губа знает, – показал горбатый клюкой на парнишку с заячьей губой. – Он увязался за Бородавочником, не подаст ли еще. Конечно, увязался, а как же, улыбнулся сам себе довольный Маркел. Он хорошо знал повадки нищих. Иначе и быть не могло. Вручив старосте гривенник и копейку, он обратился к подростку: – Докудова ты с ним дошел? – Говори, Губа. – Староста спрятал монеты за щеку. – Можно. – Докуда-докуда, до самого Кремля, – бойко ответил паренек. – В ворота он вошел, а меня не пустили. Там караул стоит, вот такущие стрельцы с бердышами. Уж я просил его, просил, плакал-плакал – не дал больше ничего, сквалыга. Я правду говорю, дедушка! – Это было сказано горбатому. – Вот те крест! Не веришь – обыщи. – До самого Кремля? – Дьяк с ярыжкой переглянулись. – А до каких ворот? – Которые в большущей башне. – Они все в башнях. Вот что, старинушка, отпусти с нами малóго. Пусть покажет. Я ему еще копейку дам. И отправились: посередине верхом Трехглазый, справа Репей, слева оборванец. «Большущая башня» оказалась Фроловской, которую с недавних пор было велено называть Спасской по двум надвратным иконам Спаса, которые глядели одна наружу, в город, а другая вовнутрь, на государево обиталище. Тем же указом, ради царского покоя и обережения, воспретили ненужным людям вход в Кремль и поставили караулы. К воротному дозорному начальнику Трехглазый и обратился. Пятидесятник, важный своей службой, сначала расспросил, что за человек да по какому делу, и лишь потом чинно ответствовал: так точно, был сегодня голова Денежного двора Кирилл Афанасьев Полуэктов, явился в девять часов с половиною, убыл же в десять часов пятьдесят минут. У караула имелась книга, а при ней писец, который всех входящих-выходящих записывал со временем, для чего на стольце торжественно лежала немецкая часомерная луковица. Трехглазому новшество очень понравилось, он любил порядок. Подумалось, правда, что оно всегда так бывает: чем больше разбалтывается снизу, тем строже становится наверху, но мысль была пустая и не ко времени. – А куда Полуэктов ходил, не спрашивали? – Обязательно спрашивали, как же. – Пятидесятник снова заглянул в книгу. – Сказал, что на двор к окольничему Федору Львовичу Курятеву. Ванька, дышавший Маркелу в затылок, от волнения толкнул начальника в спину. Трехглазый на непочтительность не осердился, его и самого от охотничьего задора потрясывало жадной дрожью. Однако пока что не позволил себе обрадоваться. – Сказать-то всё можно, – протянул он с сомнением. Караульный оскорбился: – Шутишь? Ныне приказано на слово никому не верить, а всякого человека сопровождать до указанного места и обратно, чтоб по Кремлю без дела не шлялись. На то выделены ходуны. Он показал на навес, под которым на длинной лавке сидело с десяток слуг в одинаковых малиновых кафтанах. Маркел спросил вкрадчиво: – Курятев, Курятев… Какую он ведает службу, не знаешь? Окольничьих теперь расплодилось много, а разных приказов и ведомств стало чуть не полсотни, и появлялись всё новые. Это как с тем же допуском в Кремль: наверху желают укрепить расшатавшийся порядок и думают, что для сего довольно понаписать указов да научреждать приказов. – Я всё знаю, мне положено, – ответил, гордясь, пятидесятник. – Курятев Федор Львович товарищ судьи в Казне. Казной для простоты называли Приказ Большой Казны, приставленный к государевым доходам. – В приказе окольничий правит денежные и монетные дела, – прибавил караульный. У Трехглазого с лица сползла улыбка. Неужто зря всё? Неужто рано обрадовался? К кому ж было и бежать Полуэктову с докладом о медном воровстве, как не к своему наивысшему начальнику? – Вот и мне надо к окольничему Курятеву. Так и запиши, – сказал Маркел. – Со мной мой человек Иван Репей. – А этот? – кивнул стрелец на Губу, про которого Трехглазый забыл. – И я схожу, – охотно согласился оборванец, которому, видно, очень хотелось поглядеть на кремлевские чудеса. Но получил от дьяка копейку, от Ваньки затрещину и побежал прочь. – Кто ходил с Полуэктовым? – Матвейка Щусь. – Пускай он и нас ведет. Это для дела нужно. Караульный подозвал одного из ходунов. – Отведешь на двор к окольничему Курятеву дьяка городского обережения Маркела Трехглазого с казенным человеком. Ходун – высокий, статный парень с ленивыми, наглыми глазами – кивнул. Что ему дьяк. На своей службе видывал он птиц и поважнее. – Лошадь у коновязи оставь, – велел Маркелу пятидесятник. – Ныне дозволено въезжать верхом чинам не ниже думного дворянина, а и тех у первой дворцовой заставы ссаживают. Значит, хромать на своих полутора ногах. Ваньке с ходуном приходилось то и дело останавливаться, поджидая дьяка. – Что расскажешь про Курятева? – спросил Трехглазый кремлевского служителя. Он эту породу хорошо знал – слухасты, жаднооки, всезнающи и любят щеголять осведомленностью. Раз Курятев живет в Кремле собственным двором, значит, немалая персона – с хорошим положением и с большими деньгами. Ходун отвечал охотно и развязно: – Курятев дядя богатенький. Раньше дворецким состоял при царице Марье. В позапрошлый год пожалован в окольничьи, переведен в Казну. Купил за новыми палатами боярина Милославского прежний двор князей Холмских, те-то все повымерли. Слуги у Курятева живут хорошо. Во все скоромные дни жрут убоину, пива пьют без меры, одежу им выдают справную – ворот шит серебряной канителью, пуговицы тож серебро, а портки у них… – Расскажи, как с Полуэктовым ходил, – перебил Трехглазый. Про портки курятевских слуг ему слушать не захотелось. – Необычное что было? Парень пожал плечами. – Ничего такого. Туда шел – трясся весь, на каждую церкву кланялся, крестился. Пробыл не сказать чтоб долго, я с курятевским привратником, он мне кум, не обо всем поговорить успел, как этот уже вышел. Веселый, вином от него пахло. Идем, говорит, служивый, живей, время дорого. И больше уже на кресты не кланялся. Дьяк с ярыжкой переглянулись, поняв друг друга без слов. Что от Полуэктова пахло вином, когда он вышел от окольничего, это хорошо. У Ваньки, впервые бывшего в Кремле, чуть не отваливалась башка – так он крутил ею во все стороны: на храмы, на боярские палаты, на показавшуюся вдали крышу царского дворца, всю в красно-белую шашку. Туда, однако, не повернули, да и стремянной караул не пропустил бы. Пошли стороной, вдоль стены. Нашлось, однако, и здесь диво, на которое Репей разинул рот. Илья Данилович Милославский, царицын родитель, поставил себе Потешный дворец хитрого каменного зодчества. Было от чего раззявиться! Палаты высокие, где в три, а где и в четыре жилья, стены багряные, наличники на окнах фряжской резьбы, крыша медная, сияет ярче церковных куполов.