Сексуальная жизнь сиамских близнецов

Я отрываюсь от экрана и смотрю, как Мардж пыхтит, доделывая упражнения. Теперь надо поставить эту тушу на тренажер. Я включаю на 5,5 км/ч – достаточно, чтоб расчехлилась, затем увеличиваю до 8 – нормальной скорости бега.

– Вперед, Мардж! – кричу я, и Мардж нехотя начинает свой неуклюжий забег.

– Господи ты боже мой! – говорит, глядя в телевизор, Лестер (180 см, 84 кг) своей клиентке – симпатичной, хорошо замотивированной преподше за тридцать, которая размашисто и равномерно вышагивает на соседнем тренажере.

– Тяжело девушкам, сто пудов.

Да и похуй. Пусть себе философствуют; я разгоняю пыхтящую Мардж до 9,5 км/ч и задумываюсь еще об одной цифре: 33. На той неделе мне исполнилось 33. Возраст, на котором большинство настоящих спортсменов заклинивает. Именно к тридцати трем все становится всерьез: и что, в 34 всё, что ли? Говорят, 35 – официально средний возраст. Я не могу позволить себе с этим согласиться. Что-то во мне радуется, когда какой-нибудь бандит или толстяк типа этой потной личинки Мардж преждевременно оказывается на патологоанатомическом столе. Не важно от чего – от пуль или бургеров; главное, это дает нужный сигнал тем из нас, кто старается избежать и того и другого на пути в рай. Я увеличиваю скорость до 11, Мардж бурно протестует:

– Но…

– Все хорошо, моя милая, все хорошо, – ласково говорю я.

– Ф-ф… ф-ф… ф-ф.

Я в таком возрасте, когда женщина уже должна предъявить некий дежурный набор: муж, ребенок, а то и двое, дом, кредиты. На мне, кстати, тоже должок висит – по кредиту на образование и по карточкам, – всего примерно 32 тысячи долларов. Ипотеку я не брала, просто плачу по тысяче баксов в месяц за маленькую двушку на Бич. Я смотрю на наши фотографии: рядком висят персональные тренеры Лестер, Мона, я и Джон Паллота – учредитель заведения. Джон загорелый, подтянутый, с вьющимися волосами и непринужденной улыбкой. Именно таким я его буду помнить, но это было еще до несчастья. Жизнь может так быстро измениться, не успеешь оглянуться, и пиздец.

– О… О… О… – Мардж просто окаменела вся, жопа вихляет, как фура на трехрядном шоссе.

– Почти все, дорогая, и ПЯТЬ… и ЧЕТЫРЕ… и ТРИ… и ДВА… и РАЗ.

Тренажер замедляется до 6,5, чтобы клиент немного остыл; Мардж вцепилась в рукоятки и брызжет на дорожку густым потом, по консистенции похожим на сперму.

– Молодец!

– О!.. Господи…

Я шлепаю по красной кнопке «стоп»:

– Слезайте, берите гирю и сделайте мне мах руками двадцать раз!

О-о, это выражение лица из серии «ты хочешь сделать из меня сакральную жертву».

– Продолжаем!

Мардж покорно потеет дальше, а я задумываюсь о других важных для себя цифрах. Рост 170, вес 50. Число постоянных клиентов: 11. Число клубов, к которым «приписана»: 2. Родители: 2 (в разводе). Братья, сестры: 1 сестра, изображает праведницу то ли в Индии, то ли в Африке, то ли еще в какой-то жопе. Прошу прощения, Джоселин работает в неправительственной организации, борется с бедностью в странах третьего мира – наверно, компенсирует непримиримую позицию отца по расовому вопросу.

Та-а-ак, Мардж пытается шланговать!

– Сгибайте ноги в коленях, ниже зад! ПЛЕЧИ НАЗАД! ЧТОБ НЕ ЗАХОДИЛИ ЗА КОЛЕНИ! Уже лучше! Вот так! Хорошо!

Когда мы были маленькие, наша семья переехала из Южного Бостона в Веймут. Дом был большой и красивый, с высокими потолками и огромным задним двором. У нас с Джоселин были отдельные комнаты. Тем не менее я всегда чувствовала, что мать с отцом не были счастливы, и, пока я росла, только тайная ненависть друг к другу держала их вместе. Отец постоянно ныл о «приезжих с Дорчестера» (я поняла, что он имел в виду черных, из-за которых, как он говорил, мы и переехали в Веймут подальше от них, хотя на самом деле наше последнее местожительство было белым из белых, самым ирландским в городе). Мама эмоционально-надрывно поддакивала, добавляя еще про «падение цен на недвижимость».

– Вот так, дорогая, – я подбадриваю Мардж, – ниже зад! Ниже до конца!

Но вернемся к цифре 33. Это ужасный возраст для одинокой женщины и совершенно непотребный – для фитнес-тренера. Про это, вообще-то (обычно), не говорят, но хитрая пискля Мона, которая моложе меня на 8 лет, рост 175, блондинка, 91–61—91, и следующая по старшинству женщина-тренер в «Бодискалпте» иногда с приторным фальшивым пиететом называют меня «самой опытной». Будто я не понимаю, чтó она подсыпает в этот свой сахарин.

– Окей, Мардж, давайте теперь вокруг туловища слева направо… хорошо… хорошо, старайтесь гирю держать на одной высоте. – (Для толстухи со слежавшимся целлюлитом это пиздец как трудно.) – Уже лучше…

После того как Джон перестал ходить в клуб, единственный человек, с которым я по-настоящему нахожу здесь общий язык, – это Лестер. Мне больше нравится работать на базе зала «Смешанные единоборства Майами». Это уже настоящий, нормальный клуб на 5-й улице, там заведует Эмилио, бывший боксер. И клиенты серьезно настроены в плане своей формы и целей. А «Бодискалпт» – это так, сеть заведений из дерева и стекла для яппи и по духу больше напоминает ночной клуб, только дневной. Тут даже есть свои диджеи, у нас – долбоеб Тоби (к счастью, его сегодня нет), которые играют «музыку» – вялый эмбиент для ленивых толстяков, охуевших от прозака, потягивающих коктейли и воображающих, что они в каком-то спа-центре. Большинство клиентов – женщины: толстые домохозяйки, которые в мою смену смущенно разминаются рядом с тощими фотомоделями с журнальных обложек, и карьеристки, которые проводят бо`льшую часть времени за разговорами по телефону на тихоходном орбитреке. Почти все немногочисленные мужчины в этом зале – из тех, что уже почти устроили стрельбу в родной школе, но в последний момент зассали. Вместо этого решили изучать право и заняться юридической практикой, то есть выбрали более эффективный способ навредить своей малой родине. И в этом, похоже, преуспели.

Мардж закончила упражнение, и теперь я показываю ей, как сделать становую тягу с более тяжелой гирей.

– Наклоняетесь, напрягаете пресс, – показываю я, – вжимаете ягодицы, опираетесь на пятки.

Мардж пялится на меня: зияющая черная дыра рта, ошалевшие глаза, вспотевшее, раскаленное лицо.

– Продолжаем!

Мардж делает тягу пять раз и выбрасывает белый флаг:

– Можно уже закончить, а?

Я делаю глубокий вдох, упираю руки в боки:

– Сачки сачкуют, работяги работают! Давайте еще пять, Мардж, моя хорошая. Давайте, вы все можете!

– Не могу…

– Так не пойдет! Давайте еще пять раз, и будем в расчете, – требую я; она наклоняется, делает вдох. – Постарайтесь!

Толстая тварь смотрит на меня так, будто я пнула ее ногой, но подчиняется.

– ЧЕТЫРЕ!


Пустая трата времени: эти суки не хотят меняться, они самоутверждаться хотят. Их надо трясти и бить по жирным тупым рожам, чтобы молили о пощаде.

– ТРИ!

С них надо срывать покровы косности и лени, чтобы снова сделать людьми. Они, конечно, будут тебя за это ненавидеть.

– ДВА!

Вокруг да около толстой жопы ходить бессмысленно, поэтому я сразу говорю как есть, что это как заново родиться, только медленно, и еще разница в том, что ты запоминаешь весь пот, все говно, одышку, боль в костях и унижение. Зато в результате ты получаешь дух и тело, пригодные для жизни в этом мире. Мардж пыжится с гирей…

– ОДИН! И-И-И-И-И ОТДЫХ!

Гиря выскальзывает у нее из рук и шлепается на резиновый пол. Мардж наклоняется и пытается перевести дыхание, упираясь руками в колени. Я не люблю, когда роняют снаряды на пол, поэтому кричу: «Молодец, Мардж! Дай пять», чтобы заставить ее разогнуться и хлопнуть по ладони. Она едва разгибается и, снова уперевшись руками в колени, поднимает взгляд и тяжело дышит, как антилопа гну, которая спаслась от льва, но тот все-таки успел откусить у нее кусок жопы. Давай помечтай, сука толстая! Сейчас она меня, конечно, ненавидит, но как только по ней вдарят эндорфины – полюбит сразу. Она выйдет на солнечную улицу, увидит загорелые стройные тела на Саут-Бич и подумает: я должна больше стараться.

Да, сука, еще как должна.

Наши клиенты – Мардж и Лестерова преподша – заканчивают и отваливают в душ, мы делаем перерыв и ждем следующих. У нас есть офис, но он в основном используется для выплаты денег и управления заведением, так что мы предпочитаем зависать во фреш-баре, нежимся там под лучами солнца, которые проникают через наклонную стеклянную крышу. Лучшие тренеры всегда хотят быть на виду, даже если сейчас они не тренируются сами и не тренируют других.

Лестер потягивает черный кофе, я – зеленый чай. Лестер стал мне нравиться – после того как угомонился со своими байками про гетто в Южном Бронксе, которыми сначала доводил меня до белого каления. Когда он только приехал, в нем чувствовалась эта нью-йоркская надменность, эта навязчивая уверенность, что все самое интересное, передовое, безумное происходит только там. Но Флорида уже привела его в чувство. И еще он научился рассказывать избирательно: для занятий по боксу и самообороне эти истории подходили, для индивидуальных тренировок с состоятельными белыми клиентами – гораздо меньше. Входит Мона, кладет журнал с Уильямом и Кейт и идет к кофемашине. Лестер оживляется: в телевизоре появилась Сара Пейлин, говорит, что нужно жестче контролировать иммиграцию.

– Жестче контролировать иммиграцию? Бляха, жопу ей нужно свою жестче контролировать, – фыркает он.

– Хватит уже этого сексизма, Лес.

Я все равно не могу сдержать улыбку. Нельзя его поощрять, но я все равно поощряю, потому что это обижает Мону, которая снова погрузилась в свой журнал.

– Представьте, что вы каждый день живете как в сказке, – вздыхает она себе под нос.

– У Пейлин жопа-то пообвисла, – объясняет Лестер. – Сравни с восьмым годом. Зуб даю, Тина Фей ей теперь наваляет. Мечтать не вредно, че. В двенадцатом году ее не выдвинули от республиканцев, потому что жопу надо было держать в порядке. А к шестнадцатому году прикиньте, что будет: сиськи, которые смотрят прямо в подземный мир. – Лес выкатил глаза. – Ни один нормальный южный жлоб, если не сможет подрочить на нее, не встанет с дивана и не пойдет ставить за нее крестик. Дайте мне ее жопу на полгодика, и я сделаю ее жесткой и гладкой, как галька!

Лестер постоянно разглагольствует о своих воображаемых клиентах и что бы он с ними сделал. Бибера он накачал бы железом и стероидами, чтобы выглядел, как Сталлоне. Розанну Барр[9] беспощадно расплавил бы, чтобы стала похожа на Лару Флинн Бойл[10]. На Мону его россказни не производят никакого впечатления.

– Лес, ты настоящий шовинист, – ноет Мона, отрываясь от журнала. В ее голосе слышится осуждение, но лицо, парализованное от линии волос до челюсти токсином ботулизма, выразить его не может. – Меня она реально вдохновляет.

– Тут я вынуждена пойти против женской солидарности, – встреваю я, – потому что Лес прав. Пейлин два миллиона голосов потеряет из-за того, что так запустила жопу. Я считаю, что для баб-политиков каждые набранные полкило означают чистую потерю ста тысяч голосов. Пять кило туда, пять сюда, и когда-то преданные штаты начинают колебаться, – умозаключаю я, беру из корзины яблоко и с хрустом надкусываю.

– Точняк, – говорит Лес. – Дай пять. – Это звоночек для нее и Хилари на шестнадцатый год.

– Мне все равно нравится, что она говорит, – мрачно говорит Мона, – она очень импозантная.

– Да, с прессой справляется нормально.

Я улыбаюсь, поднимая взгляд на телевизор и одним глазом наблюдая, как Мона тоже поворачивается к экрану. Там снова я. Круто, блядь, отличный удар!

Лестер расплывается в улыбке:

– Джон по-любому будет рад, что теперь ты у нас стала телезвездой, и сам отдохнет наконец от внимания СМИ. Может, вспомнит про нас, зайдет как-нибудь!

– Надеюсь, – соглашаюсь я.

Джон – владелец «Бодискалпта», но после того, как про его несчастье раструбили на всю страну, клиентов у него нет и он редко к нам заходит. А жаль, потому что он был одним из лучших тренеров в городе.

Я достаю из сумки айфон. В нем записи и программы тренировок всех клиентов. Ввожу очередные шестьдесят пять калорий от съеденного яблока. Узнав про Lifemap TM, я наконец перестала считать в уме.

Это не просто сайт, приложение для телефона, счетчик калорий, прибор для контроля упражнений, веса, ИМТ, но все перечисленное, вместе взятое. Lifemap совершенно незаменим. Он не просто фиксирует все, что ты жрешь, и все твои нагрузки, будь то поход в торговый центр или марафонский забег. Это образ жизни, это устройство, которое спасет Америку и весь мир. Lifemap изобрели в какой-то софтверной компании, ее рекламировал бывший звездный игрок NBA Расселл Кумбс (трижды чемпион мира, провел 1136 игр за Чикаго, Сан-Антонио и Атланту. Знаменит числом перехватов за игру – 1.97. Закончил карьеру в тридцать два года…). Пиздец.

Такое значение своим тридцати трем годам я придаю главным образом потому, что здесь, в Майами-Бич, где все следят за модой, возраст задает рамку для клиентской базы. Никто в здравом уме не хочет иметь личного тренера старше себя. Никто не хочет заниматься с тренером, который плохо выглядит, а при прочих равных (что бывает редко, но тем не менее) чем старше ты становишься, тем хуже выглядишь. Есть, конечно, исключения – например, тренеры для знаменитостей или «персонажей», которые идут против течения: всякие Джей-Миксы, Харперы, Уорнеры и Пэриши мира сего. Вот и выходит, что мои клиенты – это, как правило, жирные тетки за сорок, которых уже не спасти и которые хотят выглядеть как я, а к Моне идут те, кто хочет выглядеть как она: кому за тридцать и кто уже подрастерял былую форму, – а также целый выводок бухенвальдских моделей, которые не суют два пальца в рот, только когда ждут звонка с горячей линии Condé Nast. Но и это вот-вот изменится!

Не все они тратят время попусту, надо признать. Широким шагом входит бодрая и красивая до неприличия Аннетт Кушинг; она уверенно сканирует взглядом наш фреш-бар. Аннетт занимается с Моной, но сейчас не обращает на нее внимания, морщит нос пуговкой и пристально смотрит большими черными глазами на меня:

– Поздравляю, Люси! Вы така-а-а-я смелая. Как это у вас получилось?

– Думать было некогда, – объясняю я и вижу, как Мона разевает рот; мои подвиги, видимо, прошли мимо нее. – Среагировала, как учили.

– Удар, который крутят по телевизору…

– Вы о чем? – спрашивает Мона. Лестер показывает на телевизор; там опять идет повтор. – ГОСПОДИ! – завопила Мона в восторге и быстро подбежала ближе к телику, чтобы лучше расслышать.

– Простой элемент из кикбоксинга, как джеб в боксе, только ногами, – рассказываю я Аннетт, вытягивая ногу для наглядности.

– И ничего не сказала, – блеет Мона, плохо скрывая упрек, и тут у нее отвисает челюсть.

Аннетт спрашивает меня: