Селфи с судьбой

– Я к тебе не привязывалась! – вспылила деваха. – Ты просто вёл себя, как классная дама! И я решила с тобой поговорить. Может, ты ещё не совсем потерян! Может, в тебе есть нечто человеческое и с тобой можно договориться!

– Договориться со мной нельзя, – перебил Илья. – Как вас зовут? В паспорте что написано?

– Ангел, – сказала деваха, и у неё покраснела шея. – Тебе что, паспорт показать?

– Ни в коем случае! – возразил профессор Субботин. – Вы разразитесь речью о бесполезности документов и о том, что у русского крестьянства вовсе не было паспортов. Зайдём?..

Он распахнул и придержал перед ней крашенную коричневой краской дверь в «Торговлю Гороховых».

В лавке было полутемно и сильно пахло укропом, тмином и ещё чем-то, принадлежавшим к соленьям и маринадам. С правой стороны тянулась длинная конторка со старинными весами – две чашки на длинных цепях, в чашках гирьки. Под сводчатым амбарным потолком висели непонятного назначения ткани, а вдоль стены стояли сундуки и бочки. В бочках громоздились, придавленные камнями, разбухшие деревянные круги.

За конторкой никого не было.

– И где тут могут быть сапоги? – сам у себя спросил Илья. – Кирзовые или хотя бы резиновые?

– Какие сапоги? Ты чего, коллекционируешь сапоги? Или ты с ними фотографируешься?

– Я ношу их на ногах, – сообщил профессор Субботин. – Как русское крестьянство. Об этом написано в книге, которую вы читали?

…Он вовсе не собирался её дразнить! На самом деле не собирался! Отчего-то ему было жаль нелепую деваху с её голой замёрзшей шеей, синими руками и слишком огромной и неудобной курткой с дурацкой магазинной биркой! Нельзя было поддаваться жалости, и он старательно не поддавался.

– Здравствуйте, здравствуйте, проходите, – налегая на «о», пропела толстая бабка в платке, вынырнувшая из задней двери. – Вам чего, родненькие? Огурчиков, капустки?

– Говорят, у вас сапоги бывают?

– Сапоги-и? – протянула бабка тоже как-то округло. – Есть, как не быть! Резиновые, есть и кожаные. Поглядите?

Она вывалилась из-за конторки, они посторонились, подкатилась к тёмному буфету, открыла дверцу, упористо стала на колени и зашарила внутри.

– Вот одни сапожки, резиновые, а вот ещё… щас… кожаные…

Из буфета вывалились огромные уродливые штуки – «сапожки резиновые», а потом ещё что-то. Поэтесса ткнула пальцем в кучу:

– Ты вот это носить собираешься? Или ты рыболов-спортсмен?

– В резиновых уж холодно, хотя если носок поднадеть, может, и ничего, – говорила бабка. – А кожаные одни у меня такие, это дядя Вася Галочкин пошивает, он уж старенький совсем, а сапожник знатный. К нему в семидесятых из Ярославля модницы ездили обувку заказывать. И председателю райисполкома, и колхозному начальству только он сапоги и шил. А как на колодку сажал, как бочки́ прилаживал, лучше всех покупных и заграничных! Да говорю, старый он стал, невмоготу работать. Ну чего? Прикинешь на ногу-то? Вон садись на сундук!..

Илья Сергеевич уселся на указанный сундук и с наслаждением стянул мокрый резиновый кед.

– Тю! Да у тебя там болото, гляди, лягушки заведутся! Подожди, носок дам сухой, так не лезь!

Бабка выдвинула ящик и, порывшись, достала пару бумазейных армейских носков, сцепленных белой ниткой.

Кожаный сапог, сработанный знаменитым дядей Васей, был рыжего цвета, странно лёгкий, но на толстой, как будто многослойной, подошве.

Нога даже в сухом носке в узкое голенище лезла с трудом. Бабка стояла над Ильёй и руководила:

– Ты штанину-то, штанину подматывай, как портянку! Вот молодёжь, ничего не умеете! А если вдруг в отечестве война, в чём по дорогам пойдёте, в шлёпанцах этих, что ли? Второй рукой-то помогай! Пусти, я сама, бестолковый!..

Но Илья уже втиснулся в сапог.

…Собственно, выбор был невелик. Или сапоги, или беленькие гостиничные тапочки. В Ярославль он за башмаками не поедет, а Николай Иванович вряд ли одолжит ему свои.

– Ну чего? Удобно ноге-то?

Илья нагнулся, нашарил второй сапог и стал натягивать.

– Ты ещё меня вспомнишь, – приговаривала бабка. – И дядю Васю!.. Им сносу нет, сапогам этим, внук твой будет носить! И в лесу – самое милое дело, нога не упреет, с кочки не соскользнёт! Резиновые перед этими сапожками – тьфу!

– Зато резиновые в моде, – подлила масла в огонь поэтесса. Она наблюдала всю сцену с живейшим интересом. – И не промокают.

– Тю! Не промокают!.. – Бабка презрительно махнула рукой на громоздившуюся возле буфета резиновую гору. – И хде они не промокают-то, у них в Китае, что ль?! Весь товар китайский! Поди-ка денёк походи в резине, не промокают! А в дяди-Васиных ножки как новенькие будут!.. Слышь, парень, если в болото полезешь, сначала дёгтем сапоги намажь как следует, а сушить ни на печке, ни на батарее нельзя, всю кожу попортишь. Лучше всего на чердаке за стрехой повесить. В каждый сапожок овса насыпать, овёс всю влагу вытянет, да и зацепить, чтоб маленечко ветерок обдувал.

– Зачем тебе такие сапоги? – спросила поэтесса у Ильи. – Всё равно выбросишь. Оставь для тех, кому они на самом деле понадобятся!

– Сколько? – спросил Илья у бабки. Ногам было непривычно и неудобно.

Бабка вздохнула и отвела глаза.

– Дядя Вася пять тыщ просит. Да ты гляди, какая работа, стежок к стежку! А подмётка! И возни с ними много, оттого дорого.

Илья достал из заднего кармана кошелёк.

– Возьмёшь? – просияла хозяйка. – Бери, сынок, не прогадаешь, вспомнишь ещё меня и дядю Васю-то! А я вам за просто так капустки положу и вон огурчиков! А шлёпанцы твои в газетку заверну.


– Говорят, у вас тут убийство было, – сказал Илья, глядя, как обветренные, будто занозистые бабкины пальцы ловко заворачивают в газету его кеды.

– Было, было, сроду ничего такого не знали, а тут на тебе – случилось! И женщина она хорошая, почтенная такая, приезжала часто. Одним разом под Новый год или под Рождество, что ли, у меня капусты всю бочку взяла. Там у ней какой-то банкет или праздник в Москве-то намечался, она и взяла. Шофёр ейный прям бочку в машину и бухнул! А потом вернула тару-то. У нас бочки все считаны, их тоже, хороших, не достать.

– А почему её убили, если она… почтенная?

– Дак не знает никто! – Бабка аккуратно положила свёрток и побрякала штырьком рукомойника – ополоснула руки. – И вот что я тебе скажу – не наши это, не сокольничьи! Приезжие её убили.

– Как – не ваши? Арестовали же какого-то вашего алкоголика!

– Витьку-то? – И бабка махнула рукой. – Да ну его! Он небось шлялся возле Зойкиного магазина, хотел сотенную на поллитру стрельнуть, а покойница-то там где-то платок обронила, или из кармана он у ней вывалился. Его ведь почему арестовали? Потому что платок у него нашли, а платок с покойницы, и вся недолга.

…Случайный дедок в электричке тоже утверждал, что арестовали ни в чём не повинного человека. А Зоя Семёновна – Зойка! – кричала, что он убил. Он убил и сидит! И водитель, который вёз Илью со станции, говорил, что убил Петрович.

…Сплетни и слухи. Олег Павлович, директор, запрещает своим разговаривать об убийстве. Но он зачем-то разыскал Илью Субботина и умолял приехать. Именно так – умолял.

– Только Зойка чего-то знает, – заговорщицким тоном продолжала бабка, – и молчит. Может, она сама Витьку и оговорила, и платок ему подкинула, чтоб его под замок замкнули.

– Зачем это ей?

– А чужая душа потёмки. Она от него тоже, знаешь, натерпелась! Как аборт в Ярославле сделала, с той поры ведь и нет деток. Ребёночка Витька не схотел. Куда нам, говорит, мы молодые, для себя пожить должны. Нынче всякий для себя живёт, а не для Бога и не для общества. Вот и Витька так. Чего положить-то? Вилок или крошева?

– А? Вилок.

Бабка отвалила камень, прижимавший деревянный круг, и запустила руку в бочку.

– Ещё, может, какой хахаль у ней завёлся из приезжих, у Зойки-то. Она всё время с ними крутится, с вами, то есть.

Поэтесса по имени Ангел громко захохотала. Бабка вынырнула из бочки и посмотрела на неё неодобрительно.

– Хахаль! – с нажимом хохотала поэтесса. – У Зои Семённы!

– Ну, доподлинно я не знаю, – бабка поджала губы, – а только живёт у ней кто-то, вот те крест. И никто его не видал.

– Секундочку, – встрепенулся профессор Субботин. – Кто живёт? Где?

– А у Зойки в магазине! На втором этаже! Сама-то она за плотинкой квартирует, а второй этаж в магазине у ней под мастерскую приспособлен, там всякие решёта, коклюшки, машинка швейная, ло́скут, стол огроменный!.. От это я своими глазами видала. Она, когда открытие сделала, всех односельчан звала посмотреть, как всё устроено. Ну, мы и ходили. А нынче у ней в мастерской живёт кто-то. И давно живёт-то!

– Что вы видели?

– Свет я видала, хоть и зашторено всё, как в бункере! – Илье показалось, что бабка сейчас покажет поэтессе узловатую фигу. – Чего это Зойка просто так свет станет жечь, когда за него такие деньги дерут! Да и магазин на замке был, и ещё на поперечину заложен!.. А сама она дома была, мне отсюда видать, как народ по плотинке шастает, и Зойку я видала!..

– Да она старая, Зоя Семённа! Какие у неё кавалеры? – влезла деваха.

– По-вашему, по-городскому, может, и старая, – отчеканила бабка, – а по-нашему – ишшо не очень. Ну? Всё? Заговорилась я с вами!

На ярком солнце после полутьмы лабаза да в непривычной обуви Илья оступился и чуть не упал с крыльца.

– А ты чего? Тайный следователь? Чего ты всё спрашиваешь?

– Мне нужно, я и спрашиваю.

– А зачем тебе нужно?

Он не ответил.

…Слухи, сплетни. Кто-то что-то видел. Кто-то что-то сопоставил, и ответ в уравнении не сошёлся.

– Ты писатель? – не отставала Ангел. – Роман пишешь?

– Я поэму пишу, – рассеянно сказал Илья.

– Ты чего, поэт?!

– Я в прозе.

Они дошли до берега речушки, заросшего облетевшими ивами. Какие-то до странности одинаковые домики из почерневших брёвен стояли на этом и том берегу. И крупная мохнатая лошадь глядела себе под ноги.

Илья Субботин дошёл до лавочки – два пенька и доска между ними, – плюхнулся и подтянул рыжее жёсткое голенище. Его невообразимая спутница пристроилась рядом.

– Зачем ты врёшь? – спросила она, вытянула ноги и стала качаться туда-сюда. – Боже, какая скука – это постоянное враньё. Все врут. Бабка врёт про сапоги, что они хорошие, ты делаешь вид, что веришь, следовательно, тоже врёшь. Потом она врёт про Зою и её кавалеров, а ты врёшь, что поэт. Зачем всё это? Почему нельзя просто нормально говорить друг другу правду?

– Хочешь огурец?