Семь камней

– Пропадает зря такая замечательная попка, – сказал по-французски месье Брешен, глядя из дальнего конца каюты вслед поднимавшейся по ступенькам Джоан. – И, mon Dieu,[20] какие ножки! Представьте, как они обхватят вашу спину, э? Вы бы попросили ее не снимать полосатые чулочки? Я бы попросил.

Прежде Майклу даже в голову такое не приходило, но теперь ему было нелегко избавиться от этой картины. Он поднес к лицу носовой платок и покашлял в него, чтобы скрыть покрасневшее лицо.

Мадам Брешен двинула супруга в бок локтем. Он что-то пробурчал, но не придал этому значения; вероятно, это была у них нормальная форма супружеского общения.

– Бесстыдник, – сказала она без заметного возмущения. – Так говорить о Христовой невесте. Радуйся, что Боженька не поразил тебя ударом молнии.

– Ну, пока еще она не его невеста, – возразил ее супруг. – И вообще, кто создал такую попку? Наверняка Богу будет лестно услышать такое искреннее признание его мастерства. Да еще от человека, который знает толк в подобных вещах. – Он нежно ухмыльнулся мадам, и та смущенно фыркнула.

Тихий смех молодого человека, сидевшего напротив, показал, что месье Брешен не одинок в своей оценке, и мадам направила на него укоризненный взгляд. Майкл тщательно вытер нос, стараясь не встречаться взглядом с месье. Внутри него все дрожало, причем не от шутки попутчика и не из-за шока от неожиданной похоти. Он чувствовал себя ужасно.

Полосатые чулки Джоан исчезли в люке. Месье вздохнул.

– Христос не согреет ей постель, – сказал он, качая головой.

– Зато Христос не будет пердеть в ее постели, – заявила мадам, вынимая вязание.

– Pardonnez-moi[21]… – сказал Майкл сдавленным голосом и, прижав платок к губам, торопливо бросился к лестнице, словно застигнутый морской болезнью.

Впрочем, его терзала не mal de mer.[22] Он увидел Джоан, ее фигурка смутно виднелась в вечернем свете возле релинга, быстро повернулся и ушел на другой край судна, а там вцепился в поручень, словно от этого зависела его жизнь, и позволил мощным волнам горя захлестнуть его, накрыть с головой. Только так он сумел пережить эти последние недели. Держался, сколько мог, ходил с веселым лицом, пока какая-нибудь неожиданная мелочь, обломок эмоционального мусора не ударял его прямо в сердце, словно стрела охотника, и тогда он поспешно уползал в какое-то укрытие и извивался от бесконечной боли, пока ему не удавалось взять себя в руки.

На этот раз такой стрелой стало неожиданное замечание мадам Брешен, и его лицо исказилось болезненной гримасой: он смеялся, несмотря на лившиеся по его щекам слезы, вспоминая Лили. Она съела на обед угрей под чесночным соусом – от них она всегда потом пукала, беззвучно, но смачно. Когда его окутали ужасные миазмы, похожие на ядовитый болотный газ, он стремительно сел на кровати и обнаружил, что она глядит на него и на ее лице написаны ужас и негодование.

– Как ты посмел! – заявила она с видом оскорбленного величия. – Правда, Мишель.

– Ты ведь знаешь, что это не я!

Она открыла рот, и к ее ужасу и осуждению добавилось еще и негодование.

– О! – воскликнула она, прижимая к груди своего мопса Плонпона. – Ты не только пукаешь словно гниющий кит, ты еще пытаешься свалить вину на моего бедного песика! Cochon![23] – После чего она принялась деликатно трясти свободной рукой простыню, направляя отвратительный запах в его сторону, а песик лицемерно посмотрел на Майкла, повернулся и с большим энтузиазмом лизнул в лицо свою хозяйку.

– О, Иисусе, – прошептал он и, поникнув, прижался лицом к поручню. – О Господи, девочка моя, как я люблю тебя!

Он уронил голову на руки, его тело беззвучно сотрясалось от рыданий; иногда мимо проходили матросы, но никто не замечал его в темноте. Наконец его немного отпустило, и он тяжело вздохнул.

Ладно. Теперь он продержится некоторое время. И он с опозданием поблагодарил Господа, что ехал с Джоан – или сестрой Грегори, если ей нравится, – и должен был немного присматривать за ней. Он не знал, как он смог бы пройти по улицам Парижа до своего дома один. Как он войдет в дом, поздоровается с прислугой, – Джаред тоже будет там? – увидит огорчение на их лицах, выслушает их слова сочувствия в связи с кончиной отца, закажет еду, сядет… все это время желая просто рухнуть на пол их пустой спальни и рыдать словно пропащая душа. Рано или поздно ему придется пройти через это – но только не теперь. И прямо сейчас он с облегчением воспользуется предложенной отсрочкой.

Он решительно высморкался, убрал смятый носовой платок и спустился за корзиной, присланной матерью. Ему самому не лез кусок в горло, но он покормит Джоан и, возможно, еще хоть на минуту отвлечется от своих грустных мыслей.

– Вот как надо делать, – посоветовал ему Йен, его младший брат, когда они стояли вдвоем, опираясь на перекладины загона для овец и подставив лица холодному зимнему ветру, пока их отец безуспешно боролся со смертью. – Старайся, ищи возможность прожить еще одну минуту. Потом еще. И еще одну. – У Йена тоже умерла жена, и он знал, что говорил.

Он утер лицо – при младшем брате он мог рыдать не стесняясь, чего не мог делать при старшем или девочках и, уж конечно, при матери.

– И тогда со временем станет лучше? Ты об этом мне говоришь?

Брат повернулся к нему; с искаженного татуировкой могавков лица смотрели спокойные глаза.

– Нет, – тихо ответил он. – Но через некоторое время ты обнаружишь, что оказался уже в другом месте. И что ты стал не таким, каким был раньше. Тогда ты оглядишься по сторонам и поймешь, что с тобой. Может, найдешь себе дело. Вот это помогает.

– Ладно, ничего, – тихо пробормотал Майкл и расправил плечи. – Посмотрим.



К удивлению Ракоши, за грубоватой барной стойкой он увидел знакомое лицо испанского карлика. Если Максимилиан Великий и удивился при его появлении, то виду не показал. Другие посетители – пара фокусников, оба однорукие (но у одного отсутствовала правая рука, у другого левая), беззубая карга, которая, шамкая, что-то бормотала над кружкой арака, и нечто, похожее на десятилетнюю девочку, но точно не девочка, – повернулись и уставились на него, но, не увидев ничего примечательного в его поношенной одежде и сумке из мешковины, вернулись к своему занятию – стремлению напиться настолько, чтобы делать потом ночью то, что нужно делать.

Он кивнул Максу, выдвинул расколотый бочонок и сел.

– Что желаете, señor?

Ракоши прищурил глаза. Макс никогда не наливал ничего, кроме арака. Но времена изменились; рядом с бочонком грубого бренди стояла хризолитовая бутылка с чем-то еще, возможно, пивом, и бутылка из темного стекла с какой-то надписью мелом.

– Макс, пожалуйста, арак, – ответил он, решив, что лучше выбрать знакомое зло, и с удивлением увидел, как карлик прищурил глаза.

– Как я вижу, вы знали моего почтенного отца, señor, – сказал карлик, ставя кружку на стойку. – Вас давно не было в Париже?

– Pardonnez, – сказал Ракоши, взял кружку и опрокинул ее содержимое в глотку. Если ты можешь купить больше одной кружки, не позволяй ей скучать в твоей руке. – Ваш почтенный… покойный отец? Макс?

– Максимилиано эль Максимо, – твердо поправил его карлик.

– Конечно. – Ракоши заказал жестом еще одну порцию. – И с кем я имею честь беседовать?

Испанец – впрочем, его акцент был не таким заметным, как у Макса, – с гордостью представился:


– Максим лё Гран, к вашим услугам, a su servicio!

Ракоши сдержанно махнул ему рукой и опрокинул в глотку вторую кружку, жестом заказал третью и пригласил Максима присоединиться к нему.

– Давно я тут не был, – сказал он. И не солгал. – Мне интересно, жив ли еще один мой старый знакомый – мэтр Раймонд по прозвищу Лягушка!

По воздуху пронеслась легкая дрожь, еле ощутимая вспышка внимания, и тут же пропала, едва он это заметил.

– Что за лягушка? – спросил Максим, неторопливо наливая себе арак. – Сам я не знаю никаких лягушек, но, если услышу о какой-нибудь, что мне сказать? Кто спрашивал про нее?

Надо ли ему назвать свое имя? Нет, пока не надо.

– Это не важно, – ответил он. – Но весточку можно оставить у мадам Фабьен. Вам известно то место? На рю Антуан?

Карлик поднял брови и скривил уголок рта.

– Да, известно.

Несомненно, он знал, подумал Ракоши. «Эль Максимо» не сочетался с ростом Макса, как, впрочем, и «Ле Гран». Бог не лишен чувства справедливости, как и чувства юмора.

– Bon.[24] – Он вытер губы рукавом и положил на стойку монету, на которую можно было бы купить целый бочонок. – Merci.[25]

Он встал – горячий вкус бренди бурлил на стенке его гортани – и рыгнул. Пожалуй, он побывает еще в двух местах, прежде чем пойдет к Фабьен. Больше двух он уже не потянет, свалится; все-таки он постарел.

– Приятного вечера. – Он поклонился компании и осторожно распахнул потрескавшуюся деревянную дверь; она висела на одной кожаной петле, готовой оборваться в любую минуту.

– Ква-ква, – сказал кто-то очень тихо, прямо перед тем как за ним закрылась дверь.



Лицо Мадлен озарилось радостью при виде него, и он был растроган. Она была не очень умной, бедняжка, но зато хорошенькой и приветливой, и достаточно давно продавала свое тело, чтобы быть благодарной за доброту к ней.

– Месье Ракоши! – Она обвила руками его шею и страстно прильнула к нему.

– Мадлен, моя дорогая. – Он взял ее за подбородок и нежно поцеловал в губы, крепко прижав к себе. Потом так долго целовал ее веки, лоб, уши – а она пищала от удовольствия, – что сумел почувствовать, как проникает в нее, мысленно оценивая вес ее матки, оценивая ее созревание.

Она казалась теплой, цвет в сердцевине был темно-красно-розовый, такой цвет называют «кровь дракона». Неделю назад она была плотной, твердой, словно сжатый кулак; теперь она становилась мягче, слегка полой, готовилась. Сколько еще дней нужно? Четыре?

Он отпустил ее и, когда она мило надула губки, засмеялся и поднес ее руку к губам, ощущая такой же восторг, какой испытал, когда впервые нашел ее, когда в ответ на его прикосновение между ее пальцами появилось слабое голубоватое сияние. Она этого не видела. Он даже поднес к ее лицу их сцепленные пальцы, а она просто удивленно хлопала глазками, – но оно там было, это сияние.

– Ступай и принеси еще вина, ma belle, – сказал он, ласково сжав ей руку. – Мне надо поговорить с мадам.

Мадам Фабьен не была карлицей, но она была маленькой, коричневой и пятнистой, словно жабий гриб мухомор, и такой же зоркой и настороженной; ее круглые, желтые глаза редко моргали и никогда не закрывались.

– Месье граф, – любезно сказала она, кивком приглашая его сесть в обитое штофом кресло в ее salon. В воздухе пахло свечным воском и юной плотью – гораздо лучшего качества, чем та, что предлагалась при дворе. Даже так, мадам пришла из того двора и поддерживала свои связи, не делая из этого тайны. Она не скривила лицо, глядя на его одежды, но ее ноздри раздувались, словно она уловила запах закоулков и дешевых пивных, откуда он пришел.

– Добрый вечер, мадам, – сказал он, улыбаясь ей, и поднял свою сумку. – Я принес маленький презент Леопольду. Он не спит?

– Не спит и раздражен, – ответила она, с интересом поглядывая на сумку. – Он только что сбросил кожу – так что не советую делать резких движений.

Это был замечательно красивый – и замечательно большой – питон-альбинос, что бывает очень редко. Мнения насчет его происхождения разделились; половина клиентов мадам Фабьен считала, что змею ей подарил знатный клиент, которого она излечила от импотенции, – некоторые говорили, что даже покойный король. Другие утверждали, что питон и сам когда-то был знатным клиентом, который отказался заплатить за оказанные услуги. У Ракоши имелось собственное мнение на этот счет, но ему нравится Леопольд, обычно ручной как кошка и готовый иногда приползти на зов – если у тебя в руке было что-нибудь такое, что он мог принять за корм.

– Леопольд! Месье граф принес тебе угощение! – Фабьен потянулась к огромной плетеной клетке, открыла дверцу и тут же поспешно отдернула руку, словно показывая, что она имела в виду под словом «раздражен».

Почти тут же на свет высунулась огромная желтая голова. У змей прозрачные веки, но Ракоши готов был поклясться, что питон раздраженно заморгал, свернув кольцом свое чудовищно огромное тело, но тут же выскочил из клетки и пополз по полу с поразительной для такого великана быстротой; его язык выскакивал и убирался, словно швейная игла.

Он двигался прямо к Ракоши и, когда подполз, разинул пасть. Ракоши успел схватить сумку, прежде чем Леопольд попытался проглотить целиком ее – или самого графа. Он отскочил в сторону, торопливо схватил крысу и бросил подальше от себя. Леопольд метнул свое тело на крысу со стуком, от которого задрожала ложечка в чашке мадам, и обхватил ее тугим узлом.

– Я вижу, что он раздраженный и голодный, – заметил Ракоши, пытаясь держаться непринужденно. На самом деле у него встали дыбом волосы на руках и шее. Обычно Леопольд ел неторопливо, и такой неистовый аппетит питона, находившегося совсем близко, потряс его.

Фабьен беззвучно смеялась; ее крошечные, покатые плечи вздрагивали под зеленой шелковой китайской туникой.

– На миг я подумала, что он вас проглотит, – сообщила она наконец, утирая слезы. – Тогда мне не надо было бы кормить его целый месяц.

Ракоши оскалил зубы, изобразив на лице выражение, которое можно было при желании принять за улыбку.

– Мы не должны допускать, чтобы Леопольд голодал, – сказал он. – Я хочу договориться насчет Мадлен – и тогда вы какое-то время сможете набивать этого червяка крысами до его желтой задницы.

Фабьен положила платочек и с интересом посмотрела на него.

– У Леопольда два пениса, но я что-то не заметила у него задницы. Двадцать экю в день. Плюс еще два, если ей понадобится одежда.

Он небрежно махнул рукой:

– Я имел в виду нечто более долгое. – Он объяснил свои намерения и с удовлетворением увидел, как лицо Фабьен окаменело от изумления. Но лишь на несколько мгновений; когда он договорил, она уже изложила ему свои начальные требования.